НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Оксфордская история

Andrew Kahn, Mark Lipovetsky, Irina Reyfman, and Stephanie Sandler. A History
 of Russian Literature. Oxford University Press, 2018.

Четверо авторов разделили книгу на части, и мне достаточно было бы купить ее ради глав, написанных Марком Липовецким. Впрочем, нужно читать и каждую книгу Ирины Рейфман, и работы Стефани Сандлер, и знатока практически всей дореволюционной литературы Андрю Кана… В общем, не открывая книги, уже понимаешь, что без нее не обойтись. Но все же пора открывать.

В каждом университете мира за рубежами России «A History of Russian Literature» будет стоять в библиотеке, и каждый день кто-то из филологов будет ее раскрывать. Для чего понадобилась эта книга?

Дело в том, что история русской литературы застыла в известных форматах. Кан, Липовецкий и Рейфман предлагают новый формат изучения русской литературы и рассуждения о ней.

Культурная дистанция сочетается у зарубежных авторов с заинтересованной погруженностью в предмет. Так, кризис реализма, о котором не любят упоминать в российских учебниках, заметен уже у Тургенева в проявлениях мистических мотивов в «Фаусте», а позже в «Песни торжествующей любви» (1881) и в «Кларе Милич (после смерти)» (1883).

Он подкрепляется мистическими и фантастическим мотивами, доминирующими у Гаршина, взять хотя бы «Attalea Princeps» (1880) и «Красный цветок» (1883). Казалось бы, такой убежденный в конце XIX века реалист, как Чехов, пишет «Черного монаха» и «Чайку» (1896), в которых реализм отлетает от реальности, а видимое явно уступает невидимому, и именно не видимое, а воображенное, придуманное становится главным.

Обычный подход к изложению истории состоит из чередования обзорных и так называемых монографических глав  — посвященных конкретным писателям. Человеку, получившему образование по таким историям литературы, читать эту книгу будет непривычно. Авторы предлагают формат, в котором от истории осталась только разбивка по эпохам, а содержание сконфигурировано по иным критериям. Здесь важнейшие главы как раз обзорные, и в каждой эпохе выделены главнейшие процессы, которые современникам виделись новаторскими — или оказались такими по прошествии лет.

Важно, что русская литература и в советское время показана частью мировой культуры. Она вписана в основном в новаторские процессы, как бы ни стремились власти изолировать ее от модернистских и формалистических течений. Само по себе появление Сигизмунда Кржижановского, Леонида Добычина, Павла Зальцмана, Павла Улитина и Лидии Гинзбург говорит об активном, хотя и подспудном развитии «внереалистических» поисков, причем «реализмов» в книге два: «Реализм» и просто «реализм». Даже постмодернизм появляется у нас почти одновременно с западным.

Более того, русская история XX века, с ее многочисленными катастрофами, насыщает модернистские эксперименты живой кровью реальной жизненной трагедии.

Книга состоит из пяти частей: средневековый период, XVII век, XVIII век, XIX век, XX и XXI века. Навскидку кажется, что больше всего споров вызовет последняя часть, и написание ее — самая трудная задача. Авторы справились исключительно достойно. Пятая, последняя часть разбита на шесть глав: «Институции», «Поэтика субъективности», «Поэтика языка», «Проза и драма: договариваясь с историей», «Нарративы катастрофы» и «Нарративы интеллигенции».

В монографические главы выделены «Формализм», «Михаил Бахтин», «“Проработка”, или политическая проработка писателей», «Московско-Тартуская школа», «Анна Ахматова», «Иосиф Бродский», «Елена Шварц», «Елена Гуро», «“Милицанер” Дмитрия Пригова», «Максим Горький и Леонид Андреев», «Владимир Набоков», «Людмила Петрушевская», «“Москва — Петушки” Венедикта Ерофеева»,  «Исаак Бабель», «Осип Мандельштам». Такие монографические главы есть во всех частях книги. Они, понятно, фокусируют внимание на тех фигурах, которые и определяют важнейшие линии. Примечательна и рубрика «Ключевые слова». Поначалу кажется, что она рассчитана сугубо на зарубежных читателей: «Плетение словес», «Барокко», «Русский классицизм», «Романтизм», «Нигилизм», «Соборность», «Жизнетворчество», «Сказ».

Кстати, только в заключительной части в монографические главы выделено творчество писателей. В других частях это отдельные произведения «“Хожение за три моря” Афанасия Никитина», «Житие протопопа Аввакума», «“Письма русского путешественника” Карамзина», «Война и мир» и т.п. Так что разделение на «ключевые слова» и монографические главы совсем не строгое. Иначе не объяснить, почему «Нигилизм» — «всего лишь» ключевое слово, а «Интеллигенция» — монографическая глава, почему «Романтизм» — ключевое слово (хотя и разъясняемое на более чем десятке страниц), а «Реализм/реализм» — монографическая глава на две странички. Может, следовало переименовать? Но тогда трудно будет объяснить «Реализм/реализм»…

Здесь авторы раскрывают тренды в русской литературе, демонстрируя подходы, которые русским читателям могут оказаться непривычными, и даже неведомыми. Ну, к примеру, «гендерный подход» к истории литературы так и остался маргинальным. По пальцам перечесть университеты, где о нем рассказывают, а уж применяют… В «Оксфордской истории» авторов-женщин часто выделяют в отдельные монографические главы, и многие наши филологи воспримут такой подход нарочитым. Но разве не достойны отдельных глав Надежда Дурова, Анна Ахматова, Елена Шварц, Елена Гуро, Людмила Петрушевская? И вполне логично, если такой подход выдерживать строго, что после главы «Типы: герои и антигерои» сразу следует глава «Героини и эмансипация», в которой отдельные главки посвящены статусу женщин, матерям, женам и любовницам, падшим женщинам и соблазнительницам.

Даже в рассказе о дневниках в одной монографической главе рассматриваются дневники Льва Толстого и Софьи Андреевны…

Конечно, нельзя оценивать эту книгу как очередную энциклопедию. Это не энциклопедия вовсе. Она не дает полного охвата русской литературы — который, кстати, полным никогда не бывает.

Но все же отсутствие некоторых имен значимо. Хорошо было бы дать всех тех, кто создавал новые тренды или изменял прежние, уже существовавшие. Скажем, Юрий Марголин был одним из первых в «лагерной прозе» со своим «Путешествием в страну Зе-Ка», а Валерий Тарсис был одним из первых — по времени — писателей третьей волны. Такие книги выходят раз в сто лет. Дело не в комплименте: само название заставляет читателя поставить на полку этот тысячестраничный том. И ссылаться, и сверяться с главами придется всем аспирантам.

Существует формула: «традиции и новаторство». В каждой главе книги крен сделан в сторону новаторства. Каждая эпоха внесла что-то замечательное, позволившее литературе занять особенное место в нашем сознании и в нашей жизни. Но в русской литературе связь идей и тем не прерывалась. Так, идея «защиты Святой Руси», о которой говорится в первой части, отзывается и в главе о «Войне и мире», и в главе о «катастрофическом нарративе».

Социальный статус писателя, его отношение к письму и к собственному тексту, саморефлексия и самоопределение в социуме и во времени — сквозная тема, объединяющая книгу, написанную разными авторами и посвященную различным эпохам.

«Оксфордская история русской литературы» — выдающееся событие. После нее придется задуматься о прежних, на глазах устаревающих структурах историко-литературных трудов.

Борис Ланин