|
Об авторе | Владимир Эфроимсон (1950 год, Москва) по образованию математик. Занимался вычислительной математикой, океанологией, программированием, расчетами финансовых рисков. Публиковался в периодике («Октябрь», «Вестник Европы», «Дружба народов», «Интерпоэзия», «Новый Журнал» и др.) Две книги стихов — первая вышла в Москве, вторая в Нью-Йорке, в издательстве «Водолей» готовится к печати третий сборник. Дебют в «Знамени». Живет в Риджвуде (США).
Владимир Эфроимсон
То, что спрятал я здесь
Сюжет
Ничего не пошло нам впрок
из того, что ложилось в стол…
Кто сказал: «Подведём итог»,
Тот, должно быть, итог подвёл.
Ты ж достал из стола тетрадь,
пролежавшую столько лет,
и решился перечитать
похороненный в ней сюжет.
Тот сюжет в тридцать лет длиной,
в три страны сюжет шириной,
и конец у него смешной,
и случилось всё не с тобой,
а с лирическим двойником,
и лирический наш герой
был законченным мудаком —
не найдётся такой второй.
Это он сюжет закрутил,
экспериментатор-кретин, —
посмотреть, как рванёт тротил,
или как полыхнёт бензин,
захотел страстей, идиот,
чтоб адреналин зажурчал —
если б только знал наперёд,
как сюжеты бьют наповал.
А сюжет пошёл вкривь и вкось,
внепротык пошёл, враскоряк...
И такое вдруг началось,
что задёргался наш дурак,
тормознуть решил — да куда! —
как пожар сюжет бушевал,
или, может быть, как вода
на картине «Девятый вал».
Вот тогда ты раскрыл тетрадь,
записал сюжет и закрыл...
И на письма — не отвечать!
Всё равно уже нету сил.
И рвануло вдруг время вскачь,
и пространство встало горбом...
География — ну хоть плачь,
с географией здесь облом:
кто на Запад взял да ушёл,
кто на Ближний свалил Восток...
Из того, что ложилось в стол,
ни хрена не пошло нам впрок.
Ещё одна вариация на тему «Вновь я посетил...»
«Я вернулся в мой город, знакомый до слёз...» —
возвращение было таким, со слезою,
потому что какой-то мерзавец унёс
то, что спрятал я здесь и присыпал золою,
уезжая, зарыл — ну а вдруг я вернусь —
всё, что было моим в этом городе грязном,
всё, что злость превращало в картинную грусть
на тернистом пути по грехам и соблазнам,
из которых, по сути, вся жизнь состоит...
Этот город умел гнать и верхом, и низом
сквозь застенчивый мат, сквозь остаточный стыд,
прикрываясь листком из колонн и карнизов...
Где ж оно? В каждом взгляде: «А ну отвали!»,
и за каждым фасадом ловушка-обманка...
Даже запах сменился у этой земли
с топонимикой прежней — Зацепа, Таганка...
Что ж, «до слёз...» остаётся лишь плакать теперь.
В Шереметьево! Прочь! И назад ни ногою!
— Ты с чего так завёлся?! — Не знаю, поверь...
— Уж никак ностальгия? — Нет, это другое...
* * *
Поистёрся телесный мой опыт,
и, душевной усталостью горд,
принимаюсь я прошлое штопать —
вспоминаю покинутый порт,
вспоминаю Москву и Таганку,
Мариуполь, Завод Ильича,
и какую-то давнюю пьянку,
и случайную мягкость плеча,
вспоминаю про мальчика Вову,
про его незаконченный день…
А о том, о постыдном — ни слова!
Да и что теребить дребедень…
Про приятную пряную горечь
молодой безответной любви,
и про то, что когда-то, как сволочь…
— Нет! Об этом нельзя! Ни-ни-ни!..
Как учили, стежочек к стежочку,
натянувши на лампу носок,
через дыры за строчкою строчку,
а потом – поперёк, поперёк.
О рыбах
Он платит, когда живёт,
то есть когда спит или ест,
и знает он наперёд
расположенье мест
в зрительном зале, где
пьесу играют про
то, как рыба в воде
хочет попасть в ведро
к какому-то рыбаку,
лишь бы этот рыбак
не нагонял тоску,
а жарил рыб просто так.
Плата ж за то, что живёшь,
за то, что спишь или ешь,
и за то, что уж невтерпёж
тереться своих промеж,
не так ведь и велика,
не более похвальбы
рыбы в ведре рыбака,
ждущей своей судьбы.
* * *
Отойдём от лежащего тела,
своего, что уснуло на час,
тело многого в жизни хотело —
пусть пока отдыхает от нас,
от страстей, от сознанья и воли,
что зовут в просторечьи душой, —
видит сны — так, кино — и не боле,
с развлекухи и спрос небольшой.
Мы ж пока воспарим в эмпиреях
средь других оторвавшихся душ,
позабыв о хореях, евреях
и про всякую прочую чушь.
Поднимаемся выше и выше,
дух захватит открывшийся вид…
Как там тело? Да вроде бы дышит.
Вот и ладно, и пусть себе спит.
Здесь к вершинам расчётных парабол
нас возносит сиянья волна…
Час прошёл. Возвращаться пора бы.
Тело ждёт… Может, ну его на…?
Просто сон
Сон. Во сне заглядываю в окно.
За окном почему-то знакомая кухня.
Стол с клеёнкой.
За столом бабушка и отец, уже давно.
Разговаривают.
Похоже, разговор у них как-то жухнет.
В глубине видна дверь,
Приоткрыта.
За ней коридор.
То и дело идут какие-то люди.
Всё слева направо.
Я знаю — там дальше выход, а за ним — двор,
а то куда бы делась в квартире такая орава.
На столе бутыль — бабушкина наливка или вино.
— Давай выпьем, — говорит отец и наполняет стаканы.
Бабушка вдруг оборачивается и смотрит в окно.
Прямо на меня.
— Нет, — говорит, — ещё рано,
подождём его…
* * *
Схватил телефон — думал, мама звонит
(вчера у ней голос был что-то не тот),
а там опять индус-паразит
дрянь мне какую-то продаёт.
Да что же за день такой с утра!
Всё — дребедень, за что ни возьмись…
Кот принёс кролика со двора,
теперь на полу кровавая слизь.
Да ладно б только этот индус,
который звонит по пять раз в день —
голос знаком уже, наизусть
знаю всю чушь их, ругаться лень, —
так ведь почту открою — и там труха
(что в электронной, что в простой),
в Фейсбуке — ругань и «ха-ха-ха» —
теперь, вроде, это зовут «отстой»?
Засесть, что ль, опять писать роман?
Да вот не пишется, хоть помирай…
Вон ведь какой большой океан,
а мусора там по самый край.
* * *
Хиромантия — злая наука,
норовит всё сказать наперёд
про любовь, и про жизнь, и про руку,
и, конечно, при этом наврёт,
наплетёт предсказатель фиговый…
Сам играл я в такую игру —
ведь девицы купиться готовы
на подобную чушь-мишуру.
И зачем знать, как сеточку линий
вдруг однажды сведёт в узелок,
жизнь пробив, металлически-синий
беспощадный полночный звонок…
* * *
Ведь можно ж было прокатиться,
не зацепившись за углы,
и без хулы, без похвалы,
и не разглядывая лица,
а также прочие места, —
вот так катиться и катиться,
как капля дождика с листа,
покуда лист зелёный длится.
Но вот уж край. За ним полёт.
Туда,
к земле.
И в землю.
Вот.
| 
