Об авторе | Виктор Станиславович Коваль (29.09.1947 Москва),  — поэт, прозаик, художник. Окончил Московский полиграфический институт (художественно-графический факультет). Рисует иллюстрации для книг, журналов и газет. Печатается в «Знамени» с 1999 года, стихи  «Проверка зрения и слуха» (№ 12, 1999), «Личные песни об общей бездне» (№ 8, 2000), «Приключение» (№ 6, 2001 ), «Бетула пендула» (№ 6, 2002 ), «О вещи бесхозной» (№ 6,  2010), «Все игроки на поле» (№ 6, 2011). Автор четырех поэтических  книг.  Живет в Москве.

Виктор Коваль

рыжая роза, в зубах папироса

О криптографии

Когда Никольская улица была Октябрём двадцать пятым

и в её подворотне стояло «Знамя»,

тогда там, возле салона с художественными при-над нежностями

и бумагой Гознак ручной выделки с нервными краями

располагались «Химреактивы и вещества высокочистые»,

не нужные мне ни под каким viвидом — так мне казалось, пока

не увлекла меня тайнопись.

В «Хихимреактивах и высокоочистых веществах»

я покупал кислоту — серную.

В её слабый раствор умокнув стальное перо № 11

со звёздочкой,

я рисковал симпатической cras-crasской,

как Ульянов — мало о ком между чернильными строчками.

В моём письме, стихохотворном послании, другу Коле в Сококольники,

изящно исполненном каллиграфической тушью на бумаге Гонзаг,

содержался в рифмованном виде манёк

на утютюк разогретый.

Коколя, мой школьный товарищ,  догадливым был.

И вот, утюгом разогретым прогладив письмо, Коля увидел,

как письмо оживает

и преотвращается в черновик

с перовыми рисунками Пушишкина и Джо Аконда —

один поперёк рудгово;

и — как расцветает письмо в помраках со вставками

и узорчатыми пе-пе перечёрки

ваньваниями.

Коля додо га-гадался прогладить конверкт,

увидел: «Брежнев чмо!»

Я чаял: могла б переписка возникнуть — с применением himреактивов —

продуктивная. Если б не почта.

Пока  письмо доходило, а точней — недодоходило

(из Москвы-то в Москву-то), мы перезванивались:

— Не проще ль сказать своими словами, что там, в письме?

— Нет! Иртнига должна сохраняться.

Иначе — зачем это всё воотще-то?

Когда это всё, казалось бы, перепре

перетерпе перепелось, письмо дошло.

И Коля сжёг его — «после прочтения»,

как там и было написано — на конверте,

где «Куда» — бранное слово и «Кому» — непечатное,

с портретом Мумусоргского, ни в чём не повинного.

* * *

Вот рюмочная межеумочная,

а там — и месопотамия

Яузы и Москвы-реки.

Берегов изрезанность, мысли извилистость,

речи прямизна, кривизна линзы и главизна

всех благ;

суп из головизны,

левизна в коммунизме,

неотвязность пуповизны и флаг —

во главе угла — угловой.

Иди туда и ляг головой

к флагу. И я там лягу.

— Иду! Слава труду!

Все — это я

1.

Съездил я как-то в «Мерлен Леруа» по свои дрова:

купил плиточным мастерам нужную плитку — керам.

И циклю киршен — зацикливать вирши.

2.

Даме, влезающей в дверь, руку подав, подумал:

— Даме, сидя, не предлагают руку!

Встал — возвысившись в собственных глазах —

стукнулся теменем о потолок,

в маршрутке от «Леруа» до конечной,

где народ, уже обилеченный,

крепко обнял свою леруа мерленную

кладь стройматерьяльную,

ибо шеф, паразит, рулит, как дьявол, всему во вред

и на поворотах так тормозит, чтоб треснул твой керамзит

и хребет

твой становой.

3.

Все ли сели? Конечная — театр-студия «Мел»!

Вот и мальчик, нудящий: — Хочу к окошечку! — сел,

получив подзатыльник: — Цыц! —

и все умолкли, как птицы

перед грозой,

мол, давай же, газуй,

пора!

— Нет, никуда нихера не поеду, пока —

говорит паразит и костолом, — не покинут салон

все стоячие.

Все — это я.

С циклею киршен и с плиткой керам —

выхожу к херам.

В кабине

Я здороваюсь со всеми.Войдя в кабину, говорю: — Здрасьте!

Чуетеразницу:Лера стройная, как Мэрилин

и Леруа Мерлен — стройматерьялы?

И все отвечают: — Чуем!

В смысле стройности  верно: не Мэрилин (Монро), но — Марлен (Дитрих),

с оговоркою, что Марлен (Хуциев) — Маркс —Ленин.

Разницу чуем. И по той же причине:

тоска — смертная  и «Тоска» —  Пуччини.

Все — разницу чуем!

И по причине нашего сходства

чуем —

выходить из кабины никому неохота!

Перчатки

Нет, не груша набитая, но лицо теплокровное

с живыми глазами и с крыльями носа подвижными

боксёрским мерещится варежкам.

Да это так.

Так повелось, что невежды их называют «перчатки»

и с ними рождаются —

с твёрдой своей правотой и с твёрдым своим убеждением,

что это перчатки.

А скажешь правильно «варежки» —

«Штэ?!» — лицо теплокровное сделают,

губы скривив и брови содвинув. Ещё:

корпус мерещится варежкам — со

сплетением солнечным. И

с печенью в области пояса, ниже —

область штрафная. Туда

или в затылок — табу!

И за открытую варежку —

также судья покарает, но скажет —

что за перчатку открытую.

Люди, вы что?!

Что за перчатки такие — не многоперстные? А?

Ведь рукавицы же, — ясно ежу, — когда однопалые!

Ну, хорошо:

не рукавицы, так варежки, но не перчатки!

Нет, повторяют: «перчатки», «перчатки».

С ними живут и помрут —

с твёрдой своей правотой и с твёрдым  своим убеждением,

что это перчатки. Вот и умрите!

Так перед боем они ободряют друг друга —

стиснувши зубы, боксёрские варежки.

Или, на стенке вися, вдруг встрепенутся:

— А кто этот валенок? Первоположенный? С чьей

нелёгкой руки повелось: — Перчатки, перчатки.

Подполье

Когда мастера вскрыли мои паркетные доски,

я увидел подполье, а в нём —

расчёску и мелочь, не годную к употреблению.

Жаль:

самой древней монетой был советский пятак, а не царский.

Понимаю:

прежний хозяин моего помещения — это единственно я.

Сам же себе и оставил эту расческу и сам же — пятак.

Ну и пуговицу.

Так что там, под паркетными досками,

нет ничего такого подпольного.

Да и подполья, как я понимаю — подполье! — нет.

Есть что-то мелкое, неглубокое.

Человек, например, туда не уложится,

не подполье —  изнанка какая-то, впрочем —

новенькая. Поновее лица.

Голые лаги лежат — чистые,

будто сейчас положили.

И свежая стружка, песочек сырой, перемешанный с грунтом

и с сереньким порошком (наверно, цемент) —

также лежат без следов прошедших  десятилетий.

Расчёска —

ещё ничего, возьми да чеши. И пятак —

не стёрся,  только вот пуговица.

Силюсь припомнить:

ну, когда и чья эта пуговица

в пыль мою закатилась подпольную

и след оставила?

Вижу

со стороны — ну, точно! — как курица —

я замер перед чертой нарисованной.

считалка — рыжая роза, в зубах папироса

есть птица феникс и железный феликс

и лисица феник и веник сенатор с его поправкой

и веневитинов веник и венедиктов веник

и собственно веник и веник сорго

с его мнимой скорбью

всё есть

а велик

есть ли ласточка велик или он орлёнок тут не канает

нет вон там канает а пока канает — есть

велик потом великий

все разбегаются великий водит

на кого наедет тот говорит

есть велик и телик

спутник телик и спутник велик

есть и ельник и тальник дольник долинник

пустынник пустырник настырник странник астральник

есть

лимонник неугомонник

неутолинник малинник

и ижеснимник жасминник

есть

рыжая роза в зубах папироса

санька шлёп-наган и танька шлёп-нога

товарищи

невинный и винник

разин казин казиник казённик казанник

велик британский посланник ник

фен

фил

бен

бил

я вас предупредил

иду в тминник туманник осинник

апельсинник

искать эники беники веники

видики вицики