Об авторе | Андрей Григорьевич Костин родился в 1968 году в подмосковной Коломне. Закончил Суворовское училище и Военный институт иностранных языков в Москве. Прослужил около года военным переводчиком (французский и английский языки). Жил в Париже, изучая экономику и финансы. Предыдущие публикации стихотворений в «Знамени» — «На всё лето» (№ 7, 2002); «Милан ушедший» (№7, 2016). Последние годы по роду деятельности живет в основном в Италии, в Милане.

Андрей Костин

Последний землемер

* * *

Ещё немного тех застойных лет,

и мы бы жили кастой театралов,

лиричные, как очередь в буфет,

как белые бинокли без футляров.

По парам расходились в ночь, мороз.

Ловили частника, разжав объятья.

И город будто продлевал наркоз,

подыгрывал, как то ещё исчадье.

* * *

Военное училище, и то

к зиме казалось сонным лазаретом.

Бойцы сутулились, как штатские в пальто,

и маялись по классам непрогретым.

Их выгоняли раз в неделю на муштру.

Дежурный офицер кричал команды

шеренгам мнущимся, промозглому утру.

Под эхо рваное сбивали шаг курсанты.

* * *

Везли курсантов по пустынному проспекту

с ночной, последней, репетиции парада.

Я закрывал учебники, конспекты

и шёл к окну, смотрел, так было надо.

В своём брезентовом суровом мире

дремали сверстники, и пахло кирзачами.

Колонна двигалась, как где-нибудь в Сибири,

и лес шумел многоэтажными

                                                         плечами.

* * *

Приснилось старое московское метро.

Иду в толпе по длинным переходам,

насквозь всё вижу: будто зло, добро

плывут, толкаясь, под гранитным сводом.

И вдруг бегу, чтоб не коснуться никого,

пытаюсь вспомнить имя, облик станций,

где будет выход, воздух мой, родство,

спешу, за что не помню, расквитаться.

* * *

Тех лютых зим уже не будет никогда.

В них от мороза лопаются трубы.

На карантин сажают школы, города,

и греет только репортаж из Кубы.

Тот снег хрустел, как будто стерео в ушах,

под вдохи-выдохи на шарф колючий.

И снегири висели долго во дворах,

то вдруг сметало их завьюженною тучей.

* * *

Кружил по улице гагачий пух.

Зима гнездилась, будто бы в Поморье.

И городу закладывало слух.

Машина глохла вдруг на светофоре.

Потом являлся  кто-то — пешеход,

и знал один, что делать для порядка.

Теперь он зиму, кажется, спугнёт,

стуча в стекло, смахнув мой снег перчаткой.

* * *

Ступени башни — Университет,

и путь к нему, как поле космодрома.

Аллеи спят, когда ещё рассвет.

Асфальт блестит, залитый плёнкой хрома.

Мы все парили с Воробьёвых гор.

Я зависал над чашей стадиона.

Там на табло, где гости — «Пахтакор»,

и кто забил, я помню поимённо.

* * *

Меня несла — вокзал, метро, автобус —

река сомнамбулов в обличии людей.

Я знал район, панельный дома корпус,

они пытались сделать нас родней.

Тускнели издали витрины гастронома.

Под фонарями чуть пригретый снег

всё тише падал из какого-то разлома,

к одежде липнул, словно оберег.

* * *

Вороны долго собирались на ночлег,

кружили, выпадая из пространства

деревьев, улицы, и — ещё выше — снег

их растворял, как в гранулах лекарство.

Густели сумерки, тонули в них дома.

Мерцал на дне зелёный крест аптеки.

И снилась птицам запоздалая зима,

такая белая, что вздрагивали веки.

* * *

Твои йогини зачастили в дом,

легки, улыбчивы, питаются, как птахи.

Вручили книжку с их махатмой-божеством.

Он тоже сеет диетические страхи.

Ты левитировать умеешь и без них.

Вот биорадуга встаёт над нами сводом —

камут и годжи, авокадо, жмых,

и нашу карму опыляет кардамон.

* * *

Мы чаще видели то лето по ночам.

Пустынный город, каменный, высотный,

стал равнодушным к ливневым ручьям

и превращался в часть стихии водной.

Шумел потоп. И наши липы, сквер

теряли связь с людьми, дома — с домами.

И кто-то тонущий, последний землемер,

спешил меж них широкими шагами.

* * *

Та комната с высоким потолком,

без штор, крылат — в окне Гагарин,

спеша, лепила нас одним куском.

Кто скажет ей, что благодарен?

Потом случился, ей сказали, сбой.

Чуть видно — паутинка трещин.

Нас гул от лифта вытеснял собой,

ещё кому-то стал завещан.

* * *

Далёкий год, май-месяц, Колорадо.

Ты вышла к завтраку у Хефнера в гостях.

Прямая речь и лёд нетвёрдый взгляда,

почти как дикторша в советских новостях.

Там был бассейн. Скульптуры из газона

росли причудливо, металлом серебрясь.

И среди гор одна, горбом бизона,

тонула в облаке, теряла с нами связь.

* * *

Индейский вождь из штата Оклахома,

с дублёным и потресканным лицом,

в подарок ждал бутылку рома,

а получил «Москву» — фотоальбом.

Он долго перелистывал страницы.

Смотрел на зиму, площади, Арбат.

Он замечал, как, не согревшись, птицы

в холодном небе глянцевом висят.

* * *

Про пандемию грубых англицизмов

скажи этрускам, умбрам, латинянам.

Осядет звук из чужеродных смыслов,

и в нём крошится наш Медиоланум.

Его развалины, сухие акведуки,

плющом поросшие оплавленные стены

кому-то просятся бессильно на поруки.

И мы стоим средь них, аборигены.