Сергей Боровиков

СССР на стройке

Вчера мы напились порознь и вчера же по телефону сговорились с утра идти пить пиво.

Августовское утро с поздним уже солнышком было славным. Лучше него могло быть только сентябрьское.

Мы встретились на углу улицы Яблочкова и Горького у магазина учебных пособий, где в витрине и далее виднелись упоительные, словно декорации из гимназической жизни, электрические машины в стеклянных домиках, мутно-голубые глобусы и высохшие аквариумы. В этом доме помер изобретатель лампочки. Тогда здесь была гостиница «Центральная», а улицы назывались Малая Казачья и Александровская.

Мы еще не знали, какой путь нам предстоит — близкий или дальний (нельзя было быть уверенным ни в одной из как минимум двадцати известных нам пивных точек) — этим ранним утром 21 августа 1968 года.

Ночью брат, наслушавшись вражьих голосов, сильно пьяный, позвонил нам. Отец умолял: «Стасик! по телефону! Стасик! Не надо!» А трубка кричала: «Оккупация! Суки! Оккупанты!».

И в двойном ознобе прохлады утра и похмелья, мы, естественно, вернулись к историческому событию.

Оппонентом выступил Ленька.

— А какого, — сказал он, — какого они залупаются?

— Тебе, тебе бы, — закричали мы с братом, — тебе бы танки чужие под нос, сюда вот!

— Мы их освободили, — лениво сказал Ленька.

— А они нас просили? — спросил образованный брат.

Мы вышли на большую пивную дорогу-улицу — бульвар имени летчика-героя Рахова, в девичестве Камышинскую, сравнительно скоро обретя искомый продукт на углу улицы Богдана Хмельницкого, переименованной так в 1954 году одновременно с выдачей Тавриды Украине. Прежде она называлась Бахметьевская в честь русского биолога Порфирия Ивановича Бахметьева, саратовского уроженца, жившего в Болгарии. Он открыл явление анабиоза. В 1960 году исполнялось 100 лет его рождения, в Саратов приехали ученые из Болгарии и потомки Бахметьева, а улицы нет. Его место занял кровожадный гетман. В перестройку имя вернули.

Это был неказистый, если не сказать антисанитарный, пивной ларечек — маленькое, едва кружку просунуть, окошечко в крохотной, словно из тюзовской сказки, избенке, а слева в таком же затертом дворике размещался пункт утильсырья.

Пиво-то пиво — помните наше Жигулевское? (здесь тянет сделать пивное отступление, но не буду) — пить его можно было немерено, только отливай, но наступал момент, когда по законам, не нами установленным, с пива желалось перейти на более крепкие напитки. А денег не было. Мы уже едва наскребли на очередные две кружки на троих, единственная вобла, купленная по дороге, давно была не только съедена, но и многократно обмуслена каждой своей косточкой и жаберкой, и тупо стояли мы, глядя сквозь выцветающие кроны деревьев на безоблачное нежаркое небо. Стасик было пытался завести политическую дискуссию, наподобие как в чешском — этом, как его? — из-за него наши сразу на них взъелись — Клубе сколько-то цифр.

Мужички у ларька отмалчивались, пока один какой-то, цыганского типа, не стал орать на брата: «Я их освобождал, я за их кровь проливал, а ты, борода, какого тут поджигаешь?». Мужички стали приглядываться к нам повнимательнее. Тут-то и явился случай, который бывает раз в жизни.

Затосковав от Жигулевского, Праги, брата, безденежья, от того, что предстояло возвращаться домой, к жене и родителям, я бесцельно забрел во дворик утильсырья, где мое внимание привлекла угловатая пирамида макулатуры. Хозяин пункта, старый толстый татарин, был занят разговором с одноплеменником в своей темной конторке, и я стал рыться в куче. Как обычно, большую часть составляли газеты и журналы, старые учебники, но я увлекся, как всегда при виде кучи старой типографской продукции надеясь обрести нечто сверхредкое. И в куче выделилась стопа плотных крупноформатных изданий, в которых я признал советский пропагандистский журнал «СССР на стройке» (после войны он назывался «Советский Союз»), делавшийся исключительно профессионально — сам Бабель писал туда текстовки, фотографии же (Родченко!), дизайн, называвшийся тогда художественным оформлением, полиграфия — высочайшего уровня. Кроме того, я уже имел вкус, тот еще редкий и извращенный вкус наслаждения советской, особенно сталинской, эстетикой, словно бы не касающейся моей жизни, но пребывающей в тех же эстетических координатах, что и гнильца графики Серебряного века, и словно созданные сумасшедшим математиком красоты советского конструктивизма.

Журналы лежали высоко. Я полез за ними на рассыпающуюся под ногами бумажную пирамиду, оглядываясь на татарина в темном деревянном проеме конторки. Я уже захватывал толстую, не помещавшуюся в длань пачку журналов, когда неверная гора подо мною разъехалась в разные стороны, и я упал, опершись на левую ладонь, которая просунулась в словно бы в картонную пещерку, где лежало…

С неожиданной хитростью, не только не издав ни звука, но и не расшвыривая листов, обложек, связок, я стал нащупывать содержимое, как было уже явно, большой картонной коробки, и как было тоже явно, хотя и невероятно, содержащей большое количество гладко-жестких, прохладных, чуть жирноватых на ощупь туловищ вяленой рыбы.

Озираясь на хозяина, я чуть потянул коробку. Она была полна мерной астраханской воблы.

Не волжане! никогда не называйте любую сушеную рыбу воблой!

И не в каждое время года поешь такую воблу. В начале лета, едва снятая с просушки, она сыровата, ее жирная спинка не приобрела еще сходства с полированным ореховым деревом, ее икра не сделалась еще твердоватой, но мажется на пальцах и языке. Зимою, ближе к весне, вобла пересушивается, и икра становится уже ломкой, а спинка приобретает сходство с деревом не только на вид, но и на зуб. И лишь в конце лета и начале осени можно насладиться воблою, выловленной в мае, в достойном состоянии.

Я воротился к ларьку. Я показал вытащенную из коробки — одну — воблу собутыльникам. Я не дал ее им. Я помахивал воблой, а в те годы обладатель не только воблы, но любого сушняка у пивного ларька не раз слышал униженную просьбицу: дай посолиться! — и, в зависимости от имеющегося, делился волоконцем от спинки, ребрышком или вовсе головою.

Задача была: вытащить ящик, чтобы не увидел хозяин пункта. Отвлекать был снаряжен Ленька, как самый непосредственный. Пока он что-то молол татарину, заслоняя дверь его конурки, мы с братом, бегом и зачем-то пригибаясь, как под обстрелом, вытащили коробку со двора и огляделись.

Тогда не существовало, во всяком случае в СССР, пластиковых пакетов, в который можно было бы перегрузить драгоценную находку. И в нас заиграли, враз и буйно, стихии: куража, алчности, хмеля, жадности, бог знает еще какие. Победили лучшие: мы вытащили ящик с воблою к ларьку. Мы распахнули его. Мы угощали.

Справедливость, обычно долгая в трезвом векторе, не замедлила явиться, и уже кто-то нес красное, водку, хлеб, лук, развернулось пированье на задах ларька, и лишь обнаружив у себя назавтра утром в заднем кармане брюк двух мерных вобл, что сквозь сон так непонятно мне докучали, я вспомнил апогей исторического дня.