КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ

Достоевский как личное дело каждого

Классическая литература для русского человека есть мантра. Не все с ней знакомы, но все верят в её незыблемость. Вот парадокс: в отличие от отечественной истории, которая переписывается постоянно, отечественная словесность переписыванию не подвергается, попробуй потревожь этот монолит «от Пушкина до Чехова». По поводу роли Сталина в Великой Отечественной войне спорят все — фигура Льва Толстого обсуждению не подлежит. Классиков побаиваются. С ними сверяются, в том числе и сегодня: кое-кто полагает, что Достоевского (а то и достоевщины) в окружающей реальности сейчас куда больше, чем толстовского или чеховского «следа». Точнее других могут сказать писатели: то, что для всех — литературное наследие, для них — дело сугубо личное. Выбрав из классиков самого проблемного, мы обратились к современникам с такими вопросами:

1. Какой была ваша первая встреча с Достоевским?

2. Считаете ли вы себя «человеком Достоевского» или «человеком Чехова» (или вам кажется более подходящим какой-то другой вариант)?

3. Каждый большой писатель занимает важную культурную нишу. Представим мир без Достоевского: что мы потеряли бы? или приобрели бы? А вы сами?

4. Чьи традиции и мотивы вы считаете более актуальными для современной русской литературы: Достоевского, Толстого или Чехова?

5. Сейчас все учатся писать. Представим, что Достоевский открыл школу литературного мастерства. Чему у него стоило бы поучиться будущим прозаикам? А чему, по вашему мнению, не стоило бы учиться категорически?

Роман Арбитман, прозаик, литературный критик (Москва)

1. Как и многие, наверное, я впервые встретился с Фёдором Михайловичем в школе, когда мы проходили «Преступление и наказание». Классик мне понравился, но отчасти: некоторые сцены, которые мне казались скучными, я пропускал, а финала попросту не понял. Осталось чёткое ощущение, что прочёл я его рано. Как, впрочем, и остальных школьных классиков, исключая, разве что, Аркадия Гайдара.

2. Я считаю себя «человеком Грэма Грина», которого полагаю почти идеальным писателем, умевшим сочетать глубокое с остросюжетным. Хотел бы я писать, как он… В этом смысле Достоевский мне, конечно, несколько ближе, чем Чехов.

3. Если бы в мире не было Достоевского, мир этого просто не заметил бы, поскольку не знал бы об упущенной возможности, а темы и проблемы Фёдора Михайловича, не подозревая того, растащили бы себе десятки других писателей — от Помяловского до Крестовского.

4. Если понимать под актуальным приближенность к нынешней реально­сти, то подверстать к ней легко можно всех троих, однако на этом пути их сегодня легко обгонят Салтыков-Щедрин и Саша Чёрный.

5. Если бы Достоевский открыл школу литмастерства, она продержалась бы недолго: Фёдор Михайлович быстро вступил бы в конфликт со своими учениками — и необязательно из-за литературы — и вернул бы всем деньги, посоветовав не писать, не писать… Чему у Достоевского можно поучиться, затрудняюсь сказать, а вот чему не учиться — догадываюсь: уже упомянутой актуальности. Достоевский уникален, его опыт повторить нельзя. У Фёдора Михайловича из газетных репортажей о нечаевском деле получился, в итоге, роман «Бесы», а у нынешних получился бы ещё один репортаж — только длинный и с претензиями.

Андрей Арьев, литературовед, литературный критик, редактор журнала «Звезда»
(Санкт-Петербург)

1. В городе Пушкине в 1955 году два девятиклассника стояли на улице Ком­интерна (Оранжерейной) в очереди у книжного магазина в ожидании начала подписки на какое-то собрание сочинений (кажется, Маяковского). Один из них (мой приятель) рассказывал другому о прочитанном им только что «Преступлении и наказании» (в школе роман не изучался, а Достоевский и вообще в программу по русской литературе не входил). Долгое изложение было почти целиком посвящено рассказу о том, как Раскольников несёт топор. На следующий день я принялся за роман и потрясён был в первую очередь не убийством процентщицы, а гибелью случайной свидетельницы.

2. Есть периоды в жизни, когда человеку более близки те или иные лично­сти или их творения. Достоевский был важен в юности, когда при чтении того же «Преступления и наказания» вдруг выяснилось, что можно сопереживать преступнику, убийце, даже если отбросить мысль, раскаивается тот или нет (финал с раскаянием казался — да и кажется — несколько слащавым; то есть сопереживание возникает до него, независимо от него, не постфактум). Достоевский первый показал — и сделал это темой: в человеке есть «всё».

3. Без Достоевского трудно представить, что такое человек в современном мире. Именно в современном — сравнительно, скажем, с человеком пушкин­ской эпохи.

4. Конкретно литературе недостаёт Чехова. Достоевский провоцирует писателей на немотивированное изыскание крайностей и своевольный эгоцент­ризм. Последователям Толстого недостаёт размаха личности: правду нравственную они заменяют правдой идеологической, умозрительной. Тем, кто хочет воплотить в своих сочинениях неумолимую толстовскую правду о мире, неведома толстовская же «энергия заблуждения». Без неё получается «толстовство» — доброта на постном масле.

5. Понимать правду «антигероев», в первую очередь — персонажа «Записок из подполья». И не публиковать собственных политических или религиозных измышлений под видом «дневников».

Евгений Водолазкин, прозаик, литературовед (Санкт-Петербург)

1. В одиннадцать лет я прочёл «Преступление и наказание». Впечатление осталось тягостное. Исправить его помогли Тараторкин и Смоктуновский. Кино проще литературы и в отдельных случаях помогает полюбить сложный текст — тогда, в частности, когда читаешь его в одиннадцать лет.

2. Обычно или/или касается Достоевского и Толстого. Но и заданный вопрос напоминает мне выяснение (через него в детстве прошли все), кого ребёнок любит больше — папу или маму. Они, по счастью, разные, и ничто не мешает любить их обоих. А заодно — и дядю, если, продолжая параллель, определить так Антона Павловича.

3. Без Достоевского мы потеряли бы полифонический роман и прекрасную работу Бахтина. А заодно — те хрестоматийные вопросы, которые не ставит больше ни одна литература. Потеряли бы предсказание о русской революции. Впрочем, последнее прошло бы незамеченным: к предостережению Достоев­ского всё равно никто не прислушался.

4. Традиции Достоевского — по крайней мере для меня. Роман «Авиатор» в каком-то смысле — заметки на полях романов Достоевского.

5. Учиться стоило бы пророческому взгляду на мир, но это не может быть предметом учёбы. Полезно было бы, вероятно, учиться психологизму, построению диалогов. Здесь можно перечислять бесконечно. Чему не стоит учиться? Возможно, наименованию глав — как оно представлено в «Братьях Карамазовых».

Наталья Гранцева, поэт, эссеист, главный редактор журнала «Нева» (Санкт-Петербург)

1. Первая встреча с Достоевским произошла в юношеские годы — знакомство оказалось неудачным. Из романа «Преступление и наказание» я смогла прочитать не более двадцати страниц: помню необъяснимое внутреннее сопротивление и раздражение, которое вызывал текст. Через несколько лет невидимая преграда естественным образом пала, все повести и романы Достоевского были прочитаны не по одному разу и открыли мне необъятную в своей сложности и трагичности вселенную человеческой души. Несколько лет потребовалось для того, чтобы избавиться от ощущения израненности и беспомощности…

2. Я не считаю себя человеком кого-либо, но по факту — только сейчас понимаю — видимо, являюсь скорее «человеком Достоевского», чем «человеком Чехова». Говоря нынешним языком, именно проза Достоевского меня, мой внутренний мир, в конечном итоге «отформатировала», выкристаллизовала принятие и понимание нравственных ценностей.

3. Нет, это представить невозможно. В культурной нише второй половины XIX века Достоевский остаётся незыблемо. А культурная ниша первой половины XXI века — может быть, это уже и есть «мир без Достоевского»? Мир, окончательно выбравший истину, а не Христа? Мир, сузивший человека, который был слишком широк? Впрочем, и здесь всё сложнее. Даже в «мире без Достоевского» присутствуют его комиксоподобные двойники, необходимые для эпохи масскульта. Прогностический дар писателя давно провидел предстоящие «приобретения»: армии бесов, легионы свидригайловых и когорты смердяковых... При торжестве «мира без Достоевского» самой большой потерей для человека будет надежда на возможность прожить в мире с самим собой.

4. Современная русская литература ещё только начала «осваивать», познавать Достоевского. Если мы надеемся на то, что литература не скатится в словесные технологии, а сохранит свой статус искусства слова, то актуальными становятся традиции и мотивы Достоевского, полное понимание творчества которого невозможно без учёта контекста мировой (европейской) истории и культуры. Пока мы видим только неясные очертания этой грандиозной фигуры.

5. Достоевский в XXI веке начинал бы каждый урок в своей школе литературного мастерства цитатой из Х.-Л. Борхеса: увлечение изысками стиля свидетельствует о капитуляции перед смыслом текста. А потом приступал бы к ликвидации у молодых авторов пробелов в изучении литературного русского языка. Затем прочитал бы краткий курс теории прозы. Мог бы объяснить, что каждый грамотный человек в состоянии изложить на нескольких страницах историю своей любви или случай из обыденной жизни — весёлый или трагический. Издатели и книгопродавцы охотно сбывают такой ходовой беллетристический товар.

Более ничему конкретному Достоевский не смог бы обучить своих школяров.

Массовое производство писателей масштаба Достоевского невозможно. Явление большого писателя — не вопрос образования, а вопрос таланта, дарованного Богом, вопрос судьбы и способности генерировать художественные идеи. Этому научить нельзя по определению.

Научить быть Достоевскими наивных школяров не смог бы и сам Достоев­ский. Сомневаюсь, что он по доброй воле открыл бы школу литературного мастерства. Ну, разве что один-единственный раз — с целью сбора материала для создания сатирического романа.

Вероника Кунгурцева, прозаик (Сочи)

1. В нашем доме почти не было книг, зато буквально в двух шагах стояло длинное здание сельского клуба (мы жили в мацестинском чайсовхозе), которое завершалось библиотекой. Библиотекарь — одинокая женщина в мужском пиджаке, не пускала многочисленных школьников-книгочеев к заветной дверце, за которой в тёмном закутке прятала тома из серии «Библиотека всемирной литературы», чтоб дети-злодеи не перепачкали страниц ожиной или тутовником, все остальные полки в большом зале были в полном распоряжении малолетних любителей чтения. Там я, шестиклассница, желая покрасоваться перед мальчиком из седьмого, который что-то выискивал на соседней полке, взяла толстенный том «Братьев Карамазовых». Наученная горьким опытом с «Очарованной душой» Ромена Роллана, которую у меня отняли после того, как, столкнувшись с незнакомым словом «прелюбодейка», я поинтересовалась, что это вообще такое, — новую книжку я никому из взрослых уже не показывала, читала то в саду, под низко раскинувшимся жасмином, то на веранде, то в подполье, куда вела наружная дверца со стороны склона: чайсовхоз располагался в гористой местности, и наш дом стоял на круче. Я, конечно, уже прочла к тому времени Марка Твена, Брета Гарта, Александра Дюма, — и то бродила по Воронцов­ским пещерам с подругой Катькой, которая книжек не читала, но любила, когда я их пересказываю, то мы с той же Катькой искали золото в верховьях речки Мацесты, то ходили с воткнутыми в волосы перьями, выдранными из петушиных хвостов (после просмотра фильмов с Гойко Митичем), но тут я пропала для летнего человечества: никогда я не сталкивалась с такими книжками! Не знаю, что я, двенадцатилетняя, поняла из сложнейшего романа, но помню дикий восторг от того, что на свете бывает такое. С той поры я начала охоту на подобные книги, но кроме других романов Достоевского, ничего похожего так и не обнаружила за невесть сколько лет.

2. Уж конечно, мне бы хотелось считать себя «человеком Достоевского»: и в том смысле, что он для меня из глыб русской (и не только) литературы всегда стоял на первом месте, и потому, что, с юности восприняв его идеи как руководство к действию (в таком возрасте прочла, когда ещё примеряешь прочитанное на себя), я строила жизнь по Достоевскому, а именно: одно время играла в Настасью Филипповну (и заигралась), вышла замуж за человека, который показался мне князем Мышкиным, назвала сына в честь Мити Карамазова. С высоты (или наоборот — из обрыва) прожитых лет понимаешь, что это м-м-м… несколько смешно. Притом что муж, который как раз таки «человек Толстого», перечитав наконец «Братьев Карамазовых» («Войну и мир» он перечитывает каждый год), сказал однажды, что народ нынче измельчал и, окинув мир взглядом, не найти таких людей, как главные герои Достоевского, и если уж сравнивать себя с персонажами его романов, то, разумеется, с второстепенными, и, например, себя он почитает за Смердякова (разумеется, за минусом ненависти к России, вот этого всего: мол, «умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе»). Каков щелчок по носу! Выходила за князя Мышкина, а вышла за Смердякова… Подумав, я решила, что в таком случае — на той временнй зарубке — я — Катерина Ивановна Мармеладова, хотя порой бываю поручиком Порохом.

3. Поскольку Достоевский и Толстой — это два океана русской словесности (тайна двух океанов), то без одного из этих океанов случилась бы глобальная мировая катастрофа, а русская литература просто пересохла бы. Это ещё и два полушария: левое — Толстой, правое — Достоевский. Мы потеряли бы равновесие, без которого не стоит народ, потеряли бы себя, свою бессмертную душу, которая скукожилась бы до размеров половинки грецкого (греческого) ореха, до рацио.

4. В современной русской литературе столько течений, которые не становятся реками, а всего только ручейками (зато ручьёв этих бессчётное количество), что влияние мастеров ХIХ века трудно проследить, хотя, несомненно, оно есть: все вышли из гоголевской шинели, или упали с неба Аустерлица, или кружат по переулкам Петербурга от К-на моста — к Сенной площади и далее: к берегу реки, к эпилогу.

Михаил Кураев, писатель, сценарист (Санкт-Петербург)

1. Первую встречу не помню. Скорее всего, это были «Белые ночи», «Униженные и оскорблённые». Что называется, было принято к сведению. И вот, скорее всего, это был 1955 год, 9-й класс, я взял в руки «Бесов». Читаю я и до сих пор медленно, но «Бесы» были прочитаны за два дня в субботу и воскресенье. Никаких коммунистическо-большевистских аллюзий у меня и в помине не было. Это было чувство, близкое к потрясению, от… даже не могу найти верное слово… У меня было такое чувство, будто бы меня абсолютно доверительно посвятили в то, что никто на свете знать не должен. Я никогда не испытывал от чтения ошеломления… Это — мы. Это — про нас. Верховенский-младший — самое сильное впечатление! Как неуязвимо драпировано это чудовище! Верховенский-старший — только что не хохотал, а сколько я ещё их встречу в долгой жизни! Позёр. Присоска. Снимающий барыш сострадания… Чудо как хорош! Шатов! Кириллов! Вышивающий крестом губернатор! Карающая его молчанием жена… Ставрогин, принц Гарри, почему-то показался декоративным, объяснить не могу. Даже в истории совращения девочки, где автор называет два разных её возраста. Заметил. И, конечно, рассказчик! «У наших!» Ироническая интонация, пронизывающая рассказ, меня пленила, обезоружила. Человек, принимающий безумие за норму, но мне-то сообщающий о том, что имеет дело с безумием!.. Это о рассказчике, не об авторе. Такого я в руках не держал. Вот такая встреча.

2. На первую половину вопроса могли бы ответить Достоевский или Чехов, у меня всё-таки не хватит нахальства объявить себя «человеком Достоевского или Чехова». Объявив себя «человеком Достоевского», предам Чехова. И наоборот. Зачем?

Странное дело, но мне кажется, что с Лоренсом Стерном или с полумифиче­ским Архилохом мне в моём воображении общаться проще. Они — на 90% плод моего воображения. Иное дело — Чехов, Толстой, Достоевский: они — такая огромная реальность, что легко оскандалиться. Да и сам вопрос, как мне кажется, не вполне корректный. «Какая рука вам ближе — левая или правая?» «Что вам ближе — вода или воздух?» «Следователь или врач?» Ну что тут скажешь?

3. Мир без Достоевского? Да они (мир зарубежья), те, кто книжки читает, думают, что все наши интеллигенты — Мышкины, студенты — Раскольниковы, женщины — Сонечки Мармеладовы и Настасьи Филипповны. И радуются, что они не такие. Мир исчисляет нас из Достоевского и Толстого. Не будь Достоев­ского, у них для представления о нас остались бы только Толстой и Чехов.

Что можно приобрести, потеряв Достоевского? Отличный вопрос! Покой. Умение не видеть униженных и оскорблённых так, как заставил нас видеть он; не видеть большой «Мёртвый дом», не знать в лицо Верховенских, не помнить о Мармеладовых, всех… Отличное житьё!

А потерять? Огромное собрание людей, куда более реальных и значительных, нежели те, с кем общаешься по житейской случайности.

4. «Традиции и мотивы» всей гуманистической культуры, литературы, искусства — сбережение человечества от скотства и свинства. Они были актуальны во все времена. Не дать человечеству и каждому в отдельности оскотиниться — другого смысла в искусстве не вижу. За всеми различиями, а названы великие художники, мне видится то единство, которое и составляет духовную суть нации. Художественные средства разные, ощущение жизни у каждого, естественно, своё, а суть их помыслов и труда — одна: сбережение человека, не страны, не государства, не партии и верного ей правительства, а — человека!

5. Не отважусь составить для Достоевского, буде откроет он школу «литературного мастерства», учебный план.

Все классики, как мне кажется, учат жаждущего писать быть свободным.

Как тут не вспомнить «Школу им. Достоевского», «ШКИД». Удивительно, но даже сень этого имени позволила беспризорной шпане рвануть на свободу, поднявшую их, открывшую в них лучшее, разумеется, речь о свободе творчества. И если взять первое издание «ШКИДа» и последнее, можно увидеть, как, совершенствуясь в профессии, редкого таланта писатель Алексей Иванович Пантелеев «разучивался» быть свободным. Скорее всего, я не прав…

Виктор Мальцев, музыкант, поэт (Санкт-Петербург)

1. Естественно, в школе, «Преступление и наказание» — вопросом «Тварь я дрожащая, или право имею?»

2. Кто-то из великих сказал, что Толстой — это небо, Достоевский — это бездна, а Лесков — это земля. Я человек Николая Семёновича Лескова.

3. Конечно, потеряли. Если представить мир в виде фортепианной клавиатуры, то Достоевский — большая, контр- и субконтроктавы. Без бурлящих и рокочущих низов рояля невозможно нарисовать многокрасочную картину мира.

4. Актуальны все трое.

5. С моей точки зрения, литератор Достоевский уступает философу и психологу Достоевскому. Он, мне кажется, философ, не строящий логические умоза­ключения в холодном мироздании, а строящий философию на человеческих эмоциях. Его философия не имеет вид холодных кристаллов, а мерцает и переливается всеми красками радуги. Молодым литераторам вряд ли он смог бы быть полезен. Вспомните случай с молодым Мережковским и его папой.

Помните? Как-то привёл Мережковский-старший сына Диму к Фёдору Михайловичу домой, дабы тот послушал стихи его отпрыска. Дима читал, а Фёдор Михайлович стоял у окна, глядя на улицу. Потом резко обернулся и сказал, что, мол, чтобы стихи хорошие писать, страдать надо. Мережковский-старший схватил своего отпрыска за руку и убежал со словами, что, мол, пусть стихи не пишет, лишь бы не страдал.

Александр Мелихов, прозаик (Санкт-Петербург)

1. Без малого в осьмнадцать лет я должен был рано утром встречать любимую девушку с поезда, а будильника у меня не было — я и решил вовсе не ложиться. И всю ночь читал «Преступление и наказание», и ближе к утру у меня началось что-то вроде галлюцинации: я был внутри этого сверхдостоверного чёрно-белого мира, в котором, однако, творилось нечто такое, чего в нашей жизни, слава тебе, Господи, не бывает. Большего потрясения от чтения в моей жизни никогда не было.

2. Всю жизнь по каплям выдавливаю из себя истерического человека Достоевского, поневоле превращаясь в человека Чехова, в того чеховского интеллигента, каких у него сразу и не припомню. Мне тяжело кому-то отказать, сказать что-то обидное, совершить решительный поступок — я всех понимаю. Проще, превращаюсь в тряпку, если меня как следует не разозлить.

Это в жизни. А в творчестве я хотел бы быть человеком Пушкина — превращать ужас и скуку в красоту.

3. Потеряли бы прежде всего Достоевского и всех его персонажей, половина которых превратилась в культурные символы. А помимо них… Сам его метод — соединять жёсткий или даже жестокий реализм с символизмом, мифологизировать жизнь — этот метод был бы открыт и другими — может быть, Леонидом Андреевым, может быть, Фолкнером, а может быть, кем-то ещё, кто ушёл от этого приёма, чтобы не сделаться эпигоном Достоевского. Я сам, работая над романом «Заземление», перечитал «Братьев Карамазовых» и специально начал следить, чтобы никто из героев не сделался воплощением какой-то моноидеи.

4. Если под традицией Толстого понимать стремление к естественности, чуть ли не к биологическим основам бытия, то я просто не понимаю, где сегодня можно отыскать те островки первозданности, которые можно было бы предъявить миру в качестве образца.

Что же до традиции Достоевского, если под нею понимать изображение мира как кипение страстей и идейных схваток, то она, по-видимому, никогда устареть не может. Страсти любит и масскульт, а превращение идей в страсти люблю и я сам.

Традиция Чехова — традиция эстетизации бессилия (см. мою статью «Почётная капитуляция»1 ) — ещё более близка современным цивилизованным людям, не слишком счастливым, но и не ужасающе несчастным. Которые, чтобы ощущать себя одинокими, достаточно возвышаются над своей средой, хотя и не настолько, чтобы сделаться героями и вождями.

Сегодня чем-то в этом роде себя ощущает большинство порядочных интеллигентных людей, так что они полюбили бы и нового Чехова, и нового Трифонова, если бы вспомнили, что интеллигентным людям положено любить чтение.

5. Самого Достоевского в качестве учителя представить не могу — наверно, повторял бы: страдать надо, страдать… А вот чему у него можно поучиться — масштабности, синтезу гиперреализма и романтизма, и даже символизма. Избегая, конечно, схематизма, который есть не что иное, как издержки этого метода.

Сергей Носов, прозаик (Санкт-Петербург)

1. Читал «Преступление и наказание» летом, когда перешёл в девятый класс, — всё как полагается: в соответствии со школьной программой. К тому времени я уже посмотрел фильм Кулиджанова, — его показали по телевизору, и он сильно повлиял на моё восприятие романа. Раскольникова я до сих пор представляю похожим на молодого Тараторкина, а Свидригайлова — на Копеляна. Позже, когда перечитывал роман, ловил себя на том, что не могу смириться с белокурыми волосами Свидригайлова, Копелян же брюнет! Но ещё сильнее в моей голове образ Порфирия Петровича подчинён Смоктуновскому. И это при том, что фильм я видел один только раз, до того как прочитал «Преступление и наказание».

2. Я себя как раз считаю «ничьим» человеком, но вопрос по адресу: что-то с Достоевским у меня получается непонятное. Я не литературовед, не специалист по Достоевскому, я даже не уверен, что ценю Достоевского выше других классиков. Но вот как-то так вышло, что одна моя книга называется «Поцелуй Раскольникова». А герой моей пьесы «За стеклом» — актёр, исполняющий роль Достоевского. У меня есть эссе о памятнике Достоевскому на Большой Московской, а в романе «Грачи улетели» почему-то у этого памятника происходит кульминационное событие. Для меня самого неожиданностью было, когда я написал персонально о Достоевском рассказ «Проба», там Фёдор Михайлович разные слова произносит и даже «думает», хотя сам я сильно предубеждён против такой прозы. Но вот сочинил почему-то. И в «Литературную матрицу» меня попросили написать для школьников именно о Достоевском. И прежде чем согласиться, я должен был разобраться с личной проблемой: кто я такой, чтобы рассказывать школьникам о Достоевском, — «или право имею»? А право моё вот — оно формальное, но в плане мотивации как раз что надо: мы с Достоевским почти соседи, — я большую часть жизни жил рядом с Сенной площадью, тут и очерк сам собою назвался — «По соседству с Достоевским». И ещё. Первый мой роман начинается с того, что герой сдаёт в «Букинист» 30-томное собрание сочинений Достоевского. Сам-то я поступил ровным счётом наоборот — скупил по отдельности все 30 томов в «Старой книге». Помню, когда принёс том с подготовительными материалами к «Бесам» и открыл книгу, из-под корешка выскочил таракан. Я его не сумел поймать. Подумал, что это тот самый таракан капитана Лебядкина. Это был первый таракан, которого я видел в нашем доме, — до того у нас тараканов не было. И вот теперь у меня свои тараканы — связанные с Достоевским. И я ещё с ними не разобрался.

3. Возможно, без Достоевского наш мир был бы несколько иным, но он был бы уже не наш мир. Те, кто жил бы в этом мире, отсутствие Достоевского не почувствовали бы. Если для них Достоевский не существовал, откуда им было бы знать, как мог повлиять на них Достоевский? Что касается лично меня, то вот я и говорю: если бы Достоевского не было, герой моего первого романа не сдал бы на первой странице собрание Достоевского в «Букинист», и мой первый роман не осуществился бы. А без первого не может быть второго, третьего и т. д.

4. Трудно представить мерило актуальности, поэтому я бы не стал заставлять наших классиков актуальностью мериться. Все актуальны, каждый по-своему. Просто актуальность Достоевского более, что ли, наглядная, выразительная, очевидная. Можно, например, объединить ряд его тем под общим заглавием «Патология общественного сознания и кризис индивидуализма». Ну так вот. Актуальнее и не придумать.

5. Не уверен, что у Достоевского нужно учиться конкретным техническим приёмам, но на примере его сочинений начинающему автору можно яснее прочувствовать саму природу литературного творчества. Интересно проанализировать тексты Достоевского в плане их суггестивности. Вопрос: как ему удаётся «держать», «не отпускать» читателя? Как удаётся быть убедительным? Быть убедительным — главная задача писателя (без решения этой все остальные теряют смысл). Пример Достоевского тем более важен, что сам писатель часто изобретает ситуации почти неправдоподобные, однако заставляет читателя поверить в них или, во всяком случае, смириться с внутренними законами мира, в который его впускают (с «правилами игры», говоря грубо). С этим же связан вопрос о воле автора. Как подчинить себе персонажа? До какой степени он должен быть несвободен? Может ли автор «отпустить» героя, позволить ему своеволие? Раскольников идёт на убийство «как на казнь» — через силу, вопреки желанию, но идёт, словно влечёт его туда какая-то сила. Что это за сила? Воля автора. И мы Достоевскому верим, не замечая его авторского насилия над персонажем. Но давайте представим, что о том же будет писать кто-нибудь другой, — можно не сомневаться: заданная схема оголится, и будет видно, как в неё вгоняется персонаж в соответствии с замыслом, весьма, надо сказать, рискованным, а сам текст будет сопротивляться авторской воле. Достоевский постоянно решает почти невозможные задачи, которые у другого гипотетического автора на его месте (что, впрочем, невозможно представить) просто не получились бы. Начинающему литератору полезно хотя бы прочувствовать саму постановку этих задач. О «способе говорения», например, — кто это рассказывает историю и почему именно так, таким голосом? Почему «Преступление и наказание» ведётся от третьего лица, а не от первого, как задумывалось вначале? Чем мотивирована интонация рассказчика? Ну и множество подобных вопросов. Я только хочу сказать, что, в отличие от многих, не считаю Достоевского плохим стилистом и даже не нахожу, что стиль — слабое место его прозы. Стиль Достоевского мотивирован многим: его мировосприятием, его дыханием и художественными задачами, которые писатель перед собой ставил. По-чеховски «Идиота» не написать, и по-бунински тоже. Если бы Чехов или Бунин действительно переписали Достоевского, дабы улучшить, они бы просто его убили.

Герман Садулаев, прозаик (Санкт-Петербург)

1. В школе, в рамках обязательной программы, проходили «Преступление и наказание». Потом я долго не перечитывал Достоевского. И сравнительно недавно прочитал «Бесов», «Идиота», «Братьев Карамазовых». У меня они в голове слиплись, кажется, что это одна книга.

2. Точно не «человек Достоевского». Я бы, наверное, лучше был «человеком Толстого», у него выбор больше. У Достоевского в каждом романе повторяются одни и те же три, ну пять персонажей. Это как у Гребенщикова во всех его ста альбомах на самом деле пять песен в разных аранжировках. Впрочем, и аранжировки одинаковые.

3. Мир без Достоевского невозможно представить. Достоевский оказал огромное влияние на мировую литературу, философию, психологию. И оно, это влияние, потом возвращалось к нам в Россию уже с Запада. Достоевский, мне кажется, стоит в ряду не случайных, не чудесных, а необходимых писателей, таких, которых истории было бы невозможно обойти. Вот Гоголь — это чудо, Гоголя могло бы и не быть. А Достоевский так или иначе всё равно был бы. Лично на меня Достоевский прямого влияния не оказал. Но опосредованно здесь всё пропитано Достоевским. Тем более, что я в Петербурге живу.

4. Для современной русской литературы сейчас самое актуальное — это научиться снимать кино. Потому что книги никто не читает. И вот куда нам пойти? Снимать психологические драмы, такой нуар в стиле Достоевского? Или исторические макси-сериалы а-ля Толстой? Или около Чехова — яркие киноновеллы? Я не знаю. Хоть что-то. Любое что-то надо научиться делать. Пока что вообще ничего никто не умеет. Будь сейчас классики живы, они бы написали сценарии, они бы поставили фильмы, да такие, что Голливуд бы плакал, и европейский авангард бы плакал, и все арт-хаусные фестивали бы плакали. А сейчас за любой российский фильм просто стыдно. Просто стыдно.

5. Достоевский вполне смог бы открыть школу creative writing. Потому что его приёмы, простите за дурацкие словеса, интеллегибельны и преподавабельны. Он бы научил построению сюжета, нагнетанию саспенса, всякому психологизму. А вот чему не надо учиться, так это «гнать строку», увеличивать объём или вообще писать лишние романы, повторяющие предыдущие. Да и не нужно это сейчас. Бесполезно. Никто уже за количество знаков не платит.

Александр Снегирёв, прозаик (Москва)

1. Долгое время я отзывался о Достоевском высокомерно, как об устаревшем авторе толстенных кирпичей. Это объяснялось просто — я его не читал и скрывал своё невежество критикой. Такое часто случается с людьми. Потом я всё-таки решил попробовать и начал с аудиокниг. Что сказать... Это оказалось сногсшибательно. Я по-прежнему не мог читать Достоевского, но уже занырнул в его океан. Забавно, что в «Братьях Карамазовых» есть одно место, где я постоянно засыпаю. Впрочем, меня это нисколько не отвращает. Этот роман хорош тем, что его можно прочитать много раз, а можно читать лишь куски. Он — словно Библия, достаточно прочесть несколько страниц, чтобы они питали вас годами. Потом открыть и прочесть другие несколько страниц — и заряда снова хватит надолго. Теперь я уже дорос до, собственно, чтения Доста, и это подлинное наслаждение.

2. Пожалуй, я человек Достоевского. Чехов мне нравится своей безжалостностью и нежностью, Толстой величествен, а Достоевский боролся с собой. Боролся и побеждал. Он предъявляет нам образец того, что один человек — вместилище целого мира. В каждом из нас мерцают разные ипостаси, борются за первенство, и всё это — в одном человеке.

3. Мир без Достоевского невозможен, потому что мир, в котором мы живём, во многом придуман именно Достоевским. Он его и создал, наш мир, и с этой данностью нам теперь жить.

4. Эти трое, а также многие другие их собратья открыли континент, на который переехало современное человечество. Мы ходим по земле, открытой ими, пьём воду из источников, разведанных ими, тут не о традициях надо говорить, а о фундаментальности. Она тяготит и обязывает. Это видно по моим коллегам, большинство из них устроились музейными работниками в виртуальные чертоги «Великой Русской Литературы». Чтят и приумножают традиции. Почётное, уважаемое занятие, но мне интереснее первооткрывательство. По крайней мере попытка.

5. Учиться у Достоевского надо тому, как открыть искусство в грязи. Он не работал с монументальными сюжетами, его персонажи будничны и жалки, его темы не возвышенны, скорее даже низменны. Однако в этом он — образец подлинного художника, который зачерпывает мусор из-под ног, колдует над ним, и бах! — шедевр. Настоящие шедевры не делают из драгмета и бриллиантов, настоящие художники не нуждаются в подпорках из великих событий и «значимых» сюжетов, это всё ювелирка. Подлинное искусство рождается из обыденности, и в этом мы все можем смело у Достоевского учиться.

Недаром существует много шуточных коллажей, где наши великие писатели представлены в роли банды гангстеров. Этот прикол подсознательно иллюст­­рирует наше восприятие русских классиков. Они на самом деле были бандой, захватившей весь мир и переделавшей его навсегда.

Андрей Степанов, литературовед, прозаик (Санкт-Петербург)

1. Я прочитал «Преступление и наказание» в 9-м классе, когда учился в физматшколе. Потом на уроке выяснилось, что в нашем классе один мальчик читал «Братьев Карамазовых», и я, чтобы не отставать, тоже это сделал. Потом мы с приятелем вооружились какими-то описаниями «мест героев Достоевского» и обошли-облазили все эти места вокруг Сенной. Запомнилась крупная надпись на стене перед входом в каморку Раскольникова: «Родя, мы с тобой». Вот это и была встреча с Достоевским. Всерьёз я прочёл его уже в университете, все 30 томов. С тех пор перечитываю отдельные вещи. Был случай, когда полез за цитатой в «Преступление и наказание» и незаметно для себя дочитал роман от этой цитаты до самого конца.

2. Я 30 лет профессионально занимаюсь Чеховым. Но «его» человеком (или чьим бы то ни было ещё) себя не считаю. Человек текуч и изменчив — это то, что понимали оба классика, причём каждый по-своему. Достоевского лучше читать в молодости, Чехова — в сорок лет. Достоевский становится ближе в моменты сильного эмоционального подъёма, Чехов — в минуты трезвого размышления. Достоевский поможет уверовать, Чехов — понять трагичность жизни. Но справедливости ради нужно сказать вот что: изображаемое Чеховым видишь каждый день, а ничего подобного героям и сюжетам Достоевского мне не приходилось наблюдать ни разу в жизни.

3. Мне кажется, вопросы типа «что если бы не было того-то…» не имеют смысла. Если так рассуждать, то надо начинать с астероида, ударившего Землю 65 миллионов лет назад. Если бы он отклонился на долю градуса, то динозавры не вымерли бы и людей не было бы — в том числе Фёдора Михайловича.

4. Я замечал, что в девяностые все тянулись к Достоевскому, а Толстой был не востребован совершенно. Сейчас скорее наоборот: Толстой, его личность, биография и в особенности семейная жизнь вызывают интерес у широкой публики. Про сочинения трудно судить: от учителей я слышал, что «Войну и мир» дочитывают примерно два процента школьников. Что касается Чехова, то у него всегда был, есть и будет круг любителей — обычно людей «несовременных». Но это — общественные настроения и проблемы рецепции. Что же касается современной литературы, то легко можно назвать ряд писателей «типа Достоевского»: Юрий Мамлеев, Владимир Шаров, Михаил Гиголашвили, Нина Садур, Павел Крусанов, Сергей Носов, Александр Терехов, Анна Козлова. О каждом из них можно прочесть лекцию «NN и Достоевский», и в результате высветится какой-то новый смысл. Что касается «Толстых», то их нет. Последним «Толстым» в русской литературе был Солженицын. Все другие моралисты и срыватели масок очень сильно теряют в сравнении с первообразом. А использовать толстовскую технику — остранение, лейтмотивную деталь, «мелочность» и «генерализацию», — по-моему, сейчас можно только в стилизациях «под Толстого». По части литературной техники из великой троицы современнее всех, конечно, Чехов. Но к многогранным чеховским сочинениям можно приближаться с разных сторон. «Елтышевы» Романа Сенчина — почти «Мужики» Чехова. Все «постдовлатовские» рассказчики историй в какой-то мере наследуют чеховской ненавязчивости и непритязательности. Есть писатели-врачи — Максим Осипов, например. Много бытописателей, хроникёров эпохи. Тонкие лирики… Нет, тонких лириков в прозе я не знаю. О драматургии последних тридцати лет лучше и не говорить. Она делится, по большому счёту, на два лагеря: ниспровергатели Чехова и его подражатели. Но мне кажется, что ниспровержение и подражание — знак слабости. Лучшие современные писатели — Виктор Пелевин, Евгений Водолазкин, Захар Прилепин и Алексей Иванов — ни на одного из классиков, слава богу, не похожи. Д.Л. Быков похож на всех сразу.

5. Достоевский не смог бы вести школу литературного мастерства. Если вы заглянете в те тома полного собрания сочинений, где воспроизводятся его черновые рукописи, то убедитесь, что у него всё рождалось спонтанно, путём озарений — а этому научить нельзя. Но тексты Достоевского использовать в качестве образцов хорошего и плохого письма, разумеется, можно. Я стал бы разбирать со студентами технику «чужого слова» (по Бахтину), давал бы упражнения на совмещение несовместимых голосов. Попытался бы разобраться в приёмах пародирования у Достоевского — это одна из самых сильных его сторон. Ну а категорически не нужно учиться у него технике слезовыжимания, ксенофобии и возрастным поведенческим характеристикам. Кажется, Буренин заметил, что у него 12-летние дети говорят и поступают, как взрослые, а взрослые — как 12-летние дети.

Опрос провели Сергей Кибальник и Сергей Оробий