НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Пламя цветов

Оксана Васякина. Ветер ярости. — М.: АСТ, 2019.

Пятна бескомпромиссно красного цвета слепят и — не затухают, не гаснут, если после продолжительного взгляда прикрыть веки. Вспыхивают с новой силой. Почему и сейчас так важна эта обложка «Женской прозы»¹ , белая с брызгами крови? Мы больше не живём в кирпичном здании общежития на Добролюбова, 9/11, где один из экземпляров дебютной книги Оксаны Васякиной впервые попал мне в руки. Лифт, исцарапанный надписями вроде «оставь одежду, всяк сюда входящий», спускает уже других студенток в уравнивающее чистилище душевой. И уже другие мы (кажется, это общежитское «мы» неизменно в отличие от нас, продолжающих жизнь за пределами Литинститута) роняют пепел на продавленные матрасы.

Напечатанная на принтере книга «Ветер ярости», стоило только взглянуть на неё, прикоснуться, поражала и заражала своей свободой, радикальностью, бесстрашием (но одновременно — и беззащитностью), как точно и бережно в предисловии пишет составительница Екатерина Писарева. Делала собеседницей каждую читательницу, решившуюся вступить в этот освобождающий диалог. С чёрно-белой обложки «Ветра ярости», вышедшего в издательстве АСТ, теперь смотрит Оксана Васякина, а маленький сборник вырос до ста семидесяти шести страниц текста. Но, за­крывая глаза, я и сейчас вижу вспышки крови на белом — это не только обложка, не просто кровь, а наша кровь. В 2017 году Васякина говорила: «...я посвятила книгу женщинам. У меня задача была распространять её именно среди феминисток, среди женщин, дарить её, отправлять в другие города. Я отправила в Германию, в Алма-Ату, в разные места, где, возможно, эта книга может найти свою читательницу и каким-то образом повлиять на её взгляды и на то, что происходит с ней, как-то помочь. Потому что больше ничем я не могу помочь, мне кажется, это мой единст­венный инструмент борьбы»² .

               …они не могли пикнуть а выли выли выли

               о потере своего тела

               о потере своей воли

               о потере себя под землёй

               они выли и вой их не ударялся о стены не возвращался

               к ним в уши

               он растворялся в безродной серой земле

               земля растворяла тела их

               земля утоляла боль

               земля баюкала оцепеневших

               безруких безглазых

               лишь бы им не было так больно

Как сказала Алла Митрофанова в разговоре о Ларисе Рейснер: «И феминистками, и революционерками становятся от избытка сил и любви». Эта борьба яростна и отчаянна — радикальная борьба за нежность, революция уязвимости. Яростна настолько, насколько яростно желание защитить от ударов обессиленную женщину, боль которой проживается так же, как боль матери, сестры, любимой, потому что каждая — мать, сестра, любимая, потому как для Васякиной не бывает чужой женской боли. Стать первой в собственной семье, кто вопреки стереотипам наследственности и генетики прервёт цепь безоговорочного терпения. Елена Фанайлова пишет о «Ветре ярости»³ : «Так получается, что всё нужно делать впервые, потому что никто больше за тебя не поделает, а ты почему-то видишь то, чего не могут видеть другие. Для этого “первого поступка” постепенно складывается, конструируется собственный язык, то, что называется “план выражения”. Это связанные вещи: совместное психическое, умственное и мышечное усилие».

               …я лежу в темноте под землёй

               я лежу и чувствую как подо мной

               другие женщины спят в темноте

               сердца их шёпотом бьются в грудные клетки

               и перемежаются

               в песне о ненависти и боли

               я чувствую как над землёй

               я чувствую как надо мной

               дуют ветры полные ярости

               они поют песню ярости

               и зовут нас встать и пойти

               за нас отомстить

               за наше женское племя

Это речь, прорастающая из бетона и железа молчания, речь, транслирующая заглушенный ладонью патриархата вопль. Матери, сёстры, любимые — живые мёрт­вые, они восстают из этой речи, наконец получив возможность высказаться и быть услышанными. Васякина не говорит о мёртвых, как о выбывших, забытых, исключённых, будто после смерти человек вымарывается начисто. В этом мире нет чужих женщин. В этом мире нет чужих мёртвых, и место смерти в жизни не девальвируется. Работа над «Ветром ярости» шла, когда мама Оксаны Васякиной боролась с раком груди, и была закончена, когда мама умерла. В этой книге прямая речь интервью неотделима от речи поэтической, между ними отсутствует дистанция, и в «После­словии» Васякина говорит: «В цикле “Проспект Мира” я пишу о предчувствии материной смерти, но в этих текстах нет полной веры в то, что её смерть может случиться, это скорее работа со страхом и попытка уговорить себя смириться с надвигающейся катастрофой. Мама — моя большая рана. Эту книгу мы посвятили ей». В цикле «Проспект Мира» авторка пишет о материнской смерти не только как о катастрофе надвигающейся, но и как о попытке осознания и, как следст­вие, непринятия катастрофы уже случившейся:

               она погибает и погружается в травы

               в безликую рыхлую землю

               и я слышу это движенье как движенье корней

               как падение нежных немыслимых лепестков

               и безответно прощаюсь прощаюсь прощаюсь

               и бьюсь в безвольной скупой немыслимой боли

               от безответной любви

               и мать погружается в землю

Но в «Послесловии», когда страх предсмертного мира, мира образов уходит в прошлое, Оксана Васякина напоследок оставляет надежду скорее читательнице, чем себе, — так утешают ребёнка без унизительной жалости: «…и плач телевизора это сложный ансамбль крика чаек воды / и шелеста трав / и что ей не больно а просто / она — серая лодка / лежит и ждёт исчезновенья / или даже не ждёт / а просто лежит / и так она будет всегда». И исчезновенье, и это спасительное всегда — это наконец обретённый покой, найденное убежище от боли, где, кажется, не будет абсолютной пустоты и одиночества в шуме воды и шелесте трав. В этом убежище больше нет ни насилия, ни голода («и еда наша земля», — пишет авторка, и в одном из циклов осмысляет пространство магазина «Пятёрочка» как мир нищеты, в котором жалко даже несуразные игрушки).

Конечно, невозможно не вспомнить «Болезнь как метафору» Сонтаг, упомянутую и Еленой Фанайловой в предисловии, и в самом интервью. (В случае стихотворения, в котором запах выделений на прокладке сравнивается со старым кораблём, «который не спустили на воду», можно сказать: метафора как болезнь.) Но я бы хотела привести слова не самой Сонтаг, связь с которой очевидна и без прямых отсылок, а выделенную ею цитату из «Волшебной горы»: «Симптомы болезни не что иное, как скрытая манифестация могущества любви; сама болезнь — это лишь преображённая любовь». Оксана Васякина разрушает не только тюрьму замолчанного насилия, но и стены, возведённые вокруг болезней, о которых не говорят:

               … я смотрю на человека и думаю что ему ответить

               не знаю почему

               но иногда мне кажется что я думаю что выбрать

               именно от того что есть

               официальная версия

               на самом деле когда меня спрашивают

               чаще всего я отвечаю

               что это была ВИЧ-инфекция

               это не так страшно звучит как СПИД

               от СПИДа не умирает твой отец

               а ВИЧ-инфекция может вызвать смерть твоего отца

Мир Усть-Илимска, города, в котором прошло детство Оксаны Васякиной, становится посткатастрофическим миром, где среди всеобщей оставленности прорастают дома, пустыри у почты, магазины, школы, рынки («…теперь у меня есть своя маленькая Сибирь длиною в несколько страниц»). Эта зона детства, которая должна быть утопической, эдакий покинутый эдем видится зоной отчуждения. Вспоминая цикл о родном городе Омске «Космический проспект» Галины Рымбу и собственный — «Когда мы жили в Сибири» — Оксана говорит: «У всех есть необходимость реконструировать, понимать что-то про то, как мы устроены, но единственный ключ к внутреннему понимаю — поход в своё еврейское местечко [речь о романе Марии Степановой «Памяти памяти». — А.Г.] или в свою Сибирь. И мы туда ходим и там находим себя. Если пару-тройку лет назад всех беспокоила травма, сейчас все начали думать о памяти». О памяти, о родстве, о боли. «И обо всех забытых лицах», как писал Томас Вулф.

О пламени цветов, когда светло-красные маки «Просвечивают на солнце / Оставляют нитяную тень на сухой земле Кровь прорастает сквозь землю», — и нежность побеждает.

Анна Грувер

1 Васякина О. Женская проза. М.: АРГО-РИСК, 2016.

2 Васякина О. Я разгребаю своё семейное кладбище (интервью с Дмитрием Волчеком) // Радио Свобода. — https://www.svoboda.org/a/28446066.html

3 Фанайлова Е. «Почти всё о Еве» — Елена Фанайлова о новой книге Оксаны Васякиной // Дискурс. – https://discours.io/articles/chapters/pochti-vs-o-eve-elena-fanaylova-o-novoy-knige-oksany-vasyakinoy