ОБРАЗ ЖИЗНИ

Об авторе | Виталий Станиславович Пронских — кандидат философских наук, кандидат физико-математических наук, научный сотрудник Национальной ускорительной лаборатории им. Э. Ферми (США), старший научный сотрудник Объединенного института ядерных исследований (Дубна).

Виталий Пронских

Коллизии протонов в контексте русско-американских взаимодействий¹

Матрешки в Фермилабе

Большая современная лаборатория по физике элементарных частиц, будь то европейский ЦЕРН, американский Фермилаб или расположенная в России международная Дубна — сложная социально-техническая система — организм, который практически невозможно понять постороннему, как ни старайся. Горят разноцветные лампочки, мерцают экраны десятков мониторов с цифрами и графиками, стоят внушающие суеверный страх обывателю огромные устройства высотой в несколько этажей; шипит, разливаясь, жидкий азот. И среди всего этого суетится молодежь, степенно прохаживаются сотрудники постарше, спешат куда-то, стоят, сидят, бойко обсуждая что-то на почти эзотерическом для несведущего наречии небольшие группы людей. Когда я впервые много лет назад оказался в Фермилабе, что под Чикаго, американская лаборатория поначалу поразила особой западной рациональностью своей организации и напряженностью будней: с утра до вечера чередой идут совещания, сотрудники экспериментальных и технических подразделений докладывают свою работу коллегам, получают от старших в иерархии новые исследователь­ские задания, спешат их исполнять; только высшая интеллектуальная элита — немногочисленные теоретики располагаются отдельно, в уютных звукоизолированных кабинетах третьего этажа и существуют в своем особом ритме; их задача невидимой рукой направлять всю суету лаборатории в осмысленное русло. Все живет чинно, собранно и организованно.

А в середине дня — обед, своего рода ритуал, когда сотрудники собираются группками с коллегами или знакомыми за столами в атриуме поговорить о жизни и делах и незамысловато перекусить. Отдельными группками сидят и судачат русскоязычные, отдельными — итальянцы или китайцы; люди, беседующие за обедом по-английски как на втором, неродном, языке, общаются в основном с такими же, а тем, у кого этот язык родной, интересно вместе. Только немногие американцы-экспериментаторы старшего поколения — те, кому двадцать–тридцать было в семидесятых годах прошлого века, — не всегда соблюдают эти неписаные иерархические правила и понятия и, подсаживаясь, способны поддерживать непринужденную беседу практически в любых компаниях; это одни из самых приятных людей в лаборатории как в личном общении, так и в профессиональном, носители старых, уходящих традиций.

Уже при самом первом посещении столовой Фермилаба я невольно бросил взгляд на один из столов в центре кафетерия, столь большой, что ни одна компания обедающих не могла его оккупировать целиком при всем желании. А на поверхности столешницы были изображены маслом… семь хорошо узнаваемых персонажей — розовощеких матрешек в кокошниках, ведущих хоровод. Ничего ровным счетом в нынешней лабораторной жизни не напоминало о сколь бы то ни было тесных связях с русской культурой, да и вообще каком-либо интересе к ней — и вот, пожалуйста, хоровод матрешек в самом центре атриума. Символика стола поразила своей инаковостью, неорганичностью с тем почти фордовским конвейерным ритмом лаборатории, который его окружал. Стол попал словно из другого времени и мироздания, свалился откуда-то с другой планеты. Ведь десятки стран сотрудничают с Фермилабом, и весь приезжающий туда остальной мир мечтает поначалу привнести кусочек чего-то своего, обратить на себя внимание, выделиться. Но все это, как правило, вскоре тонет и нивелируется во всепоглощающей американской культуре, стать частью которой в конечном счете мечтает всякий попавший сюда, становится трудноразличимым. Так как же получилось, что, оказавшись среди культурных символов и смыслов всех остальных стран, на самое видное место в лаборатории встали русские матрешки? Не только сотрудникам, но и всему нескончаемому потоку гостей-визитеров со всего мира, от простых физиков до видных научных руководителей, и заходящему на обед или за бумажным стаканом кофе в кафетерий бросается в глаза этот огромный, яркий и красочный стол; не заметить его просто невозможно. Он стоит, будто памятник иной, исчезнувшей цивилизации, как напоминание о том, что некогда здесь шла совсем другая жизнь.

И тогда, проявив искренний интерес, от старших коллег я услышал удивительную историю о группе из семи дубненских физиков (а каждая матрешка на столешнице, как выяснилось, изображала одну из их жен), которые давно, в самый разгар холодной войны, приехали в Фермилаб (в ту пору она еще не носила имени Ферми, но будем ее так называть по традиции) ставить эксперименты с рассеянием протонов. Оказалось, стол с матрешками стоит там аж с начала семидесятых годов прошлого века, пережив холодную войну, перестройку и новый виток обострения отношений. Заинтересовавшись еще сильнее, я продолжил поиски в архивах Фермилаба и расспросы оставшихся очевидцев. По мере того как я углублялся в материал, передо мной стала разворачиваться почти невероятная картина сотрудничества ученых из Дубны, которые встретили в Америке самых настоящих, верных друзей и коллег в одном лице. Они не только вместе занимались физикой. Вместе они регулярно обедали, ужинали, дружили семьями, ходили в гости и ездили в театр, совместно преодолевали препоны, чинимые их сотрудничеству чиновниками и недоброжелателями обеих стран. Преодолев все трудности, завершив целую серию совместных экспериментов и расставшись (знаменитый стол был изготовлен и подарен дубненцами американцам на память перед возвращением на родину), они сохранили дружбу на более чем сорок лет. В это сейчас трудно поверить, но они впоследствии не раз ездили друг к другу в гости даже просто пообщаться, а те из них, кто по-прежнему здравствует, продолжают перезваниваться и поздравлять друг друга с праздниками и поныне, несмотря на весьма почтенный возраст.

Итак, настоящее повествование охватывает тот период между 1967 и 1972 годами, когда после возведения серпуховского ускорителя в подмосковном поселке Протвино СССР в течение короткого времени сохранял лидерство в области экспериментальных исследований на ускорителях, перед тем, как оно перешло к Чикаго. Физики СССР спешили использовать открывавшиеся возможности для того, чтобы проверить новые теории и идеи о взаимодействиях частиц в микромире, предлагали и выполняли эксперименты в Протвино. И авангардом были дубнен­ские физики из международного ОИЯИ в Дубне. Одной из наиболее активных дубнинских научных групп, изучавших взаимодействия частиц на ускорителях, была группа из Лаборатории высоких энергий ОИЯИ под руководством молодого ученого-физика Владимира Алексеевича Никитина, которому в ту пору было тридцать с небольшим² .

Было немало фундаментальных вопросов, которыми задавались физики и которые пытались разрешить экспериментально. Например, соблюдается ли в микромире принцип причинности, может ли следствие наступить прежде вызвавшей его причины? Их устройство, которое было способно регулярно выпускать и перемещать поперек канала ускорителя струйки водорода так, чтобы не повредить ускоритель (в нем ведь создается безвоздушное пространство) и дать простор исследованиям, было разработано в мастерских ОИЯИ и названо «сверхзвуковой газоструйной мишенью». Мишень была крупной, но вполне транспортабельной, и дубнен­ская группа во главе с Никитиным повезла ее для экспериментов в подмосковное Протвино на серпуховской ускоритель, чтобы испытать на невиданных до того рекордных энергиях в семьдесят ГэВ. Эксперименты в Протвино прошли успешно, и к 1970 году уникальные результаты не стыдно было уже представить мировому научному сообществу.

Встреча в Киеве

В том году в Киеве состоялась наиболее крупная и престижная в мире Рочестерская конференция по физике высоких энергий, которая проводится раз в несколько лет в разных странах и собирает всех ведущих ученых в этой области физики, которые знакомят мировую научную общественность с последними результатами, открытиями и достижениями. Никитин приехал туда из Дубны, чтобы представить в Киеве результаты экспериментов его группы на серпуховском ускорителе. Его доклад, относившийся к неизученной области энергий, вызвал значительный интерес не только физиков из СССР, но и иностранных участников, которые засыпали его вопросами. Но наибольшую заинтересованность проявил молодой (тридцати с небольшим лет) физик-экспериментатор из США Эрнест (Эрни) Маламуд. Эрни подошел к Никитину сразу после доклада и продолжил заинтересованно расспрашивать того о деталях эксперимента, особенностях техники, устройстве газовой мишени и анализе данных.

Эрни сразу понравился Никитину. В его общении не было ни отстраненности, ни высокомерия, нередко ассоциирующихся с образом западного человека. Возможно, дело было в молодости обоих ученых, так как молодым людям, над которыми не довлеет груз негативного опыта, проще найти общий язык. Разговор затянулся и перешел с технических деталей на общие интересы и увлечения. Физики вышли из зала заседаний и пошли прогуляться по улице. Дело происходило в богатом памятниками архитектуры Киеве и, прогуливаясь по городу, ученые разговорились об истории и архитектуре — сферах, которые, как оказалось, живо интересовали обоих. Постепенно в разговорах выяснилось, что у Владимира и Эрни гораздо больше общего, чем различий, несмотря на то, что выросли они в совершенно разных странах. Два факта показались примечательными Никитину и дополнительно упрощали общение: оказалось, что ранее, в 1961 году, еще совершенно молодым человеком Маламуд уже посещал Советский Союз, то есть был несколько знаком с культурой страны (к сожалению, уже в наше время в беседе со мной Эрни не стал комментировать цель своей первой поездки; возможно, она была исключительно личной). Кроме того, как выяснил тогда же Никитин, Эрни немного понимал русскую речь, хотя и практически не говорил. Сейчас, спустя много лет, с позиций внешнего наблюдателя, Маламуда по его тогдашнему поведению можно было бы охарактеризовать как классического «научного атташе» — посредника, инициативно устанавливающего научные контакты в период политической напряженности. Но тогда оба физика были молоды, и Никитину все показалось очень естественным.

То ли молодость, то ли сходство характеров и интересов послужило тому причиной, но за десять дней конференции Никитин и Маламуд сдружились. Все свободное от заседаний время проводили они в городе, прогуливаясь по Крещатику или вдоль берега Днепра и обсуждая попеременно физику, историю и искусство. Казалось, Маламуд мог заинтересованно поддерживать беседы на любые темы, интересные для Никитина. Разговоры о физике оказались весьма продуктивными. Эрни интересовался экспериментами в Протвино и, в свою очередь, рассказал Никитину, что в Батавии под Чикаго (как раз там, где Маламуд работал) строится ускоритель Главное Кольцо, который через каких-то пару лет побьет серпуховской рекорд и выйдет в область недостижимых ранее энергий. И тут мысль, казалось, осенила собеседников одновременно! А что, если взять дубненскую газовую мишень, столь хорошо зарекомендовавшую себя в Протвино, привезти в Батавию, установить на Главное Кольцо и провести такой же эксперимент в США? От масштаба замысла у них перехватило дух. Да, в конце 1960-х на серпуховской ускоритель уже приезжали американцы, группа Даррела Дрики, и проводили там эксперимент вместе с дубнен­ским физиком Эдуардом Цыгановым и его командой. Опыт сотрудничества был успешным, и его можно было бы повторить. Однако чтобы дубненцы (да и вообще люди из СССР) со своей мишенью ставили эксперименты в Америке — такого еще не было. Но как все это организовать, удастся ли пробить административные барьеры? Молодость придавала оптимизма. Первое, что требовалось сделать для успеха предприятия, — заручиться поддержкой руководства как американской лаборатории в Батавии, так и международного ОИЯИ в Дубне.

Боб Вилсон — первый директор батавской лаборатории

Нужно представлять ситуацию в науке того времени, чтобы понять, почему шансы на успех были, по преставлению молодых людей, довольно велики. Теперь, в начале XXI века, руководитель большой американской лаборатории, да и вообще большого западного (и не только западного) научного института, как правило, в первую очередь — эффективный менеджер, проводящий в жизнь решения вышестоящих инстанций, например, министерства энергетики (DoE), финансирующего институт или лабораторию. Он обычно — выходец из научного мира, человек с научным опытом, степенью и регалиями, но в качестве директора лаборатории в его задачу не входит реализация своего собственного видения развития науки в широком смысле.

Совсем другой была ситуация в начале семидесятых. Физики еще повсеместно ставили опыты на оборудовании, которое можно было приобрести на индивидуальные средства и гранты. До возникновения ускорительной физики высоких энергий большой наукой, появившейся в 1940-е годы (то есть наукой больших коллективов, длительности, стоимости), был только проект «Манхэттен» по созданию атомной бомбы. Конечно, заказ на изготовление ядерного «изделия» исходил от государства, но сама идея поступила от ученых (письмо Эйнштейна—Сциларда президенту США Рузвельту), и реализацией, собственно проектом, требовавшим большого научного творчества, руководил известный ученый физик-теоретик Роберт Оппенгеймер. Когда в 1967 году в Батавии была открыта Национальная ускорительная лаборатория (будущая Фермилаб) — лаборатория, которой предназначалось стать ведущей в США лабораторией для проведения экспериментов на строившемся тут же ускорителе протонов Главное Кольцо, которое, как мы упоминали, уже к 1972 году достигло энергии протонов в 200 ГэВ, ее директором был назначен Роберт Вилсон, физик-экспериментатор, обладавший широкими взглядами и разнообразными дарованиями.

Вилсон, как и многие выдающиеся американские физики того времени, начинал свою карьеру в проекте «Манхэттен», работая над ядерным оружием (а после поражения нацистской Германии высказывал мысли о том, что эти работы должны быть прекращены). После Второй мировой войны он одним из первых сформулировал идею использования протонных пучков для целей радиационной терапии (лечения онкологических заболеваний пучками ускорителя). Впоследствии, будучи профессором физики в Корнелльском университете, Вилсон провел годичный отпуск в Италии, изучая скульптуру. И эти знания и навыки не пропали впоследствии даром. Приступая к работе в батавской лаборатории, физик-скульптор возглавил работы по дизайну шестнадцатиэтажного главного здания лаборатории, ныне называемого в его честь холлом Вилсона. В качестве образца для дизайна Вилсон выбрал собор Святого Петра в Бове  — готический собор, расположенный на севере Франции, — а в качестве строительной технологии — оригинальный метод «скользящей опалубки». Получившееся в результате его дизайнерских усилий здание-небоскреб стало отчасти похоже на собор, а отчасти — и в этом некоторые историки науки усматривают проявление его физического образования — на устремившуюся в небо диаграмму Фейнмана — графическое изображение математического уравнения, описывающего взаимодействие микрочастиц. На территории лаборатории расположено еще несколько его скульптур. А всего через пару лет после открытия лаборатории Вилсон, опять же по личной инициативе, завез на территорию стадо американских бизонов, которые с тех пор служат достопримечательностью штата Иллинойс и привлекают туристов отовсюду. Энтузиаст науки, одаренный архитектор и мыслитель, он, выступая в конгрессе США с обоснованием расходов на ускоритель протонов, в ответ на вопрос военных о том, что ускоритель может дать для обороны страны от внешних врагов, сравнил ученых-ускорительщиков с художниками, поэтами, скульпторами, прославляющими страну своим искусством. Вилсон смело заявил конгрессменам, что новое знание хотя буквально и не вносит вклада в оборону страны, но, несомненно, делает страну достойной защиты.

Таким образом, Роберт Вилсон являл собой исчезнувший ныне тип ренессансного человека науки и искусства, «последнего из могикан» классических, по-настоящему разносторонних ученых и творцов. Тип ученого, практически не сохранившийся в большой науке (отметим, что первый директор ОИЯИ Д.И. Блохинцев, ученый, инженер, поэт и художник, был столь же разносторонним человеком; это была эпоха таких людей). Вот с таким человеком Маламуд и Никитин должны были встретиться в разгар холодной войны для обсуждения плана совместного эксперимента.

Первая встреча с Вилсоном

Получить возможность поставить свой эксперимент на новом американском Главном Кольце в самом начале его работы, когда все рвутся получить новые данные в неизведанной области, да еще и с коллегами из враждебного Советского Союза, было вовсе не просто. Еще обсуждая киевскую встречу Маламуда и Никитина, мы отметили политический талант Эрни, который почувствовал: инициатива имеет хороший шанс быть поддержанной. Нельзя полностью исключить, что Маламуд мог предварительно обсуждать перспективы подобного сотрудничества с Вилсоном или с кем-либо еще из ответственных лиц в США перед киевской конференцией и заручился их поддержкой для подобных переговоров. Но теперь нужно было организовать встречу русских с Вилсоном, чтобы официально дать старт сотрудничеству, и, как безошибочно понял Маламуд, инициатива должна была исходить от русских, именно они должны были обратиться с предложением к американцам. Американцы — хозяева ускорителя Главное Кольцо, они принимают заявки от желающих ставить на нем эксперименты со всего, в первую очередь западного, мира, и кто, как не Никитин, должен был приехать к Вилсону на прием. Важно было, чтобы первый шаг сделали Советы (в лице дубненской группы), но как его сделать в ситуации холодной войны, когда официальное приглашение в Батавию направить крайне затруднительно?

И новым друзьям — Маламуду и Никитину, энергичным молодым людям, — удалось в тот раз обвести бюрократию вокруг пальца, но помог им, казалось, случай. В 1970 году в США проходила конференция по новому набиравшему силу направлению — компьютерам, а физик Никитин в экспериментах нередко выполнял роль программиста, составлял и применял программы для набора и обработки измеренных данных. Конференция была ему что ни на есть по профилю, и, как только его доклад был принят и организаторы прислали приглашение, он сразу подал документы в посольство США в Москве и вскоре получил визу для поездки. На обратном пути Никитин сделал остановку в Батавии и заглянул к Маламуду. Это было нетрудно, так как лаборатория по физике частиц — Фермилаб (называвшаяся в ту пору просто Национальной ускорительной лабораторией, Фермилабом она стала в 1974 году) — была полностью открытой, и посетить ее мог кто угодно, без ограничения, с любым паспортом и мирной целью. Маламуд радушно встретил Владимира, и вместе они тотчас же отправились к директору — Вилсону. Тот встретил посетителей доброжелательно, и по всему было видно, что он был готов к их визиту, даже ждал его.

Технические детали и сложности не ускользнули от внимания директора батавской лаборатории, слушал он очень внимательно и даже несколько напряженно. Выслушав, сразу задал ряд конкретных вопросов об устройстве мишени и ее сопряжении с ускорителем: хотя Боб (как обычно называли Вилсона в лаборатории) и был высокопоставленным администратором и дизайнером, но полученная в молодости подготовка ускорительного физика позволяла ему точно схватывать суть проб­лем экспериментальной техники. Дубненская газовая мишень не просто была новым подходом к постановке ускорительного эксперимента за счет того, что ее нужно вставлять внутрь самого ускорительного кольца, поперек несущегося по кольцу со скоростью света пучка протонов. И дело даже было не столько в том, что для обеспечения таких протонных скоростей вакуум в кольце был как в космосе. Дубнен­ская мишень для американцев была в первую очередь «иностранной технологией», чем-то не до конца понятным и функционирующим в соответствии хотя и с теми же законами физики, что и американские устройства, но изготовленным в другой культуре, традиции, по другим, и даже чуждым, нормативам. Ведь дизайн — а Вилсон был дизайнером — связан с культурой самым что ни на есть тесным образом; культура через дизайн проецируется на все важнейшие свойства изделия, от эстетических до функциональных, могущих, в конечном счете, определить результат экспериментов. Случись что в Лаборатории из-за дубненской мишени — директору не избежать самой серьезной ответственности, осложняемой контекстом холодной войны. Однако директор лаборатории в 1970-е годы был еще вполне самостоятельной фигурой; и Боб колебался. С другой стороны, запустили же русские Спутник, то есть технологии у них работают. И, казалось бы, здесь-то, в Батавии, в совместной работе и можно изучить, что представляют собой их технологии и есть ли у них преимущества, и при необходимости перенять. Лучше возможности для этого, чем длительный совместный эксперимент, и не придумать. «Пан или пропал», — промелькнуло в голове директора, но гостям он лишь многозначительно улыбнулся и промолвил: «Хорошо, я одобрю ваш эксперимент, начинайте приготовления».

Дубненцы готовятся к поездке в Штаты

Теперь нужно было провести большую подготовительную работу дома. Когда Никитин вернулся в Дубну, а Маламуд остался в Батавии, они продолжили общаться по телексу и согласовывать детали. Телекс — предок нынешней электронной поч­ты, и можно сказать, собственно электрической почтой и являлся, только вместо компьютеров текст набирался на некотором подобии печатающих машинок, а затем по электрическим проводам передавался к другой такой же печатающей машинке на другом конце света, где выводился на бумагу. По этому телексу, тексты сообщений которого тщательно проверялись КГБ с одной стороны, а ФБР — с другой, оба потенциальных коллаборанта и их коллеги информировали друг друга о том, что их дирекции поддерживают идею сотрудничества. В Дубне директором ОИЯИ был Н.Н. Боголюбов, а руководил подразделением ОИЯИ — Лабораторией высоких энергий, где работал Никитин, — А.М. Балдин, деятельно поддержавший сотрудничество. Мастерские лаборатории высоких энергий и ее криогенный отдел в Дубне сразу начали строить газоструйную мишень, точнее, ее версию, специально предназначенную для батавского Главного Кольца.

Работы были начаты в 1970 году, а закончены только осенью 1971-го. Все это время по телексу между Дубной и Батавией шла активная переписка и обсуждение всех технических особенностей мишени и ускорителя, для которого она предназначалась, для того чтобы безошибочно состыковать их впоследствии друг с другом. Сеансы переписки организовывались практически каждую неделю и собирали с каждой стороны по нескольку человек, непосредственно вовлеченных в подготовку. О том, насколько обе стороны серьезно относились к подобным телексным совещаниям, свидетельствуют такие их особенности: во-первых, как правило, сеансы связи начинались в шесть часов вечера по московскому времени (девять утра в Батавии), то есть в самом конце рабочего дня для дубненцев, но те откладывали все домашние дела и забывали о накопившейся за день усталости, чтобы обстоятельно обсудить успехи и неудачи с будущими американскими коллегами. Во-вторых, один из найденных в архиве Фермилаба телексов датирован ноябрьским днем, когда в США празднуется самый любимый семейный праздник американцев — День благодарения. Этот день выходной в США, и его проводят в кругу семьи и близких друзей, собираясь за столом, на который подается традиционное блюдо — индейка с клюквенным вареньем и тыквенный пирог. Копия телекса из архивов Фермилаба показывает, что в один из таких праздничных дней группа Маламуда, отложив семейные дела и праздничные хлопоты, собралась в девять утра в лаборатории, чтобы обсудить конструкционные особенности создававшейся в Дубне мишени. В эти долгие месяцы Маламуду приходилось преодолевать определенное сопротивление в батавской лаборатории. Некоторые американские физики под впечатлением политических новостей подходили в кулуарах к Эрни и украдкой говорили: «Брось ты это, не связывайся с русскими, они плохие ребята». Но Маламуд твердо стоял на своем и только с удвоенным усилием продолжал подготовку. Чем было обосновано такое упорство американского физика, остается только догадываться: было ли причиной тому совершенно нехарактерное для американцев нерациональное упрямство, знал ли он и понимал что-то неизвестное коллегам или имел одобрение «сверху»? Как выяснилось, не только Маламуд, но и некоторые другие американские физики немного знали русский язык, и ряд телексов с американской стороны завершался написанными на латинице «Spasibo. Do Swidaniia» или другими фразами из русского языка.

Работа над мишенью шла полным ходом, когда возникли новые проблемы. Как стало выясняться, советская сторона вдруг отказалась оплатить проживание дубненских физиков в течение года в США, что требовалось для осуществления экспериментов. Средств на поездку у группы не было. Не желая отступать, Никитин и его коллеги предложили экзотичное решение: продать свою мишень Фермилабу. Если Фермилаб приобретет мишень хотя бы за восемдесят тысяч долларов, оценили в Дубне, этого должно было хватить их команде из семи человек с семьями прожить год в Батавии, оплачивая свое проживание и питание. Но эта идея уже не устроила американцев: оказалось, они выделили приблизительно такие же средства на собственную запасную газовую мишень на тот случай, если сотрудничество сорвется; еще раз такую сумму найти они не могли, — по крайней мере, таково было объяснение, направленное в Дубну. Тем не менее немалые усилия Маламуд и Вилсон предприняли, и ситуация разрешилась благоприятно для намечающегося сотрудничества, хотя и снова совершенно неожиданно. В апреле 1971 года делегация Госкомитета, возглавляемая А.М. Петросьянцем (который также являлся полномочным представителем СССР в ОИЯИ и членом Комитета полномочных представителей), посетила Батавию. В ходе визита состоялся званый ужин, который организовал руководитель Комиссии по атомной энергии США Гленн Сиборг. Как свидетельствуют архивные материалы, в ходе ужина, который, судя по всему, проходил в очень теплой и дружеской обстановке, Сиборг узнал о проблеме и сделал широкий жест, предложив Петросьянцу, чтобы дубненцы приехали как гости батавской лаборатории и поселились на ее территории или поблизости за ее счет. Петросьянц откликнулся на предложение с энтузиазмом, и сотрудничество, которое уже было на грани срыва, обрело новое дыхание.

Вторая встреча с Вилсоном

Когда работы с мишенью уже близились к завершению, необходимо было удо­стовериться, что американская сторона готова к приему гостей, и подписать необходимые бумаги. Никитин вновь отправляется в Батавию и вновь, сопровождаемый Маламудом, спешит на встречу с директором. И тут их поджидает очередной неприятный сюрприз. Надо отметить, что в высоких кабинетах американской лаборатории было не меньше условностей и тонкостей, чем при дворе иного восточного императора. «Как только вы зайдете в приемную, — предупредил Маламуда и Никитина доверительным тоном секретарь, — обратите внимание на разноцветные кубики панно, висящего на стене. Если кубики повернуты к вам красной гранью — все в порядке и ваш вопрос будет решен положительно. А если черной — попрощайтесь и уходите, это означает, что у хозяина плохое настроение и нет хороших новостей для вас». Гости зашли в кабинет с опаской и обмерли: кубики были повернуты к ним черной стороной, а сам хозяин в кабинете отсутствовал. Поймав прищуренный взгляд Маламуда, «будь что будет», подумал Никитин, подошел к стене и ловко перевернул кубики красной стороной наружу, хотя и не особенно надеясь, что это чем-то поможет. Едва он закончил, в дверь, слегка сутулясь, вошел директор и, сухо поздоровавшись, молвил: «Мне нечем вас порадовать. Программный комитет не одобрил вашего эксперимента». Гости было сникли, но тут Вилсон бросил быстрый взгляд на панно и едва смог скрыть улыбку: он, конечно же, заметил проделку друзей. Директор задумчиво окинул взором коллаборантов, и его внимание привлек портфель, который крепко прижимал к себе Никитин.

Заметив интерес Боба, Никитин расстегнул портфель и достал оттуда припасенный заранее на всякий случай «козырь». Это была фотография подготовки группы Никитина к эксперименту на серпуховском ускорителе. Снимок был сделан ставшим впоследствии заслуженно известным дубненским фотохудожником Юрием Тумановым. Туманов, немало поспособствовавший созданию образа ОИЯИ в медиа­пространстве того времени, обладал замечательным даром. Объектив его камеры был способен поймать ученых за работой в наиболее неожиданные и захватывающие моменты. Мимика героев на фото, сюжеты и композиция снимков всегда были таковы, что, по оценке людей, причастных к снимаемому событию, тумановские произведения схватывали самую суть как происходящего, так и характеров участников. Не одно поколение молодых людей было привлечено в науку, в том числе, образами, созданными Тумановым; его талант фотохудожника еще предстоит оценить будущим поколениям, а вклад мастера в создание привлекательного имиджа Института сопоставим разве что с таковым легендарного фильма Михаила Ромма «Девять дней одного года». Одну из тумановских фотографий и привез в Батавию Никитин. На ней был отражен напряженный момент работы с мишенью: несколько членов дубненской группы в зимней одежде собирали мишень в экспериментальном зале своей лаборатории, а особый колорит снимку придавали шапки-ушанки с распущенными ушами, надетые на головы экспериментаторов. Фото было сделано в момент, когда те только втащили мишень в зал с мороза и не успели еще раздеться. Узрев знакомый медийный образ русских в ушанках, Вилсон расплылся в улыбке. «Молодцы, значит, на таком холоде и все работает», — заметил он. «Это в Дубне, — ответил Владимир. — Но мы пробовали и в ЦЕРНе, в Швейцарии, и тоже все работало как часы», — извлек он последний козырь. «Отлично, я принял решение, — заявил директор не мешкая. — Программный комитет у нас, конечно, важен, но это всего лишь консультативный орган, окончательное решение — за мной». В голосе его зазвенела сталь, а плечи расправились. «Я хочу поставить такой эксперимент в нашей лаборатории, и я своей волей одобряю ваше предложение. Берите мишень и приезжайте», — закончил директор встречу, не переставая белозубо улыбаться. Непонятно было, что его впечатлило больше, ушанки или ЦЕРН, но решение было принято и пересмотру не подлежало. Так Эрни и Владимир, проявив сообразительность и определенную смелость, преодолели очередное препятствие на пути сотрудничества. Неясно, то ли находчивость друзей, то ли исключительная заинтересованность Вилсона в сотрудничестве с Дубной и искусственность препятствия послужили тому причиной, но факт игнорирования директором ведущей американской лаборатории мнения собственного программного комитета был уникальным сам по себе, другого подобного решения отыскать в истории лаборатории не удается. Проблема, возникшая в батавской лаборатории, была ее же директором благополучно разрешена в пользу сотрудничества.

Здесь мы волей-неволей задаемся вопросом, где проходит граница свободы директора большой лаборатории. А что, если бы мишень повредила ускоритель, да еще при этом и выяснилось, что эксперимент проводился вопреки решению программного комитета? Директор американской лаборатории, даже если он и был волевым и довольно самостоятельным, все же был никак не бесшабашным волюнтаристом. Тут уж можно было не сомневаться, он мог знать наверняка, что ошибка стоила бы ему как минимум карьеры. Да и вообще, пожалуйся кто-либо из программного комитета, что Вилсон сговаривается с русскими, нарушая процедуру, ему было бы несдобровать. Но это только в том случае, если Вилсон и Маламуд не знали бы, что где-то гораздо выше «дана отмашка» такому сотрудничеству. И мы знаем, что в некотором смысле такой сигнал был, потому что, по документальным свидетельствам, в высших эшелонах американской власти ускорители были определены как область, в которой сотрудничество с Советами допускалось и даже поощрялось (так пишет, например, известный американский историк науки Лиллиан Ходдесон). Поэтому-то, хоть Вилсон и определенно рисковал, но рисковал он техникой и возможностью навлечь на себя гнев и непонимание коллег и подчиненных, читающих политиче­скую хронику в газетах, однако он ясно осознавал, что такой риск оправдан высшими государственными интересами и научной политикой страны. И это еще раз подчеркивает его политический дар.

Снова проблемы

По возвращении Никитина из Батавии с победой в начале 1972 года группа в Дубне начала сборы в Фермилаб. В команду Никитина, который был научным руководителем делегации, входили Анатолий Кузнецов — официальный руководитель группы, обеспечивавший взаимодействие с научными и административными органами, Леонид Золин, занимавшийся приборами и их подключением, Юрий Пилипенко, на котором лежала ответственность за работу криогенной техники мишени, Борис Морозов, настраивавший электронику, Виктор Бартенев, отвечавший, как и Пилипенко, за работу самой мишени. Был в группе и седьмой участник, Владимир Попов, который был прислан из Москвы и заменил сотрудника-физика, предполагавшегося в группу изначально. Попов также имел техническое образование, предположительно был геофизиком, но прямого отношения к физике элементарных частиц не имел; его должность в группе называлась «администратор», технических функций на него не возлагалось и, как экспериментаторы догадывались, он был прислан компетентными органами для их опеки. В таком составе группа из семи человек готовилась к поездке.

Очередная неожиданность, могущая остановить не начавшееся еще сотрудничество, свалилась как снег на голову в июне 1972 года. Дело в том, что во время последнего визита Никитина в Батавию они с Маламудом подали в дирекцию лаборатории первичную заявку на проведение эксперимента, так называемое «письмо о намерениях». Подав ее, физики получили предложение готовить полный, окончательный проект, и работа над ним в июне была в полном разгаре. Но до тех пор, пока полная заявка не получена и не одобрена лабораторией, эксперимент не считался утвержденным официально. И вот, в разгар работы над полным текстом проекта, экспериментаторы неожиданно узнают, что некая конкурирующая группа, руководимая двумя другими физиками, Диком Кэрриганом из Фермилаба и американцем греческого происхождения Адрианом Мелиссиносом (сотрудником одного из американских университетов), подали в дирекцию свою собственную первичную заявку, предлагавшую… весьма сходный эксперимент. И хотя в научных программах некоторые различия у экспериментов были, с аппаратурной точки зрения предложенные эксперименты были очень близки: оба планировали использовать газовую водородную мишень, прообразом которой служила дубненская установка; оба хотели использовать одно и то же положение на Главном Кольце.

Это только теперь кажется, что разрешить конфликт в пользу наших героев было просто в силу того, что их заявка была подана первой. По применявшимся в те годы правилам и политике национальной лаборатории США, каковой являлся будущий Фермилаб, приоритет в постановке экспериментов принадлежал национальным, американским группам. Такой группой были именно Кэрриган и Мелиссинос, а Никитин и Маламуд являлись международной группой, приоритет которой был вторым. О том, что это серьезная проблема для намечающегося сотрудничества, один из заместителей Вилсона, Нед Голдвассер, написал в Госкомитет по атомной энергии его сотруднику Ивану Смолину. Но в том же письме Голдвассер описал и решение проблемы, найденное там же, в Батавии. Было решено слить два эксперимента и их коллективы в один, с тем только условием, что руководителем объединенного эксперимента, по воспоминаниям Дика Кэрригана, «не должен был быть русский». Такой поворот устроил всех, руководителем эксперимента стал американец Родни Кул, который, возможно, был самым старшим по возрасту среди них, и коллаборанты в очередной раз спокойно вздохнули. Более того, это решение стало прецедентом и повлияло на практики создания коллабораций в лаборатории в целом, и впоследствии в случаях возникавшей конкуренции между сходными экспериментами их стали предпочитать объединять в один эксперимент. И Кэрриган, и Маламуд, и Никитин вошли в руководящую группу нового эксперимента, причем первые двое руководили американской, а Никитин — дубненской частью коллаборации. А главным, официальным руководителем эксперимента, формальным его лицом, как мы ранее упоминали, стал Кул.

Стыковка в Батавии

Итак, в середине 1972 года мишень была создана, группа подготовлена и все возникшие к тому времени сложности преодолены. Группа прибыла из Дубны в Батавию, установила газовую мишень на Главное Кольцо при помощи американских физиков, инженеров и техников, и уже вскоре протоны с самой высокой в мире энергией 200 ГэВ начали сталкиваться с газом внутри мишени, выдавая данные для первого в США совместного эксперимента с советскими физиками (каковыми были все приехавшие дубненцы). Все технические и политические сложности были преодолены, и цель — сотрудничество во имя науки — достигнута. Интересно, что буквально в то же время, в мае 1972 года, Брежнев и Никсон встретились в Кремле, чтобы заключить договор о мерах ограничения стратегического наступательного вооружения (ОСВ-1). «Стыковка» дубненской мишени с американским ускорителем и «запуск» сотрудничества в физике произошли одновременно с достижением договоренностей на уровне глав государств. И, что примечательно, тогда же, в мае 1972 года, между СССР и США было заключено Соглашение о сотрудничестве в исследовании и использовании космического пространства в мирных целях. Три события сошлись на временной шкале: физика, космос и ракеты, — но из этих событий только начало батавского сотрудничества было, пожалуй, наименее заметным. Такая «стыковка» мишени с ускорителем в Батавии произошла на три года раньше, чем стыковка космических кораблей «Союз» — «Аполлон».

Тогда, в 1970-е, уровень развития техники и исследований как в космосе, так и в физике высоких энергий был одинаково высок в обеих странах, а первенство в ускорителях переходило то в одну страну, то в другую. Связь же ускорителей и космоса проявлялась в те годы и в еще одном аспекте. В военных ведомствах шли разработки способов сбивать ракеты (и даже космические спутники) противника пучками ускоренных частиц, как таким, в некотором роде, «гиперболоидом инженера Гарина». Таким образом, ускорители разрабатывались не в последнюю очередь для военных нужд. Гонка энергий ускорителей, которую мы описывали в начале, была и «игрой мускулами» противоборствующих блоков. Однако, когда стало выясняться, что требуемую для этого мощность пучка развить и передать в космос вряд ли удаст­ся в обозримом будущем, в США ускорители стали областью, где сотрудничество стало поощряться. Не в последнюю очередь это происходило для того, чтобы быть в курсе технологий соперника. Метод газовой струи, примененный дубненцами в ускорительных экспериментах, был новым и в США, на ускорителях ни разу не применялся, а изобретенный в Дубне криогенный способ откачки — удаление отработанного водорода из ускорителя путем его замораживания жидким гелием — вообще не имел аналогов в мире. Поэтому интерес к нему был совершенно естественным. И сотрудничество в фундаментальных исследованиях, изучении структуры протона, было непроблематичным с точки зрения взаимопонимания между представителями разных стран. А будучи в равной мере лидерами в ускорительных технологиях, страны вынуждены были сотрудничать.

Эксперименты в Батавии сразу пошли полным ходом, между дубненскими и американскими физиками быстро установились дружеские отношения; проблемы лидерства в эксперименте не вызывали у русских и американцев никаких личных конфликтов; нужно было решать проблему незнания английского; американские коллеги учили русский; женам физиков приходилось справляться с вынужденным бездельем (к которому приложила руку советская сторона) и терпеть расставание с детьми, хотя иногда доводилось потанцевать с самим Вилсоном на банкетах; для путешествий по Америке физикам приходилось преодолевать административные ограничения (не без помощи своего коллеги-геофизика из компетентных органов), а водка «Столичная», регулярно доставляемая «администратором» из посольства в лучших традициях голливудских фильмов, упрощала общение русских с американцами. Но все это достойно отдельного повествования.

1 Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 18-011-00046.

2 Когда работа над настоящим эссе подходила к концу, газеты распространили сообщение, что профессор В.А. Никитин был награжден медалью Ордена за заслуги перед Отечеством II степени за исследования дифракции протонов при высоких энергиях и вклад в создание сверхзвуковой газоструйной мишени для этих экспериментов.