|
Об авторе | Антон Александрович Яржомбек родился 2 февраля 1960 года на Камчатке, где родители, ихтиологи, работали в экспедиции. Учился в художественной школе № 1, на Кропоткинской в Москве. В 1980 году окончил гримёрное отделение театрально-художественного училища, два года проработал гримёром. С 1984 года увлёкся живописью и реставрацией икон и фресок, пишет иконы и фрески. Известный иконописец, расписывает храмы в Чехии. Живет в Литомержице, Чехия. Дебют в «Знамени».
Антон Яржомбек
Серый ослик, в молитве меня помяни
* * *
Гляжу с горы на выхваченный светом
Кусок долины в страшном далеке
И вижу лес с дрожащим силуэтом
И тему домиков, сползающих к реке.
Их отдалённость так невероятна,
Их близость так пугающе близка,
Что делается даже неприятно,
Как на душе от паровозного гудка.
Сверкнёт стекло невидимой машины —
И вновь недвижим тающий массив,
И хочется воскликнуть: «Помаши мне,
Любой живой, коль ты и вправду жив!»
И рад любой примете жизни дальней,
Любой трубе, любому огоньку,
Как голосу любви первоначальной,
Как первой строчке, первому глотку.
И, чуя смерть в её довольстве сытом,
И шорохи её, и бахрому,
Никак не совладаешь с аппетитом
К безумной жизни, к Яхроме… К чему?
* * *
Так, карандаша не выбирая,
Бессмысленно наносятся штрихи.
Так в сумерках дымится край сарая,
Преображая прошлое в стихи.
Но ты пока что памятью не стала,
Но ты жива в беспамятстве — пока.
Пока в глазах клубится шум вокзала:
Так внутрь себя глядят издалека.
Там, где нас нет, — становится неплохо,
Там, где без нас, — кому-то хорошо.
Так в сумерках цветы чертополоха
Всю ночь у изголовья над душой.
А я с любовью твари бессловесной
Стремлюсь за электричкой на мосту,
Уже не по наклонной, а отвесной
Цветы стихов срывая на лету.
И, бессловесно, в позе некрасивой
Так неподвижно в сумерках стою,
Что выплывает лампой керосиновой
Луна. И сразу кажется, что юг.
* * *
Комар и ландыш нас обворожили.
Был сер комар, и крапчатые лапки
На руку мне тревожно опускал,
Был ландыш бел. И головы склонялись,
Как головы дракона меж зелёных крыл —
Вот-вот проснётся, пламя изрыгая,
Пугая нас не страшно и смешно…
Дрожали тени листьев, и повсюду
Струился воздух, видимый вполне.
Комар и ландыш — серый с белым — точно
И тонко сделанные, как и всё вокруг…
* * *
Прошу прощения, пейзажи,
Что я вас не нарисовал.
Взглянул — и дальше прошагал.
И не запомнил толком даже.
Разнообразные предметы,
Разложенные тут и там,
Рассыпанные по углам,
Не проговорены, не спеты.
Ещё прошу прощенья, лица
Родных, знакомых и чужих.
Я столько раз гляделся в них,
А должен был навек проститься.
* * *
Как любят на Руси
Раскаявшихся грешниц,
Самаритянок добрых,
Разбойников благоразумных...
…Нет, ничего. Я говорю — прохладный вечер,
Неплохо было бы сейчас
Проехаться на велосипеде,
Когда светящаяся в сумерках тропинка
В конце концов нас выведет к реке,
Чтоб пар над ней слегка сносило ветром,
И чтоб слегка сидение скрипело,
И чтоб не надо было возвращаться,
Заночевать на даче у знакомых,
Где на терраске — с валиком диван,
А на столе чтоб яблоки лежали
И пахли...
…Как любят здесь Марию Магдалину
Или Александрийскую Марию,
Что, в сущности, одно и то же.
Наверно, думают — когда-нибудь и я,
Но не сейчас, а перед самой смертью
Скажу — помяни мя, Господи,
Егда приидеши во Царствии Твоем.
…Нет, ничего. Я говорю — прохладный вечер,
Ведь в сумерки всегда такое чувство,
Как будто кто-то добрый поселился
На нашей улице — недавно переехал,
Нам нужен просто повод для знакомства,
И скоро он, конечно же, найдётся,
Завяжется такая дружба, наши дети
Поженятся, а мы усядемся в плетёных креслах
И будем наблюдать за ними
И внуков ждать...
Я и пёс
По первому снегу мой пёс с неуклюжестью детской,
Как крыльями, машет ушами, давая круги.
Я следом шагаю походкой такой молодецкой —
Как видно, мы встали сегодня с хорошей ноги.
С хорошей ноги мы с тобою давно не вставали.
В ближайшее время такое случится едва ли.
Ночной человек по утрам недоверчив и туп,
И место для счастья ему, очевидно, не тут.
По первому снегу следы оставляем на пару —
Спокойны мои и размашисты лапы его.
Припрячь это утро, чтоб вынуть, когда будешь старым,
Когда потеряешь следы от себя самого,
Когда захромаешь один по последнему снегу,
Вздыхая один по собачьему вольному бегу,
Достанешь тогда это утро из самых глубин
И вспомнишь, что ты не всегда оставался один…
По первому снегу следы, как охотник, читаю.
И вижу себя со спины — далеко впереди.
Вот он оглянулся, рукой помахал — и растаял,
Как будто сказал: «Хорошо. Но за мной не ходи,
Вернись и следы оставляй на холсте и бумаге,
А снег, что собой покрывает пруды и овраги,
Тебя и подавно покроет в намеченный час».
Сказал — и исчез. И оставил в неведенье нас.
* * *
Как жжётся крест нательный… И сон такой тревожный…
А в шлаке за котельной пробился подорожник.
Он пеплом припорошен, но лезет, как придётся…
И кашель нехороший за стенкой раздаётся.
Явление
На свалке жгут костёр. И непонятно,
Старухи это или дети,
Но просто три каких-то грязных кучи
Сидят и жгут костёр.
И не понять, какое время года,
Ни пол, ни цвет, ни даже время суток,
Но это никому не интересно.
И не сказать, что слишком холодно — не в этом,
Конечно, дело — просто жгут костёр —
Нехитрое такое развлеченье.
Вот к ним пришла какая-то собака,
Уселась и в огонь глядит разумно,
Но ничего ей, собственно, не нужно,
А тоже, просто так, пришла и села.
Я подошёл. Вдохнул дымок вонючий.
Один взглянул. А может быть, взглянула?
И веточку поправило в кострище.
И понял я, что вечность происходит
Здесь и сейчас. И я её сообщник.
Костёр. Собака. Три каких-то кучи.
Я среди них — и я не наблюдатель,
Я краешком щеки коснулся чуда,
Как Авраам — я вроде бы всё понял,
Но до конца поверить не решился.
Тельца для них не захотел зарезать.
Бегство
Когда всхрапнул то ли вол, то ли мул,
То ли во сне всплакнул
Иосиф,
Младенец сфокусировал взгляд
Несколько раз подряд,
Будто на время притворство отбросив.
И Она поняла, что с этой поры
Все пророки и их дары
На время выводятся из игры,
Как коробки ёлочной мишуры!
И Иосиф вздрогнул, и от стола,
Где вздремнул, слуге приказал осла
Взнуздать, а Марии — собрать манатки.
И Она покорно углы узла
Связала. Она уже поняла
Что до времени — всё в порядке.
И Младенец спокойно прильнул к груди,
На время забыв, что ждёт впереди,
Как будто Он Ей предоставил право
Покачиваться
В такт шагам осла
И ехать туда,
Куда их вела
Грядущая Сила и Слава.
В ночь на 25 декабря 2018
Пасха
Как мы крутились, как старался бес,
Как мы ломились в запертые двери…
Но всё-таки свершилось — Он воскрес,
Хоть я почти совсем уже не верил.
Здесь, в сельском храме, хор почти не пел,
Четыре тётки путались и врали.
Был молод поп. И пьяный люд потел,
И несуразный лик в бронзовкой крытой раме,
Казалось, не подарит никогда
Нам этого священного мгновенья…
Но Он воскрес — внезапно, как всегда,
И снова наступило Воскресенье.
И стало тихо. И Его глаза
Увидел каждый пред собой воочью.
«Иди — и не греши», — так каждому сказал,
Хотя и знал, что согрешим ближайшей ночью…
Маршрут № 4, Плакиас — Превели
Всякое дыхание да хвалит Господа
По пути в Асоматос встречали козлов,
В лировидных рогах зарождался рассвет.
Не хватало ни русских, ни греческих слов,
И казалось, что слов этих попросту нет.
А потом под оливой стояли ослы,
Вспоминали о Бегстве в Египет они.
Были цвета коры, были цвета золы.
Серый ослик, в молитве меня помяни.
А в Левкогии нас поджидали коты,
Как скульптурки анубисов были они.
Но под ними лежащие рыбьи хребты
Возвращали опять в христианские дни.
И с дыханием всяким сплетая хвалы,
Возрастали душой, как кусты и цветы.
Нас на Крите учили молиться коты,
Нас молиться учили ослы и козлы.
* * *
Давай припомним запах пастуха:
Каким-то сыром и каким-то жиром,
Носками из сухой овечьей шерсти,
В галошах непременных всесезонных…
…Он как будто бы достиг совершенства
Или, может быть, всего лишь единства:
Козы с овцами ведь пахнут приятно,
Хоть и не меняют одежду,
И не моются как мы то и дело.
Мы обычно приходили под вечер,
Выпивали магазинную водку
И закусывали хлебом и луком.
Был он старше нас — за тридцать немного,
Жил монахом на старинной кошаре
В стороне от гагаузской деревни,
Где мы состязались с искусством,
Где расписывали синюю церковь.
Говорил: «Уйду, наверно, отсюда:
Больше трёх сезонов трудно топтаться.
Пастухи нужны везде, понимаешь».
Мы кивали и в ответ улыбались —
Для него весь мир кончался как будто,
Где кончаются Буджакские степи…
…Он нам седлал кобылу не спеша,
А мерину хватало недоуздка
За тихий нрав и благородство хода.
Мы ехали туда, где камыши
Пучками шевелились в вязкой глине.
Лягушки умолкали. Кони пили.
А мы сидели молча на пригорке
И слушали, как сумерки сгущались.
* * *
Лежать на руке на разжаренной коже
И слушать, как тихо растут волоски.
И думать, что ты — это дерево тоже,
Которое лёжа стоит у реки.
Чем пахнет на солнце нагретая кожа?
Как камушки пахнет и спелая рожь.
Друг к другу бежать торопливо, но лёжа.
Как это возможно? Ложись и поймёшь.
Когда ты глаза приближаешь вплотную,
Ты можешь в руке обнаружить пейзаж.
Как будто я лёжа деревья рисую,
И медленно движется взгляд-карандаш.
А если носами прижаться и лбами,
В знакомом лице незнакомца найдёшь:
Деревья увидишь и реку, и камни,
И небо, и солнце, и спелую рожь.
* * *
Когда я ленюсь — превращаюсь в большую рыбу,
Неторопливую, вроде карпа.
Иногда я подплываю к берегу и ложусь боком на мокрый песок,
Просто чтобы ощутить свой вес и напомнить себе о реальном мире,
А потом снова ухожу в тёмную воду элегантно, почти без всплеска…
…Но проходит время — у меня отрастают плоские пятки,
Я встаю к рабочему месту и делаю, что должен. Сухо и твёрдо.
* * *
Козодой пролетает, шурша, и садится куда-то в темень.
Спешиваюсь не спеша, отдаю поводья.
Мальчик коня не спеша уводит куда-то в темень.
Я подхожу к крыльцу, но входить не спешу.
Мягкие сапоги будто вросли в ступени
Дерево говорит: «Не спеши, не входи теперь».
Взгляд скользит по двору и уходит куда-то в темень.
Конь захрустел овсом. И тут отворилась дверь.
…Вздрогнул, и беспокойно вперёд протянул руки,
Кашлянул: «Что не спишь»? — медленно: «Я ждала…»
* * *
Но ты ещё поёшь, и дерево поёт,
И зонтичный цветок — тебе для тени в полдень,
И вытекает медленно в кувшины медный мёд,
А солнце в августе заменит сотни своден.
Хоть ты уже в зенит не поднимаешь глаз,
Но пчёлы над цветком жужжат всё так же сладко.
Как трудно встать с травы, — но время нам как раз
Дотронуться рукой до спелого початка.
И бабочка сидит на белом рукаве:
Уже который год она взлететь не может…
Походкою чужой проходим по траве.
Мы все умеем лгать. Цветы и песни — тоже.
Я за тобой иду походкою чужой
И марш унылый свой по сапогу — кнутом.
Ну, что же ты молчишь? Остановись, запой…
И дерево поёт китайским соловьём.
Осип
Ты наречён так — будто в издевательство,
На первой букве землю колесил.
К тебе прилипло имя, как предательство,
Но, не сгибаясь, ты его носил.
Когда входил ты в пыльное издательство
И шёл среди литературных дам,
Как сквернословие звучала, как ругательство,
Приставка «Осип» к слову «Мандельштам».
* * *
Там, где стволы преступно многогранны, там, где волы распаренный живот
Несут вдвоём, где сдвинет свет стаканы и в жерло петушиное вольёт,
Где Осипа Эмильевича страны — Иберия и греческая дурь,
Где облака круглы и филигранны, где эмигранты крутят патефоны
И щупают дымы мануфактур,
Там, где Набоков в кепке непонятной крутил баранку в плюшевом авто,
Где Ходасевич нёс платок запятнанный, где Бунин сох — но всё же на попятный
Не соглашался ни за что —
Поэзия, твои черты и резы нанесены на мой безрукий торс.
…Так племенные знаки наносили ирокезы,
Так пленникам кочевники вживляли в пятки ворс…
Александр Межиров
Они — боксёры и поэты, мотоциклисты и лгуны.
Мы их нехитрые приметы легко распознавать должны.
А мы — иное поколение. Мы — мямли, рохли, толстяки,
Но наших слов столпотворение кормили гении с руки.
Лежим, проложенные ватой, подобием хрустальных ваз.
Но вы же сами виноваты, что так отшлифовали нас.
Проба пера
Чем век мой длиннее — тем мысли короче,
тем меньше законченных фраз.
И взгляды мои — череда многоточий,
как след на снегу исчезающий волчий
Из сердца, из мозга, из глаз.
Пунктиры, штрихи, череда дуновений,
прерывистый утренний бриз.
Как будто бы начал восторженный гений,
но бросил их думать из старческой лени
Седой рисовальщик Матисс.
Но шаткости нет — я спокоен, как камень,
не то чтобы начал стареть,
Но просто всё чаще разводишь руками —
попробуй-ка руководить облаками!
Зато на них можно смотреть.
Они проплывают бессмысленной ватой,
а ты же ни плох, ни хорош,
Заваришь чайку по-нормальному, с мятой,
присядешь на свой на десяток на пятый
И медленно-медленно пьёшь.
* * *
Простокваша, кинза, базилик,
Взгляд спокойный, внимательный, долгий,
Охвативший и горний, и дольний,
Будто бы архаический дольник сам собой вместо речи возник.
Никогда не сорвётся на крик, никогда не собьётся с размера,
Он плывёт, как большая галера, послевкусие пресного сыра,
Обволакивающее язык.
Счастлив тот, кто умеет смотреть: просто хлеба, а зрелищ не надо,
Хватит музыки козьего стада, чтоб дожить до плода винограда
И наполнить стаканы на треть.
И понять, что по праву рожденья ты наследуешь воздух и свет,
Ничего благодатнее нет, чем теченье размеренных лет
И простое смотренье.
* * *
Живописуя жизнь — страну, семью и кошку,
ни строчки не писать, живописуя жизнь.
Любить, где спишь и ешь, старея понемножку,
и любоваться всем, живописуя жизнь.
Вставать до петухов, ни дня не пропуская.
И любоваться всем, подробности копить.
И каждый Божий день сквозь пальцы пропуская,
лишь то, где спишь и ешь, до странности любить.
Ни строчки не писать, любить семью и кошку,
и в этом находить опору, то есть твердь.
Живописуя жизнь, старея понемножку...
И тихо умереть, живописуя смерть!
| 
