|
СЮЖЕТ СУДЬБЫ
Об авторе | Екатерина Михайловна Великанова родилась 14.10.1948, живет в Москве. Окончила географический факультет МГУ (1973). С 1980 года — член Профессионального комитета московских литераторов (секция критики). Писала об Аркадии Гайдаре, Виталии Бианки, Эдуарде Багрицком, Всеволоде Багрицком, Александре Вампилове. Автор радиопьес по мотивам романа Мэри М. Додж «Серебряные коньки» и сказки «Три толстяка» Юрия Олеши. В начале 1990-х сотрудничала с радиостанцией «Свобода» (короткие зарисовки на тему повседневности). К мемуарной прозе обратилась в последние годы.
От редакции | В № 1 журнала «Знамя» за 2019 год читатель мог познакомиться с мемуарным эссе Екатерины Великановой «…И мы там жили» — воспоминаниями о писателе-диссиденте Анатолии Тихоновиче Марченко, погибшем в Чистопольской тюрьме в декабре 1986 года, накануне освобождения советских политических заключенных из тюрем и лагерей. Сегодня Екатерина Великанова рассказывает о другом, не менее замечательном человеке, с которым ей довелось познакомиться и породниться, — о Ларисе Богораз, жене (во втором браке) Анатолия Марченко.
Екатерина Великанова
О Ларисе Богораз и не только о ней
Лариса Иосифовна Богораз родилась 8 августа 1929 года в Харькове. В 1950 году, окончив филфак Харьковского университета, вышла замуж за своего бывшего однокурсника Юлия Даниэля и переехала к нему в Москву.
В течение четырех лет Лариса и ее муж преподавали русский язык и литературу в школах Калужской области: в разгар «борьбы с космополитизмом» евреям непросто было найти работу в столице. В 1955 году семья вернулась в Москву — и до 1960 года Лариса Богораз продолжала работать в школе.
В 1961–1964 годах училась в аспирантуре сектора структурной лингвистики Института русского языка АН СССР; в 1964–1965 годах преподавала на филфаке Новосибирского университета; в феврале 1965 года защитила кандидатскую диссертацию.
А в сентябре того же года Юлий Даниэль был арестован и 14 февраля 1966 года приговорен к пяти годам лагеря за публикацию художественных произведений на Западе («процесс Синявского и Даниэля»).
Начиная с этого времени Лариса Богораз становится одной из центральных фигур движения протеста против преследований инакомыслящих (в изданиях справочно-энциклопедического характера следует искать «Правозащитное движение в СССР»).
25 августа 1968 года, после ввода советских войск в Чехословакию, Лариса Богораз выходит на Красную площадь («демонстрация восьмерых»: Константин Бабицкий, Татьяна Баева, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов, Виктор Файнберг). Была арестована прямо на площади и сослана на четыре года в Сибирь (поселок Чуна Иркутской области), где она, в недавнем прошлом ученый-филолог, работала укладчицей бревен на деревообрабатывающем комбинате. В 1972 году, по окончании срока ссылки, вернулась в Москву.
Дальнейшая жизнь Ларисы Богораз со вторым мужем Анатолием Марченко — это существование абсолютно свободного человека в несвободном пространстве. Жизнь, в которой главными ориентирами были две заповеди: «Не могу молчать» и «Жить не по лжи». При этом она была полностью лишена какого бы то ни было пафоса, декларативности, «громкости» — ее «диссидентство» было для нее так же естественно, как, скажем, преодоление множества простых житейских проблем, которых на ее пути было более чем достаточно.
Надо отметить, что ни в какие правозащитные ассоциации она в это время не входила, выступала самостоятельно и только от своего имени. Исключение — участие в издании неподцензурного исторического сборника «Память» (1976–1981), выпускавшегося ленинградским историком Арсением Рогинским и его друзьями.
С начала перестройки Лариса Богораз становится публичной фигурой; она участвует в воссоздании Московской Хельсинкской группы (одно время даже была ее председателем), организует и ведет Международный просветительский семинар, посвященный правам человека. Опубликовала ряд статей по истории и теории правозащитного движения в СССР, а также по актуальным общественно-политическим вопросам.
Л.И. Богораз скончалась в Москве 6 апреля 2004 года.
Ее воспоминания были напечатаны в историческом альманахе «Минувшее» (Paris: Atheneum, 1986. Вып. 2. С. 81–140; то же: М.: Прогресс, Феникс, 1990; то же на сайте Сахаровского центра — https://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=5745); другие мемуарные тексты после ее смерти изданы отдельной книгой: Богораз Л.И. Сны памяти. Харьков: Права людини, 2009.
А.Д.
Большое медно-красное чудо вихрем влетает через распахнутое окно в комнату. Из чего соткано?..
Грянувшись оземь, оборачивается сеттером. Классическим, густо-рыжим.
Комната небольшая и темноватая: первый этаж, откровенно низкий, за окном деревья, и они в зелени.
На дворе, понятное дело, лето и, скорее всего, лето одна тысяча девятьсот… девятьсот шестьдесят… а вот год-то какой был тогда, за тем окном, на дворе?
Теперь нас в этой, метров двенадцать квадратных, комнате пятеро: мы, гости (сестра Татьяна и я), и те трое, что здесь живут. Женщина в цыганистой, пестрой и длинной, дальше некуда, юбке; сама смуглолицая, с непослушной копной кудрей, где уже в перец добавлена щепоть соли (а может, и впрямь цыганка?); далее, то ли еще мальчик, то ли уже не мальчик — очевидный сын, хотя вовсе и не похожий ничем, рядом с матерью едва не блондинистый, с глазами светлыми, как бы даже слегка прозрачными (может, украден в малолетстве своем и теперь при цыганке, в таборе?); наконец, сеттер, рыжее чудо. Троица эта представляет собой единое целое, монолит — и даже как бы слегка и светится…
Но нет: в задачу автора текста вовсе не входит идея выстраивания очередного апокрифа.
Светился главным образом сеттер.
Итак — групповой портрет, семья, в полном ее составе: хозяйка, сын хозяйки; наконец, сеттер (женского, кстати, пола)…
Минутку: чего-то все-таки не хватает в этой идиллии.
А, вот и он, недостающий фрагмент, кусочек, без которого пазл не складывается: хозяин собаки, рыжего чудо-сеттера. Где ж хозяин?..
Отсутствует — и по причине вполне уважительной — в настоящее время проживает по адресу: Мордовская АССР, поселок Озерный, 17-е лаготделение. Осваивает новую для себя специальность: швейное дело.
Вот вдохновенных полстраницы
Про то, как шьются рукавицы…1
Шьет хозяин рыжего сеттера инвентарь на нужды учреждения — того самого, в котором и проживает, — временно, с выводом на работу.
Рахитичная девица — рукавица,
Анемичная вдовица — рукавица…2
Нитка рвется, бастует машинка, рукавица в лучшем случае тянет на сорт второй, если не вовсе брак — но нет, автор письма к Ларке (и другим — корреспондентов с полста человек) далек от уныния, лиха ли беда начало; главное — уложить паршивку в размер:
Чтобы людям не дивиться, рукавица,
Может, лучше удавиться, рукавица?!3
Теперь, полвека спустя, как я познакомилась с нею, — на бюрократическом, оскорбляющем слух арго, Богораз-Брухман Ларисой Иосифовной, а в широком кругу близких (разумеется, кому возрастной ценз позволял) так и оставшейся до гробовой доски Ларкой, ну, или Ларой — теперь ведь и не вспомнить нипочем и спросить некого: зачем сестра Татьяна меня туда привела?
Может, просто шли мы куда-нибудь вместе, а ей позарез надо было зайти к Ларисе по делу, и не иначе как по конспиративному, вот она и притащила меня с собой, куда ж было меня девать, младшую сестру и дуреху, — первый год со школьной скамьи?
А вот что я помню, так это то, что я спросила ее — когда мы с нею свернули в этот двор, к этому дому, которому спустя время суждено было на длительный срок стать и моим, — я спросила: «А куда мы идем, Татьяна?»
И ответ ее я тоже помню прекрасно, хотя, вообще говоря, память моя страдает некоторой патологией: что-то — как вчера было, а что-то — ну прямо ну хоть убей; но тут не могла я забыть, возможно, по полной его, ответа, нелепости.
— К любовнику, — отвечает моя сестра, старшая, умная и красивая.
Господи, кто ее за язык-то тянул — такое придумать… Зачем с сестрой?
Те немногие, кто помнит Татьяну не понаслышке, скажут: «Быть не могло такого. Ты сочиняешь. Для красоты. Это враки».
А вот и нет, господа. Именно так было дело. Я вот не помню, какой был на дворе год; только здорово пораскинув мозгами и принявши в расчет разные внешние обстоятельства, более-менее уверенно утверждаю: год был одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмой. А может, все-таки шестьдесят шестой? Черт.
Но фраза Татьянина была. Более того, ей в пару, — что, в конце концов, возможно, вас убедит, — была и вторая.
Когда мы покинули этот совсем необычный по всем параметрам дом…
Дом, произведший на меня странное впечатление: почти полное отсутствие мебели, одна стена, слева, — грубовато сколоченный стеллаж, занятый от пола до потолка книгами и скрашенный посредине вделанной в эту конструкцию створкой: орнамент с кошками (художник — друг дома), нарисованный прямо на куске даже не дерева — древесно-стружечной плиты, ДСП, отвратительный материал, к слову; другая — в глубине справа и совсем уже в полумраке, яркая, только не разглядеть было, что там, на этой стене, девице с близорукостью минус пять и без очков на носу по причинам сугубо личным… Стола не было, не было стульев; перед дальней, правою стенкой развалился типа топчан.
Так что это уже потом, много позже, пришло знание: что там было, такое симпатичное, многоцветное, вроде домашнего рукотворного коврика, узора из лоскутков прямоугольной формы…
И вы, если откроете в «Яндекс-картинках» страницу «этикетка на винной бутылке» — получите более-менее адекватное представление о том, что на той стене было.
Да, имелась ведь еще одна комната, проходная, мы через нее и попали в ту, которую я так отчетливо помню; думаю, там были и стол, и стулья; должны же взрослые, в конце концов, где-то сидеть-выпивать, дети — пусть и один всего — готовить уроки. Она, проходная, стерлась из памяти, будто ее и не было… Но она была.
Мы ж не запрыгивали в окно, как тот (или все-таки та?) сеттер.
Так вот, когда мы покинули этот дом, в пару к первой Татьяниной фразе, абсурдность которой не обсуждается, прозвучала, — уже, разумеется, во дворе, мы уже вышли, — вторая: «Да, — раздумчиво сказала моя, повторяю, умная, молчаливая, практично мыслящая сестра, — он, пожалуй, и тебе в любовники еще не дорос».
И я эту вторую ее фразу привожу главным образом для того, чтобы скептик, так до конца и не поверивший в первую, поверил.
В самом деле, не могла же я выдумать сразу обе?
Такая вот у меня была первая встреча с первой моей свекровью. И ведь могла бы она, эта встреча, пройти по периферии жизни, сгинула бы, ни за что не зацепившись, куда-то вбок, по касательной…
Вполне могло такое случиться: я не помню совсем, чтобы нас представляли друг другу.
Разумеется, не могу исключить, что кто-то к кому-то хоть раз обратился по имени, — но только не я, исполнявшая на той сцене роль статиста, актера миманса; не было про меня сказано: «А вот это — сестра моя; зовут Катя».
Хотя, адреса-явки-пароли, вполне и даже очень вероятно, что имен вообще не упоминалось. (За исключением одного: собака, солнечно-рыжее чудо, откликалась на имя Кэри.)
Размышляя о минувшем, задаюсь вопросом: не взяла ли Татьяна моя, старшая и умная, строгая и любимая сестра — случайно или намеренно — на себя роль судьбы-пряхи?
И опять скажу: кто ее знал, тот знает. Любила Татьяна порой отвлекаться от правозащитной деятельности на подобные штучки. Привела, а потом поглядела на мальчика, от силы девятый класс… и решила, что нет, непризывной еще возраст.
А дальше? Дальше провал вплоть до августа 1968-го. И я эту троицу выбросила из головы, и они, я уверена, обо мне ни разу не вспомнили.
В августе меня в Москве не было, оказалась я в Армении, на Севане, и совершенно была там счастлива.
Солнце, воздух, вода — и какая вода, какой воздух, какое солнце; и красивый народ вокруг, а поскольку папа армянин, то и сама я к этому народу, получается, тоже принадлежала; там, в отличие от другого сегмента моей национальной принадлежности, считают не по матери — по отцу. Да пусть хоть и прадед — главное, чтобы по мужской линии… Благословен тот край, благословенны живущие в том краю.
21 августа или сразу после того говорю я народу, который вокруг: «Что ж это делается, как же так». А народ в ответ: «А мы тут при чем? Это все ваши, русские…» Это у них, живущих по окраинам империи и имеющих в паспортах иную национальность, такая поговорка была. Удобная, что ни говорите, позиция. И вот если барышня неполных двадцати лет, и из себя вроде ничего, и папа к тому ж армянин, так ты своя, наша. А как танки в Праге — так это все вы, русские. Все распрекрасно складывается, и придраться решительно не к чему.
Да и надо ли придираться? У каждого — своя беда, и своя вина, и своя боль.
А вернулась в Москву — уже и Демонстрация позади. Стражи порядка действовали оперативно, слаженно, можно сказать, как в боевике: в считанные минуты всех повязали, попинали (кого слегка, а кого не очень), кому-то зубы повыбивали, упаковали в машины и доставили в так называемый «Полтинник» (50-е отделение милиции города Москвы на Пушкинской площади4 ).
Да, согласна, попахивает мелодрамой, но с сыном Ларисы Богораз — в ту пору единственным (младший, Павел Марченко, появился пятью годами позже) — я познакомилась именно в зале суда.
На этом месте возникает — не может не возникнуть — литературная реминисценция: хрестоматийный текст «Кто же познакомил, крошка, нас с тобой» и многое время спустя воспринимался мною как факт моей собственной биографии.
Шли годы, менялись жизни напевы, три парки, когда старые и стервозные, когда юные и прекрасные, плели свою пряжу… Возникали иные сюжеты, не обошлось и без «Окурочка» Алешковского.
А еще до него, до «Окурочка», как сейчас вижу картинку: идут Миша Даниэль (внук) и Паша Марченко (сын) — лет по пяти, не более, — по пустынному, темному и гулкому нашему двору; домой идут, в сопровождении бабушки-мамы Лары, и горланят свое, детское:
Глухой неведомой тайгою,
Сибирской дальней стороной…
И дальше, и громче, до самого до конца:
Жена найдет себе другого,
А мать сыночка никогда!..
Ни складу, ни ладу, зато звонко и далеко слышно. И — под присмотром мамы и бабушки (в одном, повторюсь, лице).
Согласитесь, все мы в своем отечестве — от кухарки до управляющего государством — давно уже и основательно приблатнились.
Вернемся в 1968-й, к суду над героями 25 августа. Он, как известно, имел место быть в обшарпанном здании на Серебрянической набережной и длился три дня.
«Московская правда» не преминула отметить, что «9 октября в г. Москве начался судебный процесс по уголовному делу Бабицкого К.И., Богораз-Брухман Л.И., Делоне В.Н., Дремлюги В.А. и Литвинова П.М., обвиняемых в нарушении общественного порядка на Красной площади в Москве…»5 .
Приговор был зачитан 11 октября; быстро они управились с этой историей, которая — спустя сравнительно короткое время — стала страницей Истории (когда буквы из строчных становятся прописными, их уже точно никаким слесарно-столярным инструментом не вырубишь — не сотрешь).
Я хочу процитировать ее текст, кусочек текста; отрывок из ее, Ларисы, воспоминаний: «Наш суд был очень красивый, то есть совершенный, как будто поставлен по сценарию, для кино. Но не по тому сценарию, который составили власти, а по нашему, хотя мы его не сочиняли.
Нас, подсудимых, было пятеро совершенно разных людей: очень молодой, красивый, с поэтической внешностью Вадим Делоне; крупный, фигурой напоминающий Пьера Безухова, аристократически вальяжный Павел Литвинов; энергичный, живой, мужественный Володя Дремлюга; тонкий, интеллигентный Костя Бабицкий; и я — одна среди них женщина. Мы с Костей — самые старшие, обоим было тогда по 39 лет. Держались мы все по-разному, говорили разно, не пытаясь повторить друг друга, друг другу подыграть. Каждый из нас был самим собой — ну, немножко лучше, чем есть, чем обычно, но и то естественно, момент был необычный, возвышающий.
Около скамьи подсудимых, как почетный караул, стояли охранники.
А перед скамьей подсудимых сидели четыре адвоката (я отказалась от защитника): Дина Исааковна Каминская, маленькая, подвижная, с яркими глазами; полная, широколицая, с необычайно выразительным лицом Софья Васильевна Калистратова; фигурой и повадками похожий на своего подзащитного Дремлюгу адвокат Монахов; и несколько чопорный, напряженный защитник Бабицкого Поздеев.
В зале среди все тех же мордатых мальчиков и знакомых нам с Павлом в лицо топтунов находились наши родственники. Из нас, пятерых, только Володя Дремлюга был одинок в Москве, зато у Литвинова и Бабицкого набиралось родни по целому клану: мать, отец, сестра, муж сестры Литвинова, старенькая бабушка6 , представительный тесть — Лев Зиновьевич Копелев, само собой, жена; мать и сестра Кости Бабицкого, а за его женой Таней потянулся многочисленный клан Великановых7 ; да родные Делоне, да мои родители и сын… Должно быть, у коменданта суда голова пошла кругом, он не мог разобрать, кто тут кто, где чья мать, кого он обязан пропустить, а кого, наоборот, ни в коем случае»8 .
Возможно, прозвучит странно, но от этого текста — «Наш суд был очень красивый…» — веет праздником.
Полтора без малого месяца тюрьмы — пусть и Лефортово, но тоже, между прочим, не санаторий; регулярное общение со следователями (что ж с того, что они менялись — думаете, разнообразие? Все они — известное mot Александра Гинзбурга — «одним МУРом мазаны»). Какие-то тетки-валютчицы, то ли подсаженные, то ли любознательные от природы, скорей, первое. Сын, не поленимся повторить, в ту пору еще единственный, — хотя и не тянет уже по возрасту на исполнение роли диккенсовского сиротки в кинематографе, но все же, как ни крути, может, и взрослый парень, но немного еще и недоросль…
Родители — отец и мачеха — конечно, самостоятельные, разумеется, независимые, но ведь не первой молодости, как легко сообразить, люди9 . До суда — никаких свиданий ни с близкими, ни с какими другими родственниками. Наконец, смерть Кэри. Плохие люди сперва хозяина увели, потом хозяйку. Заболела с горя и умерла. Очень плохие люди.
А она, Лариса, вы только подумайте: «Наш суд был очень красивый…»
И знаете что? Я там была все три дня, и я подтверждаю, свидетельствую: она говорит правду.
А дальше? Дальше пошло — поехало — покатилось. На академической нашей квартире — Ленинский проспект, дом 13, восьмой этаж, квартира 47 — временно принявшей на себя обязанности конспиративной, собирались и вновь разбирались листки с обрывками и клочками записей того, что происходило в эти три судных дня. Мама не препятствовала — стала за эти дни уже законченной диссиденткой10 . Народу, который на суде что-то записывал (покрикивали, что нельзя, но не отбирали) было много. Да, мы не просто там, на Серебрянической, сидели и друг на друга глядели (хотя посмотреть было на что, честное слово) — мы фиксировали процесс. Смартфонов не было, планшетов не было, магнитофонов, чтобы в сумочку или в карман… Да что говорить, погуглить — и то было решительно негде.
И вот мы — из вечера в вечер, когда кто мог и до глубокой полуночи — складывали из этих наших листков первый, мало еще на что годный, сугубо черновой, вариант записи суда, вариант, который послужил подспорьем для Натальи Горбаневской в создании книги «Полдень».
А вот спросите, кто были эти писатели — собиратели текстов из клочков и бумажек — убейте, не помню. Ну, Татьяна была, как иначе. Наташа Горбаневская? Наверняка. Во всяком случае, приходила, и регулярно. Я была. И сын Ларисы Богораз, Александр, до сей поры многими именуемый Саней.
Так, в конце концов, мы и породнились с Ларисою Богораз: вы же не станете отрицать прописную, можно сказать, истину — подполье сближает.
А потом?.. Потом — не перескажешь и не опишешь. Я, во всяком случае, не справлюсь, простите меня. Как пересказать жизнь?
Единственно, что скажу: для меня со временем становится все более очевидным — Лариса Богораз была уникальна. Каждый, кто хоть раз видел, как она улыбается, не может не подтвердить.
Что бы она ни делала, где бы она ни была, какие бы смешные, можно даже сказать, нелепые поступки она, параллельно героическим, порою ни совершала, — ее жизнь может быть (более того, должна быть) рассмотрена в категории подвига.
Выходила ли она, в составе горстки отчаянных, на высокое место Лобное — или самолично копала выгребную яму под нужник в Карабанове, поселке, где она со вторым своим мужем Анатолием Марченко, госпреступником номер 001, поселилась после его очередной ссылки; сочиняла ли в январе 1968-го (на пару с Павлом Литвиновым) «Обращение к мировой общественности» — или месила грязь сапогами в начале 1970-х, неделями мотаясь по бездорожью Калининской, Ярославской, Калужской областей, ища хоть какую-то, хоть где-то зацепку для обустройства жизни своей с Анатолием… и ведь вы́ходила в конце концов, ведь нашла: целых три года Тарусы; опаздывала ли она на самолет с мелковозрастными Миш-Пашами — опаздывала, но благополучно все-таки улетала, а там на перекладных добиралась до чунской ссылки Анатолия; варила ли она украинский борщ (вариант: варенье из карабановской вишни) — бывало, борщ выкипал, а варенье подгорало… но в этом ли разве дело?
Главное, при ней, так или иначе, все были счастливы. И взрослые, и дети, и звери.
Ну, вот одна из многих история — как ею не поделиться?
Квартира — та самая, о которой я говорила вначале, — была коммунальная, трехкомнатная; две смежные, позволю себе сказать, были наши, в третьей жили соседи. На моей памяти соседи сменились дважды.
В тот год, когда я впервые туда попала, комнату занимал тихий старичок-пенсионер, бывший рабочий какого-то московского завода. Его было не слышно — не видно, я в тот памятный день и не заметила даже, что есть в той квартире еще одна, третья комната.
А когда я там поселилась, старичка уже не было: умер. Так что я не была с ним знакома; сюжет — главка из дошедшего до меня устного архива семьи.
Итак, старичок.
Сначала Павел Ильич кротко и безмолвно выдерживал довольно-таки богемные привычки и образ жизни хозяина Кэри — Юлия Даниэля, частые и шумные нашествия многочисленных гостей (и об этом знаю только по рассказам, с Юлием Марковичем я познакомилась уже после его освобождения в 1970-м — и он был другой: похоже, Мордовские лагеря и Владимирская тюрьма заставили его по-новому оценить прелесть спокойной и упорядоченной жизни). Потом, после ареста Даниэля, Павел Ильич так же безропотно и невозмутимо пережил превращение квартиры в один из опорных пунктов возникавшего диссидентского движения, что было, вероятно, ничуть не менее шумно и утомительно — впрочем, и для Ларисы тоже.
Весной 1968 года Павел Ильич заболел и слег — и попал в больницу, откуда уже не вышел. Перед кончиной он позвонил домой (нашел в себе силы добрести до телефона-автомата) и попросил свою многолетнюю соседку его навестить. Лариса, с апельсином и парой яблок в авоське, немедленно приехала и выслушала, можно сказать, исповедь на смертном одре.
«А помните, Лариса Иосифовна, незадолго до того, как Юлий Маркович… выехал11 из квартиры, ко мне приезжал племянник и пробыл у меня пару недель?»
Конечно, Лариса помнила. Как не помнить? Годы Павел Ильич жил своей одинокой пенсионерской жизнью, не было замечено за ним ни друзей, ни просто знакомых, не говоря уж о родственниках.
«Так вот, это вовсе был не племянник. А еще помните, примерно тогда же ко мне монтер приходил, чинить проводку?»
И монтера Лариса вспомнила, неожиданный был сюжет: ничего вроде у Павла Ильича не перегорало, не вылетали на щитке пробки, не гас в коридоре свет.
«Так вот, никакой это был не монтер, и вовсе не проводку он у меня налаживал. Вы уж простите меня…»
Естественно, был прощен и с чистой душою отошел в мир иной.
Соседская комната долго после этого пустовала, на радость мне с моим первым мужем (Лариса и Анатолий в это время жили в Тарусе). Потом в ней какое-то время жила молодая пара с ребенком, ничем особенным в нашей семейной хронике не отмеченная.
А последней была милая барышня, назовем ее Н.
И то ли эта Н. приехала в Москву поступать в артистки, то ли не в артистки, а, наоборот, в технический вуз, — так или иначе, работала Н. на стройке, жила то одна, то с подругой… Была негромкой, приветливой, доброжелательной. В общем, мы с нею даже дружили.
Если говорить отом, кому с кем не везло, то можно сказать, что скорее нашим соседям с нами, чем наоборот.
Потому что, само собой, аналогичная Павлу Ильичу история вскоре повторилась: Н. вызвали куда следует и настоятельно рекомендовали докладывать о соседях. То есть о нас. Сулили блага, пугали неприятностями.
Н. была молода и совсем неопытна в подобных делах; к тому же и неприятности, кажется, вполне могли произойти, и немалые — ничего не стоило всесильной в ту пору организации даже и выселить ее из ее комнаты, и лишить московской прописки…
Но первое, что сделала Н., это немедленно (в отличие от Павла Ильича), бесконечно волнуясь и, конечно, страшась последствий, рассказала обо всем Ларисе Иосифовне. Не будем произносить громкие слова типа «героизм» — назовем поступок Н. просто мужественным.
Такого рода сюжеты происходили в жизни советского человека с завидным постоянством и были тем более неприятны, что ответ на вопрос: как из этой истории выпутаться? — зачастую лежал за пределами простых человеческих возможностей; общего, типового рецепта не было.
На этот раз, однако, все закончилось для Н. более чем удовлетворительно. Знаете, бывает такой жанр: сказка страшная, а конец счастливый?
В какой-то момент (самое начало 1980-х) родители Ларисы, дедушка Иосиф Аронович и бабушка Аллочка, в нашей семейной субординации называемые общим термином «деды»12 , получили от государства хорому. До этого жили они припеваючи, тоже в коммуналке, но в классической, настоящей, старинной, со всеми ее радостями и горестями. Жили — не тужили,
На Кадашевской набережной,
На берегу Канавы прежней…
Напротив сквера с Репиным
И куполов позолоченных благолепия…13
Бабушка Аллочка Григорьевна пела, дедушка Иосиф Аронович подпевал.
А тут возьми и подари им государство хорому — целую из двух комнат квартиру. Кто б мог подумать?..
И вот они переехали — и одряхлели. Так оно и бывает. Сразу и вдруг.
Возникает простая бытовая проблема: надобно за дедами ухаживать. Надо срочно их к себе перетаскивать… И родился гешефт.
Лариса Иосифовна предлагает соседке Н. простой вариант, по сути: родители переезжают к нам, в комнату Н., а Н. достается отдельная двухкомнатная квартира, и не где-нибудь в сельском поселении Лыково-Заныково14 , а рядом, рукой подать, на Севастопольском вроде проспекте.
Обмен такой. И, обращаю внимание: никакой компенсации — ни единой копейки (заметим: лишних денег в семье отродясь не водилось, можно сказать, жили по принципу: не были богаты, неча начинать), без каких бы то ни было условий, — только что мебель мы ей не обещались перевозить. Сама.
Итак, предлагается соседке Н. такой вот нетривиальный обмен.
Разумеется, были волнения: согласится ли?
И представьте, Н. заплакала (и проблема с органами снялась, и великое квартирное счастье привалило) и согласилась…
Вот такая она была — Лариса Иосифовна. Бабушка Лара. Лариса.
Я этому ее свойству искала (долго) и нашла (наконец) термин: клиническое бескорыстие. Она вообще такая была, во всем.
Может, скажете, заболевание? Не знаю. Во всяком случае — я ведь много лет с нею рядом прожила-пробыла — поверьте: заразиться нельзя.
* * *
Краткие сведения об упомянутых здесь членах Семьи смотрите в моей предыдущей публикации, посвященной Анатолию Марченко («Знамя», 2019, № 1).
В дополнение к тому более или менее внятную информацию почти обо всех персонажах этого очерка без труда можно найти в Интернете — хотя бы в Википедии.
А о моей сестре Татьяне Великановой (1932–2002), бывшей для меня с отроческих моих лет недостижимым, увы, образцом: какой мне бы надо было быть, если бы…, пару лет назад была неплохая подборка воспоминаний в интернет-издании «Вести образования» (http://edition.vogazeta.ru/ivo/info/15029.html).
1 Письмо Юлия Даниэля из мордовского лагеря от 13/IV/67. См.: Даниэль Ю.М. «Я все сбиваюсь на литературу…». — М.: Мемориал, Звенья, 2000. — С. 196.
2 Там же. — С. 197.
3 Там же. — С. 197.
4 См. «Топографию террора» на сайте «Мемориала».
5 Из восьмерых демонстрантов двоих — Горбаневскую и Баеву — отпустили сразу после задержания; третьего, Файнберга, в ходе следствия признали «невменяемым», судили отдельно и отправили в спецпсихбольницу.
6 Айви Вальтеровна, и она там была, царственная и несравненная?! Как я могла забыть — а вот забыла, должно быть, от обилия впечатлений.
7 Вот, вот оно, первое упоминание обо мне в летописи: покамест, правда, без имени и во множественном числе.
8 Богораз Л.И. Из воспоминаний // Минувшее. Исторический альманах. Вып. 2. — М.: Прогресс, Феникс, 1990. С. 84–85.
9 Бабушка Аллочка была в том году на пять лет моложе меня сегодняшней, дедушка Иосиф Аронович — на два года старше. Черт возьми, если кто-то из моих сыновей пожелает выйти на Площадь с перспективой загреметь всерьез и надолго?.. Надо их попросить все-таки, чтоб по очереди, а не вместе.
10 Представьте, и наша мама попала на суд — вопреки всем «правилам внутреннего распорядка». Она просто на входе сказала: «Я — мать». Попробовал бы кто ее не пустить — с ее повадкой, с ее интонацией…
11 Знал, знал тишайший Павел Ильич, куда выехал Юлий Маркович — просто произнести вслух иные слова казалось ему совсем невозможным.
12 Такого рода формы позже стали темой диссертации моего и Александра Даниэля сына, внука Ларисы Богораз, выбравшего своей специальностью лингвистику — вполне вероятно, не без влияния бабушки Лары.
13 Алла Зимина, «Домовой». Со стихами и песнями Ольги Григорьевны Олсуфьевой (Аллы Зиминой) можно познакомиться, например, здесь: http://www.allazimina.ru/.
14 Не ищите на карте Родины и в ее окрестностях.
|
