НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

«Культура — это мёртвое искусство»

Илья Кормильцев. Поэзия. Проза. Non-fiction. — Екатеринбург: Кабинетный учёный, 2017.

Трёхтомник Ильи Кормильцева (1959–2007), писавшего для рок-легенд ушедшего века Вячеслава Бутусова, Насти Полевой и «Урфин Джюса», поэта, трудоголика-переводчика, издателя, то и дело раздававшего пощёчины общественному вкусу, критика-эссеиста-нонконформиста, не успевшего получить при жизни премию «Нонконформизм», попал в руки мои лишь год спустя после выхода в свет. Большинство отзывов давно  написаны теми, кто имел право публиковать их, не столько с точки зрения принадлежности к Цеху N, сколько исходя из оптики знавших его друзей и приятелей-литераторов. Мы не были знакомы с Человеком-Эпохой. Я не фанатела от его ультра.культурных экспериментов. Тем не менее который день с маниакальным упорством листаю кормильцевские бумажные кирпичи: поэзия (толстенный том без разделения на песенные тексты и собственно стихотворения), проза (куда, помимо рассказов, вошли эссе, пьесы, литкритика) и non-fiction (интервью на злобу дня). Каждый том — шестьсот с лишним страниц, читать не перечитать… но пусть они не заканчиваются, не дочитываются, не обрываются так стремительно, как его жизнь! Не потому ли переходишь от текстов «Наутилуса» — к рассказам, от прозы — к стихотворениям, от статей — к интервью, а от интервью — к песенным текстам? Переходишь, создавая с помощью разножанрового хоровода иллюзию Настоящего Продолженного.

Поэзия, том первый. В послесловии к первому тому Юрий Казарин, пытаясь разобраться в химии весьма неоднородного текстоделания Кормильцева, уже сказал, быть может, главное, и любопытствующим лучше обратиться к первоисточнику. Поэзия и рок-поэзия, песенные тексты, микротексты-«филосопоэмы»… Но что может быть нелепей попыток понять, что же поэт имел в виду, неверно переводя его инсайты с космического на человечий, когда уточнял: «сытые удавы мохеровых шарфов / душат гладко гильотинированные шеи», «неумение петь делает грубой нашу улыбку: подобие дынного ломтика в блюде лица…», «я весь соткан из указательных пальцев / на спусковых крючках», «кандалы избитых аккордов / влачатся по дороге, / вымощенной благими намерениями»?..

Первый том состоит из пяти поэтических книг: «Лето огнедышащее» (1974–1980), «Физиология звукозаписи» (1980–1991), «Атлантида» (1992–1996), «Фармакология» (1996–2000) и «Полиция реальности» (2001–2007). Пятнадцать лет посвятивший созданию текстов для «Наутилуса Помпилиуса», Кормильцев тем не менее не сузил поэтическую технику до ремесла текстовика, — впрочем, тексты песен «Наутилуса» во многом и есть сама поэзия — именно в момент слияния с музыкой: «Но я сидел с тобой не касаясь руки / Слушал твой голос как радио небес / Заполняющее музыкой город тоски / Зовущее оленей в безвыходный лес…», «Синоптики белых стыдливых ночей / сумевшие выжить на лютом морозе / вы сделали нас чуть теплей чуть светлей  / мы стали подвижней в оттаявших позах…», «если ты хочешь / прогуляться по моей голове / я провожу / и я твёрдо знаю, чего я хочу / я только прошу я только прошу / будь осторожней…». Будем же и мы осторожны с музыкой его слова: да не нарушим союз их, не потревожим банальностью стрекозье небо города вертолётов: «City of copters cruising in dragonfy skies…/ summits of pyramids topped with cyclopic eyes / square miles of masonic lies / place of René Magritte lookalikes…»¹ .

Проза, том второй. Почему он так назван, неведомо — книга включает в себя и рассказы, и пьесы, и критику, и эссе с публицистикой, и те ещё манифесты. В белокаменной-по-собянински весьма актуален кормильцевский манифест 2005 года «Обращение к жителям ЦАО», где воображаемый житель Центрального округа Москвы разглагольствует о нелегальной миграции и предлагает оборудовать ППП (погранично-пропускные пункты) — проходы через Садовое кольцо, ну и ещё многое, пока не взятое мэром на вооружение… В манифесте «Русский Бог в опасности» автор горько иронизирует: «Наши истинные враги… — те, что издают и пишут книги, которые читает немногочисленный и просвещённый слой общества, и создают произведения изобразительного искусства…» — в общем, их «Бог и не такие грехи прощает радеющим к вящей славе Его», ведь «кто знает, не получают ли они средства к существованию от зарубежных врагов Родины». Год — 2006-й. Посему в «Манифесте неогуманизма» Кормильцев напоминает о том, что «настоящие перемены наступают, когда с доски сбрасываются все фигуры». Он предлагает радикальный метод самоупразднения — ведь, лишь сбросив собственную шкурку, можно осознанно подняться на новую ступень развития — и восклицает: «Да здравствует постчеловечество!», что понятно: у нынешнего человечества серьёзные проблемы с внутренней чистотой, но душеспасительная сердечно-ментальная клизма не будет дарована каждому чёрненькому — а полюбить чёрненьких, всех этих «бедных и злых», никак невозможно-с!.. В эссе «Москва. Опыт урбанистического психоанализа» Кормильцев искромётно простёбывает однокоренных москвичей (термин мой) и, соединяя лингвистику с этимологией на фрейдовской кушетке, создаёт прелюбопытную клиническую  картинку, отражающую истинный оскал града-государства, который, как уверяли столичные плакаты 2018-го, развешанные повсюду, стал «ещё красивее»…

Что касается пьес, то стоит обратить внимание на «Взлёт и падение города М» — поэтическую драму по мотивам «Махагони-оперы» Бертольта Брехта и Курта Вайля (в основе сюжета — история жизни отпетых мошенников, которые таки создали «город-мечту») и на пьесу «Собаки-левитанты», где показательное выступление хозяйского пса Аякса, не желающего расставаться с надоевшей, но надёжной цепью, проводит прямые параллели к нынешней конъюнктурке всех видов и мастей… Любопытны эссе, прежде всего «Владимир Сорокин. Собачье сердце», где автор небрежно повествует о встрече с писателем в одном из пафосных заведений и не забывает уточнить словами самого Сорокина две вещи: первая — «В целом уровень дебилизации литературных обозревателей растёт», вторая (в пандан к роману «День опричника») — «Они ведь как жили с опричниками в Александровской слободе? В пять утра вставали и шли на молебен… а после молебна царь шёл в пыточную и выходил оттуда такой… просветлённый!».

В предисловии к этому тому Алексей Цветков пишет кое-что интересное: «Однажды в офисе издательства вдруг выключился ток. Погасли лампы, экраны, жалобно пискнуло нечто аварийное в стене, смолк кондиционер, принтер подавился страницей дневника политзаключённого. “Вот так вот однажды вдруг, без афиш, и кончится жизнь”, — пошутил я. Илью это возмутило. Он был решительно против банального изображения смерти как неожиданной темноты. Мы стали выдумывать более точную сцену. Комната наблюдателя, конечно, остаётся, а не тонет во тьме. Никуда не девается и вид за окнами. Исчезает тот, кто смотрит. Происходит это не мгновенно, так как целостность наблюдателя — привычная фикция. Наблюдатель ходит по комнате, раскладывая свои части по ящикам. Записывает все воспоминания и навыки на диск. Аккуратно кладёт глаза в шкатулку, а голову, сняв, оставляет в большом ящике стола. Продолжает расшнуровываться. Сохраняя ещё немало способностей, ноги ставит в шкаф. Руки накрывают торс коробкой, а сами прячутся на полках. Они двигаются как крупные кальмары, действующие наощупь. Человек — это то, что возникает на границах взаимодействия многих устройств, но не сводится ни к одному из них. Теперь мы имеем комнату, в которой есть на что, но больше некому смотреть».

В России Кормильцев всё же недооценён: такова давняя традиция Страны Чудес. «Мир — это больница для ангелов, которые разучились летать…» — складывал он свой шаманский бубен из паззлов-букв. Ангелы «позабыли дорогу на небо, свалившись с лестницы», однако их легко распознать по тому, что «с каждым днём они всё меньше и меньше верят в своё исцеление / всё реже и реже пытаются взглянуть вверх…».

В рассказах Кормильцева персонажи тоже нечасто смотрят в небо. Проза — композиционно чёткая, литая и одновременно совершенно прозрачная — порой хрупкая, порой чеканная, но неизменно незаёмная: «Серебристая лента сабли, отразившая солнце, заставила меня зажмуриться, и тотчас же сильный удар рассёк мои шейные позвонки. Глаза открылись от нестерпимой боли, и, уже падая, я увидел, как попеременно сменяли друг друга небо, земля в застывших под ветром плюмажах ковыля и далёкий горизонт, ощетинившийся фигурами конников. Всё это таяло, гасло, теряло отчётливость с каждым оборотом летевшей вниз головы…» («Колесница Леонардо»).

Тексты Кормильцева нужно читать, вслушиваясь в завораживающий темпоритм, иногда перечитывать, если захочется дотянуться до формы, близкой к идеальной: «Сама не понимая, что с ней происходит, она не сказала, а почти выкрикнула: “Я люблю тебя”. Он никогда и не предполагал, что его сознание способно одновременно вместить в себя столько всего: планетные системы, галактики, метагалактики и вещи гораздо более огромные, для которых не было названия в человеческом языке. Шум, испускаемый каждой крупицей материи, сливался в многоголосый хор. По мере того, как всё новые и новые голоса вливались в него, он звучал сначала как гул, затем как рёв, потом словно оркестр архангельских труб, пока не зазвенел потрясающим созвучием без начала и конца, застывшим в вечности безмятежным аккордом, внутренняя соразмерность которого превосходила всё, слышанное им до сих пор» («Слушая шум»).

Non-fiction, том третий. Многочисленные интервью: вопросы от «а почему вы ушли из “Нау”?» до “в чём смысл существования?”» — и Кормильцев отвечает, отвечает, отвечает… не всегда терпеливо. Его полярные вкусы воодушевляют и раздражают одновременно: он печатает в «Ультра.Культуре» книгу гениального Тимоти Лири «Искушение будущим» в серии «Жизнь Zапрещённых Людей», но издаёт и прохановский «Пароход “Иосиф Бродский”», о котором Виктор Топоров отзовётся неожиданно: «Так описывать современную действительность нельзя. Но по-другому — нельзя тем более». Публикует роман Андрея Бычкова «Дипендра» с предисловием Юрия Мамлеева. Печатает книгу стихов и прозы Алины Витухновской «Чёрная Икона Русской Литературы». На его полке писатель Брет Истон Эллис и музыкант-литератор Ник Кейв уживаются с Че Геварой и Пол Потом, а знаменитый британский предприниматель, торговец марихуаной и гашишем Денис Ховард — с Эдуардом Лимоновым… Гремучая смесь, которая не могла не привлечь внимания «органов» — и не оттолкнуть книгопродавцев. На первых порах у издательства «Ультра.Культура» были проблемы с дистрибьюторами: магазины и оптовики не хотели брать на реализацию книги, казавшиеся им опасными. В интервью 2004 года жизнерадостный пессимист Кормильцев (первое определение — в силу привычки радоваться жизни, второе — по причине того, что человек всё-таки смертен) заявил: «Я — издатель,  что хуже всего. Это сплошное самопожертвование и никаких удовольствий. Уже два года я являюсь главным редактором издательства “Ультра.Культура”. Если бы я заранее знал, что будет такой кошмар, десять раз бы подумал, приниматься за это дело или нет». Лукавил ли он? Едва ли будет лукавить человек, говорящий правду в глаза — например, такую: «Интеллигентов с детства ненавижу, а русских интеллигентов — особенно. Хотя интеллигенты по существу только в России и существуют… Ненавижу за трусость. За отсутствие корпоративного мышления. За отсутствие желания защищать свои интересы…». Он имел право на эти слова, ибо всю жизнь чувствовал себя участником борьбы — борьбы «некультурной», ведь в его терминологии культура (мёртвое) противопоставлена искусству (живому). Он справедливо считал свободу конечной целью борьбы и преодоления человеческого в человеке (речь исключительно о новом этапе развития нашего вида). Он утверждал, что печатать тексты других людей — значит высказывать своё отношение к происходящему через них: он создавал МетаКнигу, раскрывающую собственный противоречивый внутренний мир. Его интересовали тексты, строящиеся на отрицании окружающей действительности — и призывающие менять её и, разумеется, себя: «Мы ищем тех авторов, которые отображают конфликт с данной нам в ощущение действительно­стью и тем самым пытаются заглянуть под поверхность вещей». Заглянуть под поверхность вещей!.. Вот оно, искомое. Он, экс-биохимик, изнутри чувствовал связь между поэзией, химией и магией. А «им, сидящим на другой стороне холма», напоминал: «Проблема нашего времени не в том, что люди стали делать больше гадостей, чем когда-либо, а в том, что многие разучились отличать гадость от негадости».

Упс, в зрелом возрасте Илья Валерьевич решает креститься и принимает православие, по недомыслию считая буддизм «главным объектом внутренней философ­ской критики»² , а перед уходом из этого тела, по разным источникам, принимает ислам, словно не желая понимать: ни один Христос vs Аллах не спасёт его, а буддийские тексты, если подходить к ним утилитарно, как к хатха-йоге, — не более, чем славная наука об управлении умом.

Он написал несколько текстов, взорвавших мозг нескольких поколений.

Человек-Эпоха, «сделавший» эту эпоху, — и канувший в неё же, только с обратной стороны Леты.

Наталья Рубанова

1 «Город вертолётов, курсирующих в стрекозьем небе, пучки пирамид, увенчанных циклопическими глазными яблоками, квадратные мили масонских лжей, место, напоминающее картины Рене Магритта…» (англ.).

2  Портрет Бориса Гребенщикова был превращён… в мишень для дротиков — это была т.н. стена ненависти, располагавшаяся на кухне (из беседы 2007 года А. Кушнира с Ильёй Кормильцевым и Олегом Сакмаровым, 3-й том NON FICTION, с. 136).