НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

С обратной стороны экрана

Алексей Александров. Это были торпеды добра. — Саратов: Музыка и быт; Амирит, 2018; Молчащие следы: Стихи 2015–2016. — New York, Ailuros Publishing, 2019.

После выхода дебютной книги — «Не покидая своих мультфильмов»¹  — Алексей Александров вдруг сделался многопишущим автором. Представляемые в Фейсбуке практически ежедневно, его стихи создавали ощущение очень частной хроники, странным образом преломляющей важные и маловажные события окружающей жизни. Но, вопреки обилию новых текстов, подборки автор публиковал по-прежнему редко и с новыми книгами не спешил. Хотя книги те назревали. Поэтому выход двух сборников подряд был предсказуем.

Они образовали собой интересную дилогию. Прежде чем говорить об их различиях, отметим важное общее: метод построения текстов, чем-то похожий на конструкторскую сборку. Только узлами служат крайне специфические сущности.

Банальность: слово более приспособлено к взаимодействию с иными словами, чем железка к соединению с другими железками. У слова больше степеней свободы и точек контакта. Такая притягательность опасна: потеря сопротивления материала приводит в литературе к созданию чего-то гораздо более мертвого, чем красивый и уютный автомобиль. Зато автомобиль не может сам по себе стать машиной времени: для создания такой машины придется подключить к процессу, например, кинематограф.

А поэзия не то чтобы позволяет, но даже заставляет создать нечто, способное двигаться параллельно и во времени, и в пространстве, соединять мысли разных людей самыми дивными способами, а также делать то, чему в нашем трехмерном мире и описания-то нет. Тут проще на примере. Из книги «Молчащие следы»:

               Недолго музыка молчала,

               Вагончик тронулся, и вот

               Отчалил поезд от причала,

               Как настоящий пароход,

               Поплыл сквозь снежные просторы,

               Трубя, как слон, скрипя, как стул.

               Прости за скучные повторы,

               Я буду краток, чтоб уснул

               Фонарь, как висельник, болтаясь

               На втрое сложенном шнуре,

               Чтоб в коридорчике, бодаясь,

               Шел пассажир навеселе.

               В одном купе — в фольге цыпленок,

               В другом — в коробочке салат.

               Никто не плачет, и спросонок

               Проедут город Ленинград.

На наших глазах из молекул собран поезд. Населен пассажирами. И превращен в машину времени. Как? Ну, попробуем частично понять. Исходный триггер — первая строка, где финальное слово, ломая мотив картежной присказки про недолго танцевавшего фраера — проявляет себя лишь при разборе текста. Разборе, опять-таки, в техническом смысле термина. То есть при разрушающем действии.

Первичное же восприятие происходит на уровне более крупных блоков и образов. Глаз не успеет заметить, ухо не успеет услышать, мозг не успеет осознать самое начало, как в сознание уже вплывут поезд, пароход и культурно вмененный им ритм песни Эдуарда Хиля на стихи Константина Ваншенкина:

               Как провожают пароходы?

               Совсем не так, как поезда:

               Морские медленные воды

               Не то, что рельсы в два ряда…

Но это первичное восприятие. В нашем случае отходит все-таки не теплоход, а поезд. И сразу возникает ассоциация с другой песней, обладающей схожим ритмом. С той, где «На Тихорецкую состав отправится»² . Даже частности рифмуются: в песне было купе курящее, а у Александрова — пассажир навеселе. Дальше уже совсем автоматически возникает в памяти фильм, после которого песня стала знаменитой: «Ирония судьбы, или С легким паром!», конечно. И Ленинград — оттуда же.

Но затем — сложнее. Слова стихотворения однозначно вызывают ассоциацию с песней Эдуарда Хиля. Однако ритмически в коллективную память гораздо глубже встроен текст «Враги сожгли родную хату…». И тут город Ленинград в финале воспринимается иначе. А еще дальше возникает размышление: отчего у Ваншенкина было еще много очень хороших стихотворений, а у Исаковского — не особо много (будем корректны), но вот такого, про хату, не написал больше никто? Словом, цепочки мыслей, вызванных данным текстом, ветвятся сильно и уходят далеко.

Вот так ходит поэт по времени. Точнее — по временам. Набор образов прямо указывает на прошлое: горсть рассыпанных дорог, ржавый краб, комсомольское царство духа, остров Кремль — почти архетипическая стилистика советских времен. И каждое десятилетие неплохо маркировано. Не политическими и не бытовыми, но культурными деталями. Изменить или исправить времена герой не может: эта неспособность маркирована в стихах, например, через почти полное отсутствие местоимения первого лица единственного числа. То есть «я», как активно действующий субъект, отсутствует. Но, отсутствуя, воспринимает и транслирует нам прошлое в режиме многомерного кинотеатра — вплоть до обоняния и осязания.

А отсутствующий человек дальше гуляет по минувшей стране, исполняет песенки на свои и чужие мотивы. Размышляет, радуется, грустит. Отчего радуется, понятно: в любой миг может вернуться домой. Отчего грустит? Да почти от того же: возвращаться-то придется непременно.

И вернется он в мир следующей книги: «Это были торпеды добра». Есть прием в кинематографе: черно-белые вставки маркируют собой воспоминания героя. В рассматриваемых же книгах все наоборот. Мир прошлого из «Молчащих следов» был насыщен пищей для всех органов чувств. А нынешний, явленный в «Торпедах», абсолютно выцвел. И песни кончились. Музыка осталась, сделавшись трагедией, а песен больше нет. Мир теперь не только бесцветен, но и нем — «Выдумай язык и молчи на нем». Мир затянут дождевыми тучами от первого до последнего стихотворения. Надежда на свет и разноцветность есть, но свет этот где-то там, за неприятными облаками.

Интересно преломляются сквозные образы книг. Бабочки «Молчащих следов» хрупки, как и положено этим созданиям. Их то спугнут, то растопчут, то разобьют на осколки. Словом, это такие классические бабочки Брэдбери: гибель каждой из них что-то да переменила в грядущем, и мы оказались в нынешнем мире. В мире, где чешуекрылые иные, зловещие. Вот сумасшедшие бабочки, вот бабочки, которых все хотят забыть, вот бабочка, которой хотел быть ты, вот бабочка, тушащая солнце — а его, напомним, и так нет почти. Не бабочки это, а громадные ночные мотыльки, явившиеся днем.

Добавляет жути и четкая географическая локализация. Действие происходит в Саратове. Или в Саратовштадте. Он же — «город Наоборот». Он же — «страна прошедшего времени». Реальный Саратов — мегаполис ярчайший. Немножко абсурдный, немножко непричесанный. Немножко затянутый вечной дымкой от широченной тут Волги. Но барышни зато милые и перепады архитектуры, например. А в книге — сплошные сумерки. И тени бродят. Когда в предыдущей книге рассказчик околачивался в иных временах, он был гостем из будущего. Фигурой, маркируемой в нашей культуре исключительно позитивно. А пришедшие из прошлого — призраки, как ни крути. Времена перемешались. Те, кто умер, перестали исчезать. Сейчас появятся Лангольеры из книги Стивена Кинга — и все. Бежать некуда.

Структурно «Торпеды добра» тоже воплощают логику кошмара. Человек вроде просыпается, но оказывается внутри другого сна. Понимает, что это сон, просыпается опять, но оказывается снова в искаженной реальности.

В этом мире приходится непрерывно бежать. И не по кругу, а по замысловатой траектории, возможной только в искривленном пространстве. Порою траектория пересекает саму себя, но добровольно вернуться в какую-то точку нельзя. Мир слишком текуч, вопреки каменному фасаду. Отсюда и значительный объем книги, и некоторые повторы, и эффект съемки «одним планом», без разрывов и монтажных склеек — ибо, проснувшись по-настоящему, проснувшись в действительность, обратно в сон вернуться невозможно. Другое дело, что сон этот может найти тебя.

Во всем этом ужастике есть маленькая надежда. Раз уж мы упомянули Азимова, упомянули Кинга, давайте и Стругацких добавим. Помните, в книге «Гадкие лебеди» были такие противные мокрецы? Неконтактные, унылые, странно влияющие на детей? В финале они оказались посланцами из грустного будущего, пришедшими исправить настоящее и, значит, — добровольно исчезнуть. Может, и тени Саратовштадта тоже оттуда?

Взятые по отдельности, стихи Александрова за редчайшим исключением не подразумевают катарсиса. Равным образом не подразумевали его и «Торпеды добра». Оттого я надеялся на еще одну книгу. И она непременно будет. Но совсем о другом. А «Следы» и «Торпеды» сформировали вот такой двухсерийный фильм с открытым финалом. Запоминающийся фильм.

Андрей Пермяков

1 «Не покидая своих мультфильмов». New York, Ailuros Publishing, 2013. 73 с.

2  Песня, известная по кинофильму «Ирония судьбы, или С легким паром!» (1975), но написанная, спетая и ставшая популярной в народе примерно десятилетием раньше.