|
Об авторе | Наталия Червинская — постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация — «Два рассказа» (№ 11 за 2018 год).
Наталия Червинская
Девочка с зажигалкой
святочный рассказ
От Дня благодарения до дня Рождества всем жителям нашего города дано разрешение, более того, повеление, более того, прямая директива от господа Бога: — Покупайте! Настал момент покупать! Занимайтесь, все и каждый, любимым делом: покупайте, приобретайте, кто сколько может! Заворачивайте в блистающие обёртки, перевязывайте лентами, тащите в больших разноцветных пакетах. И деньги на это у вас есть, скоплены. Если у кого нет, берите в долг.
И купят много, много. Много всего купят. Иисус нa это время благословляет приобретение ширпотреба. Поэтому в городе праздник, всё освещено, всё искрится, всё мерцает, всё блестит. И кажется, что все магазины — игрушечные, что во всех витринах сверкают вожделенные игрушки.
Идёшь по улице, протискиваешься между спелёнутыми мумиями ёлок, мимо дощатых будочек, где продавцы ёлочного базара сидят, протянув руки к электрообогревателю, но всегда готовые вскочить, потрясти ёлкой, показать, какая она густая, свежая и симметричная. А витрины мерцают огнями и за толстым стеклом на искусственных сугробах лежат — нет, не игрушки вовсе, а настоящие сокровища.
И пахнет в темноте шоколадом, корицей, мускатным орехом и жареными каштанами. Но главное, конечно, хвоей. Проходишь через ёлочный базар и тонешь в этом благоухании, как будто всё твоё счастье — что было, что будет, чем сердце успокоится — всё в этом смоляном холодном запахе колючих лап и липких стволов в сказочной городской чаще.
Особенно хорошо на Рождество в тех районах, где живут семейства со старыми, большими деньгами. Там и дома старые, с лепниной по фронтону и полированными перилами мраморных лесенок, ведущих к парадным дверям с медными ручками и большими еловыми, несколько погребальными, венками. И деревья старые, увитые от корней до кроны белыми огоньками. И магазины ещё остались старые в узких улочках, небольшие магазины с благородной историей, с третьим поколением хозяев, с привезённым из Европы товаром, преднамеренно старомодным и безукоризненно качественным. Кто-то может это всё купить, кто-то и купит. Христос велел.
Но она ничего не купит. Нет, не она, не глупая девочка с зажигалкой. Зажигалка есть — она их у мамы тырит, — а сигарета осталась одна, на другую пачку денег нет, и теперь уже не будет. Потому что девочку только что с работы попёрли. Как раз из одного такого маленького магазина.
Сколько раз хозяева ей говорили: курить запрещено. Сколько раз говорили: никаких зажигалок ни в коем случае нельзя. Даже на заднем дворе, у помойных баков — всё равно нельзя.
Пришла сегодня дама, наследственная покупательница, вернула кашемировый свитер. Уродливый, но очень ноский, высококачественный. Только в маленьких старинных магазинах можно ещё найти такое качество и такое безнадёжное уродство бежевого классического цвета.
Она накануне долго выбирала. Потребовала, чтоб доставили на дом. Развернула шелковистую бумагу с вензелями магазина — а свитер пахнет! Не корицей, не хвоей — никотином! От этого страшного канцерогенного запаха ей сразу же стало плохо.
Дама выразила недоумение, она была разочарована: это её любимый магазин, её всегда тут великолепно обслуживали. И мать её покойную, ещё при администрации Трумэна, великолепно обслуживали. У неё в гардеробной комнате в одном из встроенных стеллажей лежат, тщательно упакованные от моли, шесть бежевых свитеров ещё маминых и двенадцать её собственных, из которых один даже сиреневый — она когда-то, в шестидесятые весёлые годы, пустилась на короткое время во все тяжкие.
У девочки с зажигалкой тоже мама. Теперь придётся ей объяснять ситуацию.
И котёнка придётся объяснять. Девочка этого ещё не знает, но она вот-вот котёнка встретит и усыновит, по дороге домой. Этого котёнка, серенького, шести недель, судьба уже подложила на её жизненном пути. И он уже мяукает.
Девочку зовут Злата. Она полька, из Вроцлава. Она тут нелегально. Мама её Божена, тоже нелегальная, заведует польской пекарней в Бруклине, а девочку вот взяли в дорогой магазин. Полячки тут считаются почти француженками, а Злата очень миловидная. Но её держат за версту от покупателей, в подсобке, на складе. Там она отпарывает, подшивает, отглаживает, развешивает на плечики, пакует — и шансов на продвижение у неё никаких, нет у неё надежды выйти в люди, выбраться в торговый зал.
Злата пахнет, воняет она. Куревом. Дешёвыми сигаретами, которые индейцы на резервациях производят.
Ах, даже и это всё следует говорить в прошедшем времени! Попёрли её, выгнали. Злата идёт и плачет. По круглому личику текут слёзы, нос покраснел, глаза начинают опухать, губы обветрились.
А ведь ей надо бы выглядеть получше, потому что вот сейчас — возможно, что ещё до котенка — она встретит канадца из Квебека, продавца ёлок. И это её шанс съехать от мамы, родить ребёночка, выйти замуж за отца ребёночка и жить, можно сказать, припеваючи.
Хотя никто не живёт в наши времена припеваючи — всем кажется, что у других гораздо больше поводов припевать, а их вот судьба лично обидела. Вот именно: идёт наша Злата, девочка с зажигалкой, и кажется ей, что судьба её лично обидела.
Поэтому она вытаскивает из кармана пачку своих вонючих с профилем Сенеки на этикетке — не философа-стоика, а индейца в перьях, впрочем, тоже стоика, — достаёт последнюю сигарету и, шмыгая носом, начинает зажигалкой щёлкать, остановившись возле ёлочного развала.
— Да что же ты делаешь, дура ты малохольная, товар мне поджечь хочешь? — кричит продавец. Неужели это тот самый француз из Квебека, от которого она должна родить ребёночка? Правда, не девочку, как ей всегда хотелось, а мальчика.
— Ты что, не видишь, где ты? Другого места найти не могла? Вали отсюда, отваливай.
Тут, предположим, наша девочка начинает так судорожно рыдать, что, предположим, канадец раскаивается и предлагает ей выпить глинтвейну, который он сварил на обогревателе. И, предположим, предлагает помочь ему в торговле ёлками и, естественно, тут же и заделывает ей этого ребёночка.
Да, но котёнок? Котёнка-то кто спасет?
Злата прячет нераскуренную сигарету и уходит от греха подальше. Тем более что это был вовсе не её канадец, а какой-то другой, грубый мужик. Полагающийся ей канадец торгует ёлками за много кварталов отсюда, недалеко от того подвала, где родился шесть недель назад Януш — тот самый котёнок, которого она подберёт, назовёт Янушем и будет любить.
Теперь надо объяснить, почему Злата идёт пешком, хотя уже мокрый снег начался, а у неё сапоги протекают. Все свои наличные она потратила с утра на невкусного шоколадного Санта Клауса. Почему? Потому что ей восемнадцать лет.
Злата могла бы и без билета, но лицо зарёванное, в автобусе все увидят. Кроме того, если она поедет автобусом, то ёлочного канадца не встретит, а встретит одного смазливого мальчика из Эквадора, который начнёт её утешать, назовётся музыкантом и пригласит на вечеринку. И если бы она с отчаяния поехала на вечеринку, то, понятное дело, напилась бы и всё такое. Не забеременела бы и ничего бы не подцепила; но всё-таки противно.
И потом — а Януш?
Человек несёт огромную ёлку наперевес, торопится и ничего перед собой не видит. Задел Злату, даже не заметил. Он её так приложил, что Злата поскользнулась и шлепнулась с размаху, очень больно ударилась. Это уж вовсе конец света, ужасная несправедливость. Пальто теперь сзади всё мокрое, позор.
Она плачет. А ведь это хорошо, что она села в лужу. Иначе бы её сбила машина. Тормоза уже скрежещут, прохожие орут! Какой-то богатый папаша, исполняя всеобщий христианско-потребительский долг, купил своему недорослю спортивную машину. Красную, сверкающую. Разгоняется за две секунды до ста миль. Недоросль водить не умеет, вот сейчас на тротуар наехал, а к вечеру и вовсе разобьётся на своей «Феррари».
А у Златы ноги-руки целы и внутренние органы не повреждены, вполне сможет родить своего ребёночка — мальчика или даже девочку. Потому что канадец будет не тот, а другой. Другой канадец, другой расклад. Если бы она знала все обстоятельства, то и не захотела бы богатого папу. У неё, правда, и бедного папы никогда не было.
Пальто мокрое. Снег всё хуже, ещё и с ветром. Идти далеко, тридцать кварталов, а квартал кварталу рознь, пейзаж постепенно начинает меняться. Магазины тут побольше, товар в них подешевле и помоднее, низкого качества и пестрый. И гирлянды лампочек уже не белые, а разноцветные и мигают. И прохожие не белые, а более разноцветные. Музыка ревёт. В богатых кварталах снег уже давно убран, а здесь месиво, у переходов непролазные лужи. Но ещё светло и шумно, а вот дальше, там, где живут Злата с мамой Боженой, — там и вовсе пустынно и темно. Дома там огромные, построенные муниципалитетом для неимущих. Прохожие темнокожие, ёлочных базаров мало.
Последний по пути ёлочный базар будет именно тот, где Златин суженый сидит, очень молодой и промёрзший. Он красавец, между прочим. Француз из Монреаля. У них там такая молодёжная традиция — каждый год приезжать в наш город, проводить целый месяц на улице, в маленьких деревянных или пластиковых шалашах и финансировать свой богемный образ жизни круглосуточной продажей ёлок. Остальное время он, извините за выражение, стихи пишет. Любимый поэт у него Франсуа Вийон.
А Злата? Вот мы упоминали, что Злата миловидна, но это не вполне описывает ситуацию. У неё круглое личико, крошечный кукольный ротик, голубые славянские глаза. Такое невинное личико, что не совсем соответствует действительности. И она в совершенно беспомощном положении.
То есть Злата неотразима. Результат обеспечен. Канадцу каких-нибудь полчаса осталось наслаждаться своим гордым одиночеством и мужской независимостью.
Но тут Злата задумывается: а что её ждёт дома? Мама, с которой они не близки ни в чём, кроме возраста. Божене тридцать шесть лет, на вид тридцать, приезд взрослой дочки совершенно смешал ей все карты. Она жениха из-за этого потеряла. Теперь Злата обязана её называть сестрой, ни в коем случае не мамой. Великовозрастная дочка такой маме и с работой не нужна, а безработная и подавно.
А ведь девочка наша не в продавщицы попасть мечтала, когда сюда ехала. У неё был детально продуманный план: сначала добиться блистательного успеха на Бродвее, а уж потом покорять Голливуд. Потому что сразу в Голливуд, думала она, пробиться трудно. Она довольно быстро столкнулась с реальностью и решила сначала поступить в театральное училище. И опять столкнулась с реальностью. Это со стороны реальности исключительно подло — сталкиваться с людьми восемнадцати лет.
Злата считает, что жизнь её погибла, надо свести с нею счёты. Каким именно образом это сделать? Но мы же на острове: с востока река, с запада река. И мосты.
И Злата поворачивает на восток, на тёмную боковую улицу, где прохожих почти нет и ветер с ног сбивает.
Пока она размышляет о самоубийстве, нужно упомянуть, что хотя торгующий ёлками франкофонный канадец тоже постоянной работы не имеет, но зато в Канаде существует бесплатное медицинское обслуживание. Иначе как они рожать-то будут? А вы не можете себе представить, какой красивый у них получится ребёнок! Который будет девочкой. И вот эта девочка как раз поступит в театральное училище.
Но Злата идёт к реке. До реки несколько длинных, продуваемых ветром кварталов — канадцу, заметьте, лишние полчаса одиночества и независимости прибавилось — чем ближе она к набережной, тем сильнее ветер, а по заснеженному шоссе со страшной скоростью несутся машины. Злата боится перебегать дорогу. Ведь её наверняка раздавят, в то время как она решила топиться. Всю жизнь всё выходило наперекосяк, всё не по её желанию! А до перехода ещё топать и топать по лужам, а там стоять и ждать зелёного света. Глупо ждать зелёного света, если человек решил покончить с собой.
Она ясно представляет себе адский ледяной ветер на мосту. Топиться намного приятнее летом, думает она. Да ведь я католичка, думает она. Не повернуть ли мне обратно?
И это слава богу, что ей такая мысль в голову пришла. Всё равно бы ничего не получилось.
Над перилами мостов установлены дополнительные решётки именно на такой случай. Хуже того, её ангел-хранитель — она ведь католичка — очень бы расстроился и мановением крыл разбудил бы полицейского. Они в это время года на всех мостах дежурят, ловят самоубийц-террористов и просто самоубийц, из публики. Постовой, заподозрив неладное, вызвал бы скорую помощь из психиатрической, и попала бы наша Злата на Рождество в городской дурдом, где ни выпить, ни закусить.
А выпить и закусить ей этой ночью ещё предстоит, и не только ей, но и пока ещё безымянному котёнку, будущему Янушу. И покурить ей предстоит, хотя не совсем того, что она до сих пор курила.
…Котёнок не ел уже сутки, его распутная мать сбежала, и он от отчаяния выполз из относительно тёплого подвала, теперь сидит весь мокрый на асфальте и мяучит. И его мяуканье уже начинает доноситься до Златы. Она хорошая девочка, Злата, хотя мать её Божена во многом похожа на мать Януша.
Скоро Злата его услышит, скоро она осознает, что какая-то живая душа в ещё более отчаянном положении, чем она сама, — и побежит в сторону Януша, тем самым приближаясь и к франкофонному ёлочному канадцу.
Предположим, что у Януша тоже есть свой ангел-хранитель, небольшой такой и с крылышками. Или с хвостиком. Ангелов-хранителей в рождественские ночи не меньше, чем чертей, и только человеческая и кошачья неблагодарность заставляет нас замечать исключительно чертей. Иначе чем объяснить, что Януша не услышала местная сумасшедшая? Которая бы его подобрала и унесла жить в своё логово с остальными семнадцатью кошками и плохим питанием, где Януш заболел бы лишаем, глистами и блохами. Сумасшедшая его писка не услышала, а Злата — вон она, приближается, она уже в конце квартала, заглядывает под каждый кустик и под каждую машину.
— Ах ты мой маленький, ах ты мой бедненький, — говорит Злата. — Ах ты, мой коханый слодкий, слодкий малый котек! — и что ещё там полагается говорить по-польски в случаях любви с первого взгляда. Она вскоре будет это повторять слово в слово своему квебекскому французу.
Златa представляет, что сделает Божена, увидев котёнка: выгонит их обоих жить на улице. Ну, теперь уж всё равно, надо выкурить последнюю отсыревшую сигарету. Она наклоняется, пряча огонёк зажигалки от ветра, а Януш, спрятанный за пазуху, выворачивается и тощей лапкой вышибает сигарету у неё изо рта. Сигарета падает в лужу и немедленно размокает. Сигарета была последняя.
Причём вообще последняя в её жизни, потому что человек, который привозил контрабандные сигареты с индейских резерваций, только что был арестован; магазинные сигареты с нового года опять подорожают, да и вообще — без работы какие уж там сигареты.
Кроме того, француз уже в трёх кварталах, и он совсем не то курит.
Другая бы возненавидела глупого кота за такой подвиг. Ведь Злата не понимает, что в этот момент изменилось к лучшему её будущее, что Януш предотвратил предстоявшие ей хронические бронхиты и астму. Злата этого не знает, но всё равно прощает любимому существу даже и такую обиду.
Это хорошо, что она практикуется на котёнке, потому что ей придётся много раз прощать обиды квебекскому французу, который тоже не подарочек. Хотя его красиво зовут: Жан-Кристоф.
Жан-Кристоф тем временем уже отнёс две ёлки покупателям — они с напарником Клодом работают с бесплатной доставкой, получая за это хорошие чаевые, — и возвращается домой, то есть в свой клеенчатый шалашик в уличной еловой чаще, где они живут уже две недели прямо на тротуаре. Место у них не из лучших, поближе к богатым районам можно и цены заламывать соответственные. Но Жан-Кристоф новичок в этом деле, для хорошего места нужен стаж и знакомства. Зато люди кругом живут приятные и дружелюбные. Вчера ему удалось принять душ в квартире одного добродушного пенсионера в обмен на небольшую ёлочку. Только что он поужинал в мексиканском ресторане, где их с Клодом, в обмен на две большие ёлки — одну для семьи, другую для ресторана — кормят весь месяц за полцены. Погода в этом году не особенно холодная. Через десять дней босс должен с ними расплатиться, и если не обжулит, то заработков хватит на несколько месяцев.
И сейчас, вернувшись в свою будочку, Жан-Кристоф выкурит косяк. Жизнь прекрасна. Вот только зажигалку он утром потерял.
Мимо бредёт девочка, миловидная, промокшая, несчастная на вид, и всхлипывает.
— Мадемуазель! — нежно говорит Жан-Кристоф. — Могу я вам помочь?
В ответ раздаётся жалобное мяуканье.
— Что случилось, мон пeтит?
Злата видит перед собой молодого Санту. В красной куртке, в красных штанах, но без шапки и без бороды. Санта Клаус — высокий брюнет и совсем не толстый. Наоборот, он, скорее, тощий, но очень красивый, у него нос с горбинкой, и говорит он с лёгким, но сногсшибательным французским акцентом.
Во второй раз за полчаса Злата влюбляется с первого взгляда. Жизнь прекрасна.
— Я немного расстроена, — объясняет она, — потому что хотела покончить с собой, и не удалось. А котек просто голодный.
— О, мон петит! — отвечает месье Санта Клаус, влюбившийся с первого взгляда. — Как я тебя понимаю! Постоянно думаю о самоубийстве, даже написал одну поэму... могу прочесть, она не длинная... и у меня как раз есть молоко. А у тебя случайно нет зажигалки?
— Есть.
Напарника Клода Жан-Кристоф немедленно сплавляет обедать, отдав ему все чаевые. Советует не торопиться, советует как следует погреться у мексиканцев, купить пива, душ принять у доброго пенсионера...
Они очень много успели.
Они напоили котёнка молоком, а сами выпили рому с имбирём и кайенским перцем — это традиционный горячительный напиток ёлочных торговцев.
Они рассказали друг другу всё самое важное, что случилось с ними за их недолгую жизнь до этой ночи. Злата рассказывала о Божене. У них ничего общего: Божена крашеная блондинка, а Злата настоящая. Злата серьёзно относится к чувствам, а у Божены всё по расчёту.
Жан-Кристоф читал стихи — свои и Франсуа Вийона. Злате всё понравилось, но особенно:
Куда бы ни пошёл — везде мой дом,
Чужбина мне — страна моя родная...
Злата спела старинные колядки, которые пелись в Польше ещё в вийоновском пятнадцатом веке:
Три Волхва приехали с большими дарами,
Ладан, мирру, золото Ему даровали...
Спи, Иисусе, жемчужинка моя...
Они продали совместными усилиями три маленькие ёлки по тридцать пять долларов штука и одну большую за девяносто.
Они выкурили огромный косяк, артистически свёрнутый Жан-Кристофом, после чего съели всё съедобное, что нашлось в увешанном разноцветными огнями шалаше. На Злату напал смехунчик, и она смеялась безудержно, безостановочно, до упаду, над ужасно смешным словом «квебекуа». Так называют жителей Квебека: квебекуа!
Потом они оба засыпают...
Злата, во всяком случае, засыпает. Ей так тепло и хорошо. Во сне она чувствует, как пригревшийся у неё за пазухой котёнок Януш нежно трётся и ласкается...
Ах, нет! Никакой это не котёнок! Януш вот он, на ящике у обогревателя спит. Это юный Санта Клаус воспользовался, это его рука!
— Как ты смеешь! — шипит на него Злата. — Ты воспользовался!
Ну и что такого, скажите, пожалуйста? А Франсуа Вийон бы не воспользовался? Чего она вскочила? Ведь мы вроде бы довели дело до благополучного завершения. Так нет — вот она уже одолженные тёплые носки стянула и кинула Жан-Кристофу в лицо, как дуэльную перчатку, полупросохшие сапоги обратно напялила, котика своего подхватила и убегает. Наверное, Злата не хочет быть похожей на маму Божену. Это похвально, но чем теперь дело кончится?
— Злата! — кричит Жан-Кристоф. Он бы побежал за ней, но напарник Клод всё ещё тактично пьёт пиво, нельзя оставить товар.
Представляете, каково Жан-Кристофу? Он ведь понятия не имеет, что это вовсе не последняя из их ссор и даже далеко не самая худшая. Им ещё предстоит лаяться между собой много лет.
Жан-Кристоф в отчаянии, и он в этот момент совершенно не помнит, что номер своего мобильника наша девочка ему всё-таки предусмотрительно оставила. Вместо хрустальной туфельки.
— Злата! Злата! Злата! — вопит он. Люди оглядываются, поздно ведь, уже пробило полночь на колокольне угловой церкви.
— Ну, не вопи. Злата ему, видите ли, захотелось. В этом городе всем злата хочется, — бормочет под нос кто-то, проходя мимо. Кто ж это забавляется пошлыми и неуместными каламбурами при виде искреннего человеческого горя?
А это циничный автор уходит в темноту, бросив своих героев разбираться дальше, как хотят.
|
