НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Эстетика освобождения

Илья Кукулин. Прорыв к невозможной связи: статьи о русской поэзии. — Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2019.

Новая книга Ильи Кукулина, собранная к его юбилею, — заметное событие в российской интеллектуальной культуре. Семисотстраничный том включает работы, посвященные лишь одной, но принципиально важной области интересов автора — историка культуры, социолога и литературоведа — истории русской поэзии XX–XXI веков. Разноплановый материал объединен несколькими сквозными темами: это «неподцензурность», «травматичность», «современность» поэзии.

В большом корпусе текстов с репрезентативной полнотой представлены созданные в разное время проблемные обзоры, портретные зарисовки, исторические экскурсы, в которых соотнесены литературный и внелитературный ряды, российский и зарубежный контексты, эстетические вопросы и история идей.

Любое «избранное», составленное из литературно-критических работ, можно рассматривать как минимум с двух точек зрения: как систему суждений о литературных фактах и как систему подходов к этим фактам. Второй вариант кажется более предпочтительным, поскольку позволяет порассуждать о возможностях метаязыка и его границах. Для книги Кукулина это один из наиболее важных вопросов, не единожды становившийся предметом его рефлексии.

Один из сквозных сюжетов книги — коллизия неоцененности писателя современниками, которая накладывает ряд ограничений на восприятие его литературной репутации и сужает возможности позднейших интерпретаций. Работа критика оказывается в этой связи средством частичного восстановления исторической справедливости. Характерно, что Кукулина интересует «смутная, неконкретная известность» Евгения Сабурова, «предельно узкое признание» Сергея Морейно, «“подводный” масштаб сделанного» Станиславом Львовским.

Для критика примеры этого рода ценны тем, что позволяют выявить «“белые пятна” российского культурного сознания» и сконструировать, сформировать «культуру интерпретаций подобной эстетической работы». Книга показывает, как непросто говорить об искусстве в ситуации, когда «для интерпретации новых явлений буквально нет слов», и заставляет осознать, как много для обретения этих слов на рубеже 1990–2000-х годов сделал ее автор.

«Критическая инновация» — один из лейтмотивов книги. Что делает инновацию критической и почему другой в контексте (пост)модерна она быть не может? Как полагает  Кукулин, традиция со второй половины XX века перестает мыслиться как непрерывная и целостная. Нормой оказывается наследование через катастрофу и выбор одного языка из множества. Поэтому содержание литературных инноваций не выстраивается в единый ряд: это может быть открытие, что «стихи не­обязательно должны быть выражением “привилегированных” переживаний» у поэтов «лианозовской школы», «новый тип поэтического персонажа» у Станислава Львовского, «новая реакция героя на “страшный мир”» у Андрея Родионова и т.д.

Проявляется ли инновация в «творчестве или бытовом поведении», она всегда имеет комплексную природу и определяется как ситуацией «культурного слома», так и появлением «нового самоосознания человека». Взаимосвязь историософского и антропологического измерений инновации характеризуется с помощью категорий «границы» и «внесистемности». «Граница» конституирует порядок, задает структуру мира. «Внесистемность» обозначает инаковость по отношению к любому порядку. Переход от «разграниченного» к «внесистемному» — условие обновления литературного поля. Он требует открытости сознания, восприятия реальности без предубеждений.

«Открытость» — еще одно из ключевых слов книги. Оно встраивается в целый ряд обозначений изменяемости. «Переходность» осознается как «единственно возможное состояние мыслящего человека в открытом, незамкнутом мире»; умение «сохранить свое “я” открытым для любого социального опыта» — важнейшее достоинство художника. Именно поэтому в ряд главных ценностей Кукулина-критика попадают «артистизм», понимаемый как «готовность стать иным, новым в каждый отдельный момент», и способность оставаться «вечным странствователем», «который нигде не чувствует себя совсем чужим».

Но «открытость» — ценность не только эстетического, но и аналитического сознания. Ее, условно говоря, методологическим проявлением в книге становится стремление к тотальному исчерпанию предмета во множестве точек зрения. В пространственном отношении речь идет об «опыте стереоскопического (точнее — многостороннего) взгляда»; тот же принцип в приложении ко времени предполагает внимание к «многослойной истории», в которой все времена совпадают «в одной просвечивающей реальности», а состоявшееся соседствует с рядом «исчезнувших жизней и несбывшихся возможностей».

Стремление к «стереоскопичности» восприятия объясняет не только готовность дополнить литературоведческие методы социологическими или культурологиче­скими, но и убежденность в продуктивности любого «смешения языков». «Многоязычие» — и как реальность мультикультурного сознания, и как метафора эстетического плюрализма — постоянно обсуждается в книге Кукулина. Выход к диалогу сознаний воспринимается как важнейшая цель творческой работы, а перевод кажется наиболее очевидным способом выработать отношение к «культурно и исторически иному субъекту».

Вопрос в том, как интерпретируется в этом диалоге субъектность — и автора, и реципиента. В книге встреча сознаний осознается как едва ли не чудесная, возникающая скорее вопреки культуре, чем благодаря ей. Всякое чувство общности — результат исключительных обстоятельств. Исключительной и почти неправдоподобной кажется и цельность поэтического «я». Нецелостной видится советская субъективность, противостоящие ей модели субъекта в неподцензурной литературе, «мозаичным» кажется современное авторское «я». Предельным воплощением этой логики оказывается вопрос об «исследовании места, которое прежде занимало в поэзии “я”».

В обращении к этому «месту» есть несколько блестящих обретений. Одно из них, несомненно, — исследование «амальгамирования», практики создания скрытых шифров в поэзии советской эпохи, когда «воспоминание о травматическом событии неявно ассоциируется с воспоминанием о других травмах и кодируется через их описание». Другое, не менее впечатляющее, — выявление «несобственно-прямой образности», позволяющей современному поэту изображать реальность «как одну из возможных и тем самым словно бы взятую в кавычки». Закавыченность и косвенность высказывания — область, в которой методология автора наиболее убедительна.

Не все темы книги удается раскрыть так же просто. Иногда стремление к непрерывности высказывания, легко пересекающего дисциплинарные границы, наталкивается на концептуальные «швы», и интеллектуальная конструкция застывает между дескрипцией и декларацией. Действительно ли разделение литературы 1960–1980-х на «субполя» было следствием разной рецепции конструктивизма? В самом ли деле «фиктивные эротические тела авторства» в поэзии 2000-х так уж «эротичны»?

Но вопросы естественны при восприятии любого сложного текста и являются условием полноценного взаимодействия с ним. Универсализм и широта концептуальных построений — неоспоримые достоинства книги, многие тексты в которой уже давно определяют горизонт интерпретаций современной поэзии. Созданная ею «невозможная связь» останется в русской литературе и будет условием возникновения новых продуктивных линий ее интерпретации.

Александр Житёнев