|
Об авторе | Борис Сергеевич Пейгин (20.10.1988, Северск, Томская область, юрфак Томского университета) работал юристом в различных сферах, в настоящее время — адвокат. В разные годы был грузчиком, курьером, официантом, бригадиром расклейщиков объявлений, таксистом. Шорт-лист премии «Дебют» в номинации «Малая проза» (2010). Рассказ «Жизнь Сергея Ипсиланти» переведён на китайский и шведский языки. Участник Международного форума молодых писателей (Фонд СЭИП, 2018 год, семинар отдела поэзии журнала «Знамя»).
Борис Пейгин
За Басандайкой, в Аникинских переулках
* * *
Время пахнет первородной тиной,
Шоркает по коже травертином.
В глубине фисташково-зелёной
Шевелят губами ламантины,
Водоросли-стрелки объедая,
И мгновений стружка золотая
Оседает на песок солёный,
Тает, тает, тает, тает, тает.
Из Египта, мимо гарамантов,
Из Гвинеи, с мыса Ароматов
Ветер мчит в иные палестины
Облаков клокастые армады.
И под небом, сплавленным из гарта,
Под муссоном, с ноября до марта,
Май седой сидит в моей гостиной,
Заполняет контурные карты.
* * *
Я купил билет до Москвы, а попал в Тюмень,
И оттуда на утлой бочке катился до берегов Байкала
Там с мячом Луны играет небесный тюлень —
Я тогда погасил фонарь, вылил масло и колбу разбил о скалы.
Я прильнул на сентябрьский снег ледяной щекой,
Где за мысом встаёт рассвет — взъерошен и накрахмален,
А на льдах кучевых тюлень выводит своих щенков,
Кормит их молоком из сосцов грозовых наковален.
Цепь моих позвонков мороз легко расковал.
Скоро будет весна; я не чаю добраться до середины.
Бочка быстро сгнила, и на гальке остались одни слова:
Их покинутые щенки поют на пушистых льдинах.
* * *
За Басандайкой, в Аникинских переулках,
Где лето пахнет хвоей или банным дымом,
Я рисовал тебя дрожью щитка приборов,
Электро-оранжевым и ядовито-зелёным.
Из хвойного леса, как из резной шкатулки,
Где я бывал со всем инструментом необходимым,
Я извлекал тебя по ниточкам разговоров,
И руки грел над коллектором раскалённым —
Но не в твоих руках, не в редких прикосновеньях
Случайных объятий, неявно и исподволь резких,
Не в шаге ног, сходящихся под столами,
И не во взгляде — глянцевом, акварельном.
И встречи все — затянувшиеся мгновенья,
И ты — лицо седой известковой фрески…
Но демонов всех страшнее, химер и ламий,
Не видя тебя, у стенки стоять расстрельной.
За годом год на Южной площади шумной
Я делать пытался вид, что не глупее прочих,
Снося покорно молчанье недели каждой —
Но что же ещё поделать, скажи на милость?
Да только влюблённый совсем не бывает умным,
И я молился сырой предвоскресной ночью
Святому Фиакру — увидеть тебя однажды,
Но ты, конечно, ни разу мне не приснилась.
* * *
Григорию Горнову
Там, где снег в феврале скрипит, как дощатый пол,
Там, где боги мечут песок, а не едкий натрий,
Все твои поезда в оборотном стоят депо,
И уходят по кудровской ветке к химкомбинату.
Все стихи твои там известны, как Отче наш:
Их за мелкую мзду раздают в отрывных билетах.
В них нестройная музыка ТЭДов заключена,
Что звучит в ушах калориферным жарким летом
Всем трамвайным Орфам, прохожим и январям,
Здесь, под сенью контактной подвески, что их связала.
Пляшет зайчик солнечный на раздвижных дверях,
Видя тень твою в зазеркалье пустых вокзалов.
* * *
Посмотри на меня, повторяй за мной:
Я отдам свою жизнь за любой пустяк.
Константин Рупасов
Ни бездонней глаз, ни нежнее рук
Никогда я не знал, но не в этом суть.
Знаешь, я легко за тебя умру,
Потому что один не смогу уснуть.
Я асфальт, я небо, я всё одно,
Я гляжу с галогеновой глубины.
У дорог, ты знаешь, двойное дно,
В нём нечётности наши погребены.
Но к ресницам ластится шелкопряд:
Ты, ко мне прикасаясь, не тронь меня
На мостах, которые не горят,
И на храмовой паперти меж менял.
Паралич огней, средостенный стук,
Между дат, квадратиков обжитых —
Ты, всегда стоящая на мосту,
И случайный прохожий — но тоже ты.
…Это календарное колесо,
Это всё только шёпот тяжёлых штор,
Это только сон, это только сон,
Это время, вменяющее в ничто.
L&M
Я знал твои черты в домах конструктивистских,
И в силуэтах труб, и в оголовках шахт.
Так пахнет торфяной охряно-ржавый виски,
Так ёкает в груди, когда объявлен шах,
Так зреют за столом пустые разговоры,
Так падают огни с седьмого этажа,
Так запоздалый гость не прокрадётся вором,
И так свербит в ногах, что просятся бежать;
Так радугой блестит засвеченная плёнка,
Так в небе городском нет ни одной звезды
В дымах далёкой ГРЭС, под облачной клеёнкой,
Так время мчится вскачь, как Сивка без узды.
Четырнадцать часов прошли почти навылет —
Я не сошёл с ума и с рельсов не сошёл.
Настанет новый день, и виски будет вылит.
Прости меня за то, в чём не был я смешон.
Я знал твои черты в домах конструктивистских,
В пыли обочин трасс и в смоге городов,
В чужих путях домой, неясных и неблизких,
Во всём, на что смотрел, во всём, на что готов...
С утра заладил дождь, и стартер неисправен,
Похмелье из ружья стреляет по вискам.
Я знал тебя во всём, чему я не был равен,
И в том, что вдруг нашёл, хотя и не искал.
* * *
Фалес во мне потушит Гераклита: —
Что простота заходит на ура,
Что лучше выпить, чем не выпить литр,
Что я взалкаю к девяти утра, —
Мне нагадали как-то раз по книге.
Я вновь её открыл, но со страниц
Смоковницы показывают фиги,
И я пред ними припадаю ниц,
И поздним утром, добрым, но не бодрым,
Дыханием горючим, как бензин,
В час третий проповедую биллбордам
И голубям у входа в магазин.
* * *
Фрюктидор этих мест
Плодов не приносит, а только дым:
Задохнулась в межени Коларовская протока.
Мы пойдём через поле в лес,
Где в ручьях играет Фалес,
И на гребне водораздельной гряды
Колодец гигантов сойдётся с великим Востоком.
А за лесом — снова круги на пустых полях,
На одном из них и однажды,
И дважды,
И трижды
Случится своё Ватерлоо.
Мы сойдёмся на этом — что ты Сусанин, а я поляк;
Я, страдая от жажды,
Вернусь к реке,
Поднимать мертвецов из твоего улова.
И пойду по воде, поскольку стоит межень,
И, прождав тебя, отстою
Назначенную вигилию.
Если Данте полюбит Вергилия,
это будет лишь только фанфик.
Я дождусь, дождусь — мы сойдёмся на рубеже,
Если ты на могиле моей прорастёшь в аканфе.
И на этом всё.
Если ты пойдёшь эдак, то я непременно так,
Вот Коларово, вот Казанка — от ограды и до ограды.
И круги на полях,
Чернозёмная чернота,
Новогодний дым подмёрзшего винограда.
Децимы V, VI, VII
V. По майской дымке, солнцем разогретой,
Вальяжно спящей возле входа в парк,
Под действием Chateau de Tetra Pack
Я у ларька стреляю сигареты,
И город доверяет мне секреты,
И лишь тебя никак не выдаёт,
И, ночи проводя с тобой вдвоём,
Тебя ревнует к каждой острой тени
И к каждому из комнатных растений,
И смотрится в небесный водоём.
VI …а мне остались атласы и карты,
И повторять над ними, как в бреду:
Непальская столица — Катманду,
Столица Индонезии — Джакарта,
И остаётся — не по росту — парта,
Бассейны рек на белом потолке…
И я дремлю на согнутой руке,
И мне во сне назначена награда —
Снега вершины Охос-дель-Саладо
И Тихий океан невдалеке.
VII. В седой пыли, под солнечным потоком,
В оправе белых деревянных рам
Ты наблюдала тишину двора,
На тонкий палец навивая локон.
Июнь мерцал на блёклой смальте окон,
И воздуха натянутый лавсан
Ловил, как сетью, птичьи голоса,
И полдень был сумаховым и жёлтым,
И золото с опавших фресок Джотто
Покоилось в волнистых волосах.
* * *
Даже тени в этой квартире шкерятся под кровать
Вниз по трубам текущий Нил стремителен и бурлив.
Мне теперь одному не выжить, несдобровать
За окном восстают на бой пигмеи и журавли.
С того часа, как ты ушла, прошло двадцать пять веков,
И стекло часов стекло на моренный пол.
Я когда-то подумаю — следом уйти легко.
Но в прихожей, в шкафу, притаился засадный полк.
А на кухне пьют чай великий Тутмос и суровый Дант
За здоровье моей куртуазнейшей госпожи.
И пекут предсказанья в галетах грядущих дат
И застреленный календарь под столом неживой лежит.
* * *
<...> По твоим полукружным каналам везут жемчуга и перец,
Твоя нижняя полая вена впадает в ересь,
Параллели рёбер твоих земной обручают шар.
Все Адамы теперь выходят вперёд ногами,
Не поверишь, но в этом мире люди не спят с богами —
Нерождённому, сотворённому лежать подле ног твоих, не дышать.
Мы почти анекдот, борода у него длиннее, чем у Крониона Дия:
Это — ты, это — я, а это — брадикардия,
Зуммер дальнего света фар, уснувший водитель ритма —
Это снится тебе, это сны твои расплавляют битум,
И пластинку мира заело на ноте до.
Я бы мог рассказать,
Как грудную зиму в чердачных своих вершинах
На дыханье качают лифтовые машины —
Но богам никакого дела до мелкой людской зимы.
Восковые слёзы ни снегом, ни льдом не смыть.
И декабрь воли твоей живёт по своим законам,
Ты молчишь, ты молчишь, как обычно молчат иконы,
Ты молчишь, и не плачешь, и даже не мироточишь;
В византийском поджатии губ проступает ночь.
Я пророс из твоих волос, как солдат из худой шинели,
Мне приснятся кошмары с фаворским светом в конце тоннеля.
Бесконечный хешван тем горше и тем жесточе —
В затаённом дыхании не проснуться, и встать невмочь.
Если даже имя твоё одно выбивает пробки,
Расплетает сплетенье имён в больной черепной коробке,
Сотворённой тобой из египетских грязей и полимерных глин…
Всё идёт по плану, и слёзы бегут по плану,
Выпадают дождями над Пуной и Альтиплано,
И из них когда-нибудь выпарят соль земли.
* * *
Этот город на самом деле — исходный код,
Вот И-Цзин молодого асфальта, вот — кофейная гуща теней.
И на ложе его застелен голодный год
В письменах валтасаровой ночи баллончиком по стене:
В лёгких найдена ночь, и город в меня пророс,
На любом перекрёстке его горят Урим и Туммим.
Я ответ узнавал быстрее, чем задавал вопрос.
И в ответе любом, мой царь, встречался с собой самим.
Не велите казнить, мой царь, я почти забыл
Как гуляют по Страшному рву молодые львы.
Утро быть бы могло, но нас не простят за «бы»,
Кто был третьим в конях, станет вторым в рулевых.
Мне немного осталось, мой царь, — дешифровать тебя,
Как кумранский свиток, как Войничев манускрипт.
А колена окраинных улиц — слышишь? — в рога трубят…
Нет, пардон, не они… я не спал, голова искрит.
Этот город каждое утро из века в век
Сам штурмует себя и сдаёт сам себя себе.
Что вам снилось, мой царь, что за фильм на экранах век?
На ответ, по моим подсчётам, приходится восемь бед.
Книги врут, мой царь: наши головы вместе сорвутся с горячих шей.
Наша кровь, как ни истинна — всё-таки не вино.
А плавильные печи маршруток сливают людской файнштейн —
Из металла башни, снесённой давным-давно.
| 
