|
НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
Мир мерцает как мышь
Михаил Айзенберг. Скажешь зима. — М.: Новое издательство, 2017.
На самом деле
«…На самом деле предметы это слабое зеркальное изображение времени.
Предметов нет.
На, поди их возьми.
Если с часов стереть цифры, если забыть ложные названия, то уже может быть время захочет показать нам свое тихое туловище, себя во весь рост»1 .
На третий раз
«Скажешь зима» — не сборник стихов.
Поэма.
Кто-то сказал, что этот опус можно читать с любого места.
Да, но только после того, как прочтешь два раза с начала и до конца.
А уже на третий и впрямь можно с любого.
Как «Анну Каренину».
Книга до прочтения последней страницы
Произведение начинается с вполне ожидаемого образа Платоновой пещеры:
…свет не проходит в щели; есть кто живой доподлинно неизвестно. И по ступеням вниз на огонь в пещере тихо идет за нами хранитель места.
Поднебесная в поэме полна намеков и недосказанности.
Мир присутствует, насколько позволяет отсутствие мира как такового.
Означающее без означаемого.
Страна, которую опасно называть, как не следует произносить истинного Имени.
Чьи обитатели твердят, как мантру:
…мы не спим. Мы заняты. Нас нету.
Жизнь вынесена за скобки повествования.
Но читатель чует её присутствие.
Холит и лелеет следы и отпечатки.
И выделанные волшебным бисером стигматы.
Бережёт каждый слог и каждую букву.
При этом голос автора звучит не просто эмоционально…
Страстно.
Мир отсутствует столь убедительно, что оборачивается мифом.
Который каждый может прокомментировать и присвоить.
Русское слово
В пространстве текста сквозняками гуляет Русское Слово.
Иногда почти ахматовское:
Между безутешными, невинными, что надеются и платят ни за что, я хотел быть воздухом без имени, проходящим сквозь игольное ушко.
Строке «Я кончился, а ты жива. И ветер, жалуясь и плача...»2 вторит эхо:
Всё кончилось, а мы едва задеты и день наполовину не ослеп…
А на рассуждение Всемирного бога деталей: «Не знаю, решена ль / Загадка зги загробной, / Но жизнь как тишина / Осенняя, — подробна»3 в поэме отзывается:
Только листва так говорит подробно…
Птица-Печаль4 и Птица-Тоска5 преображаются на страницах сборника:
Но му́ка, что в лице не поместилась, метнулась к нам, как птица из куста.
Пастернак-Рильке начинает: «Деревья складками коры / мне говорят об ураганах, / И я их сообщений странных / не в силах слышать…»
Айзенберг подхватывает: «Ещё природы вечная одышка надеется, что я её прочту».
И: «Слово как возможная оказия в сообщеньях леса и травы».
Ходасевич, всматриваясь в свое отражение, восклицает:
«Я, я, я! Что за дикое слово! Неужели вон тот — это я? Разве мама любила такого, / Желто-серого, полуседого / И всезнающего, как змея?»
Айзенберг вступает в разговор:
Кто это, разве я? Просто вода течёт, медленная змея.
Лирический герой поэмы помнит наказ Цветаевой:
«Ты постом — говей, / Не сурьми бровей, / И все сорок — чти — / Сороков церквей. / Исходи пешком — молодым шажком! / Все привольное / Семихолмие».
И пускается в путь неприкаянным фланёром по родному городу:
Выйдут сорок шорохов-шагов Дальше больше — сорок сороков…
Где капельниц выплаканы запасы
Несмотря на приметы времени и указатели мест: Поклонная гора, Донской монастырь, Яуза-река, Апшу… — география поэмы воспринимается как условная.
Как пространство несчастья и меланхолии вообще.
Опасная зона, правила жизни в которой неизвестны.
Или известны, но невыполнимы.
Где каждый неверный шаг чреват фатальными последствиями.
Откуда ушла «радости сестра, смешные делая гримасы».
Где вместе с человеком вдоль сонной реки бродит «странная смертельная истома»…
Где в лапах зверя «мир, где пинают гордых и топчут слабых»…
Где «народ неполный», «народ-окаменелость»…
Где «нестройное ура, на нас идущее стеною»…
Где «в почтовом ящике спит повестка, и никто не знает, когда проснётся»…
Где «замышляют недонесение»…
Где «время нисходит к маленькому уродству»…
Где «власть-нечисть… и твари — твари»…
И где «облачных капельниц выплаканы запасы»…
Конечно же, это та самая наша, занесенная снегами Россия.
Но тем не менее, читатель удерживается в пространстве воображаемого метафизического мифа.
В антиутопии прошлого.
Он всё ещё верит, что «кто-то другой вторит шуму каждого листа в лесу».
Что речь идет о Несвободе вообще, о Скорби вообще, о Власти вообще.
Книга после прочтения последней страницы
— Ну, а дальше?
— А дальше наш читатель добирается до конца и…
…вроде бы «чистая страница прочитана, пора и закрывать»
Но тут вдруг за поворотом листа в мир, что между сном и явью, в мир намёков, умолчаний и лакун под аккорды гитары и под водочку врывается смачный голос: «Раз легли под дырокол вот такие вести, заместитель и нарком обсуждали вместе...».
Тут можно продолжить и всамделишным Галичем.
Чем-то вроде: «Басан, басан, басана, / Басаната, басаната… / А случилось дело так: / Как-то ночью странною / Заявился к нам в барак / Кум со всей охраною… / Скажет слово и поест, /Морда вся в апатии. / Был, — сказал он, — говны, съезд / Славной нашей партии».
Мы — поимённо! — вспомним всех
Автор, не веря (?) в сообразительность читателя, объясняет ему смысл книги.
И подробно описывает маршрут крестного пути Осипа Эмильевича Мандельштама, не забыв поименовать последовательно железнодорожные станции («Мы — поимённо! — вспомним всех, / Кто поднял руку!..»)
Вплоть до гибели поэта в безымянной яме на Второй речке.
Итак, текст, начавшийся с «протокола», как и предупреждал автор, продолжился фатальным травелогом.
Заресничная страна упала в стакан воды.
Тусклое стекло промыто.
Человек более не взирает на мир «гадательно».
Там, в скукоженном пространстве, уже не паук шагает на котурнах, а вохра хлюпает в грубых сапогах.
Как Реквием
Возникает чувство сожаления об утрате «пустого места».
Пространства для воображения и комментирования.
Сокровенный огонь погас.
— Стало ли сообщение нашего автора примитивнее?
Как решим, так и будет.
Давайте решим, что именно в двух прочтениях, в двух фокусах зрения и есть особенность и смысл данного произведения.
Тогда…
— Что делает «обманутый» читатель?
— Возвращается к началу книги.
И перечитывает томик во второй раз.
Как набожный еврей — Тору.
В погоне за истиной.
Уже в свете потухшей Тайны.
Как Реквием.
Два фокуса зрения
Мир из притчи превратился в «страшную сказку».
И неспроста: «День стекает по ножу… Не скажу… не разгляжу… одела паранджу… Не потому, что ходит по ножу…»
А потому что: «Воронеж — ворон, нож».
Читатель дочитывает книгу второй раз.
Поднимает глаза.
Вглядывается в мир за окном.
А тот уже мерцает как мышь.
Гриша Брускин
1 Александр Введенский «Из «Серой тетради».
2 Борис Пастернак «Ветер».
3 Борис Пастернак «Давай ронять слова…»
4 Осип Мандельштам «Скудный луч, холодной мерою…»
5 Анна Ахматова «Углем наметил на левом боку…»
| 
