НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Лирика в индустриальных тонах

Любовь Колесник. Мир Труд Май. — М.: «ЛитГОСТ», 2018.

«Мир Труд Май» — четвертая книга Любови Колесник. Или вторая после «ребрендинга». Сборники «Яблоко небес» (1997) и «27» (2004) поэт выпустила под девичьей фамилией Соломонова. А «Радио Мордор» (2016) и «Мир Труд Май» (2018) под обозначенной в паспорте — Колесник. Смена «бренда» оказалась своеобразным обрядом перехода: от мелкопоместной тверской «звезды» — к поэту, заметному в общероссийских масштабах.

Книга с тремя главами-головами, гидроподобный «Мир Труд Май» прочитывается как текст с тремя сюжетными линиями. «Мир» — ограниченный местом пребывания поэта (вначале — Ржев и Тверь, теперь — Москва). «Труд» — переосмысление «травматического опыта» заводских будней. «Май» — патриотические (sic!) тексты о родине и войне.

Начинается книга с пространственно-временного карнавала: автор обращается к опыту локальной репатриации (Колесник родилась в Москве, но детство и юность — до возвращения в столицу — провела во Ржеве). Образ плывущего против течения карася («господи я карась зрачки у меня круглы») при желании можно трактовать как попытку автора изменить жизнь — принять решение после тридцатилетнего прозябания на дне («я уходил на дно ты вынул меня из мглы / я колебался в иле меркнущей чешуей»). Напоминает текст и о русских атлантидах — городах, затопленных во время строительства водохранилищ (не с крохинской ли церкви, стоявшей на берегу волжского притока, списан образ: «бой затонувших звонниц к северу от шексны»?). Наконец, нельзя забывать, что рыба — символ Иисуса Христа¹ . Согласно Блаженному Августину, Христос «в бездне настоящей смертности, как бы в глубине вод, Он мог оставаться живым, то есть, безгрешным». Разумеется, автор не отождествляет себя с Богом (хотя бы потому, что дважды обращается к Создателю); но триада мотивов соблюдена: созидание (текста), наблюдение (после ухода на дно) и возвращение. С этого программного стихотворения — для раздела «Мир» (своеобразного сотворения мира) — и начинается книга.

Последующие тексты не столь метафизичны. Атмосферой разлада (в диапазоне от Бодлера до Файзуллина) проникнуто едва ли не каждое соприкосновение с немалой родиной. В Твери ничего не меняется — « плакал в твери еще в тысячу восемьсот» — и «попахивает тюрьмой». Попытка выбраться из мерзости запустения (не в последнюю очередь духовного), повторив часть радищевского маршрута, — один из основных мотивов раздела. Автор постоянно куда-то едет. Поначалу безуспешно («Радищев матерился точно так, / как я, увязнув в расписные хляби»), но с нарочитой решимостью покинуть транзитный пункт между Петербургом и Москвой («Шаверма, шаурма… Бордюр, поребрик…»), потом приспособившись (пре)одолевать маршрут «Ржев — Тверь» («Кто ездил по Твери, во Ржеве не смеется…») и, наконец, перебравшись из тверского ада в ад московский: «ты сидишь на синей / я на кольцевой в городском саду ты / в городском аду»). Авторская ирония — а текст Колесник наследует опыту иронистов — скрывается между строк: от перемены мест ада круг, а значит, и отмеренное страдание, не меняется.

Можно назвать Колесник и одним из создателей тверского текста — ее автостереотип не только кумулятивного (накопительного), но и мифогенетического свойства. Поэт насыщает текст вполне узнаваемыми приметами места: «в твери все обычно попахивает тюрьмой / и землей немного местный несытный хлеб», «Готичный дух Морозовских казарм (район Пролетарка. — В.К.), оккультное и темное Затьмачье», «Речной вокзал одутловатый / просел в строительной пыли», «Наглажен зимний путь, как траурная лента, / лесной венок кольцует Волгу и Тверцу» и др. На соседних страницах упоминаются Торжок, Ржев, Конаково. Колесник создает не реальное, а мифологическое пространство, но вполне материальное для своего персонажа.

Традиционный для автостереотипа мотив «центра мира» вывернут наизнанку — лирический герой не превозносит родные места, а покидает их, отправляясь на поиски личной земли обетованной. (Подобное отношение — своеобразный locus communis (общее место), объединенный с мотивом побега — свойственно внутренним переселенцам. Александр Рыбин, сменивший тверскую прописку на владивостокскую, насыщал автостереотипные тексты идеями бунта, протеста, разочарования, показывая местных жителей людьми без настоящего² .)

В «Мире» можно усмотреть параллели не только с хрестоматийным путешествием Радищева, но и с «походом» некрасовских мужиков по Руси: «Как обычно. Как обычно все». Только ад здесь персональный, и даже если автор преобразует миф (как, скажем, о военачальнике Олоферне и спасшей Ветилуи от нашествия ассирийцев Юдифь), в центре — находится субъект. И не поймешь, то ли это культурная депрессия, то ли мандельштамовская тоска по еще не искаженной дюшанами и уорхолами мировой культуре.

И если географическое пространство ограничено маршрутом «Сапсана», то духовное — куда шире. Колесник насыщает тексты цитатами, и это — не разговор с предшественниками. «Сэмплы» здесь утилитарно-центонны («шкурка от неведомой зверушки», «бодается с камнем заступ»), а в некоторых случаях расширяют смысловое поле стиха. Так, описывая жителей промзоны («здесь люди, крепкие, как гвозди»), автор переводит в совершенную форму ставшую афоризмом сентенцию Николая Тихонова («Гвозди б делать из этих людей: / Крепче б не было в мире гвоздей»); приравнивая, таким образом, военные подвиги (а текст Тихонова — о моряках, идущих на смерть) к подвигам трудовым. (Наслоение времен при неизменности нравов может подаваться и напрямую, как, например, в стихотворении «Радищев матерился точно так…»: «Здесь экскаватор водит крепостной, / а барин наземь харкает из “Прадо”».)

Наконец, «Мир» Колесник амбивалентен или, если воспользоваться нумизматической терминологией, обладает и аверсом, и реверсом. «Лицевой» слой текста — вояж в дивный новый мир (или смерть в случае недостижения цели: «когда я умру я стану мотаться здесь»), перечень мест, постсоветские реалии. На обороте — путешествие во внутренний ирреальный мир. Монетку стихотворения Колесник ставит гуртом; одновременность внутреннего и внешнего создает ощущение объема. Но если обратиться к «начинке», понимаешь: автор оперирует обычными словами, нередко «раскручивая» заранее предопределенный сюжет. Это не новые возможности силлаботоники (за ними, скорее, к Василию Бородину или Николаю Звягинцеву), зато — новый духовный опыт, наиболее оригинально отраженный во второй части сборника.

Именно пролетарски-промышленные тексты, составившие раздел «Труд», стали тем качественным сдвигом, который позволяет говорить об индивидуальности письма Любови Колесник. Это подтверждается и рецепцией: « твердо стоит не просто на земле, а на земле подчеркнуто материальной — густо индустриальной, быт которой пропитан пролетарским колоритом»³  (Людмила Вязмитинова); « предстает как явление механическое, пережевавшее человека и сотворившее из него существо, борющееся за остатки духа» (Марина Марьяшина). Последнее важно и в связи с недавно обозначенной Наталией Черных проблематикой: «опыт очеловечивающейся машины»⁴ . У Колесник речь, разумеется, не о метафизическом измерении (скажем, создании текстов посредством алгоритма; a la Порфирий Петрович из пелевинского «iPhuck 10»), а наоборот — об омашинивании человека. Опыт работы на краностроительном заводе передан столь же двойственно, как и в наполненных хронотопными характеристиками стихотворениях из раздела «Мир». В стихотворении «Завод не в смысле предприятие», превращение человека в механизм показано с помощью «прошивающей» текст метафоры: «Завод не в смысле предприятие, / а в смысле кончился завод». Аналогично устроены и другие стихотворения раздела: «Наступает труба. Заводская труба наступает от счастья утеряны все разводные ключи», «я сбой, я бой, лежащий под трубой упавший производственный колосс», «С трубы кирпичной сплюнутый, с губы / дым улетает слиться с облаками» и т.д. (Стихотворение «Я завожу кота…» проходит по ведомству иронии — автор не играет словами, но в обрамлении «двусмысленных» текстов «завод кота» выглядит несколько по-обэриутски.)

И все же в центре внимания — человек. Маленький пролетарий в огромных корпусах полуживого завода. Субъект постепенно лишается главного — свободы выбора («за колонной рабочих, услышавших гаммельнский альт»), в конечном счете превращаясь в подобие андроида, но из плоти и крови. Эта трансформация не окончательна. Колесник подчеркивает смертность рабочих («еловых лапок птичий шаг…» или «Очень хочется водки, но я вспоминаю — не пью…»), их принципиальное отличие от бесчувственной машины — чуткость:

    И видишь: сидит, провожает глазами трамвай,
            несчастный и ощетиненный, словно зеркало в шесть утра.
            «Будешь мой». Дома плескаешь в стопарь — ну, пошла жара.
            «За знакомство. Саня. Васек. Давай!»

В завершающем сборник разделе — «Мае» — автор попадает в плен патриотических иллюзий. Тексты о Великой Отечественной — пожалуй, самая неоднозначная часть книги. Колесник пытается оживить давно замолкшие голоса, но выглядит это чаще всего фальшиво: «Ну куда ты, застудишься? Нет его! На тебе шапку…» (о девочке, которая выбегала на улицу в надежде дождаться отца) или «И кто-то вдруг сказал: / — Смотрите, немцы» (о начале оккупации Ржева) или «Четверых родила я мирком-ладком» — что тянет за собой и другие неоднозначные фразы вроде «качали колыбели руки вдов» (кто кого качал?) и т.д. Создается впечатление, что раздел писал другой человек — не до конца преодолевший провинциальность; хотя это не так. Отдельные формулировки точны и представимы: «спал на брате окаменелый брат» (о погибших — и замерзших — защитниках Ржева; вот только когда «окаменелый брат» начинает шептать «о памяти вечной кровавым ртом (курсив мой. — В.К.)», весь эффект от образа пропадает), «Где-то в этом суглинке, где было кровавое жерло, / мой ненайденный прадед, меня уберегший, лежит» и др.

Когда автор не пытается калькировать прошлое, его голос звучит органично. На хрестоматийных фонарях («Три фонаря, один из которых горит…») у Колесник вешают партизан. Становится ясно, почему из тетрады образа убрана аптека — некого спасать («Никаких аптек. Ночь, Волга, три фонаря»), и даже внезапным слезам автор находит убедительное объяснение: «Здешние ветры режут острее бритв, / вынуждая воду скорей покидать глаза, / выливаться в Волгу для осторожных рыб…».

В ироничном контексте подано обращение к Юрию Гагарину («Юра, мы все поехали, зря ты на нас махнул…»); этот текст, а также несколько последующих («Девочки с бровями, нарисованными топорами…», «Приложи подорожник к городу моему…») находятся на тонкой грани между поэзией вообще и сетевым ее подвидом — с нередко сниженной лексикой и гипертрофированно-узнаваемыми образами. («Всех баб одиноких ими же (слесарями. — В.К.) и согрей», «пускали память грейдером на убой», «Девочки с бровями, нарисованными топорами, / в лаковых туфлях, на спортике; обрыганными дворами…», «Город по горло мертв, / будто речь идет о двадцать втором июня» и др.) Но «заигрывание» с аудиторией пабликов (которым хватает своих Арсов и Ахов — и ахов после Арса) не портит впечатления от книги, хотя бы благодаря качественному отличию текстов Колесник от поделок двоечников-стихотворцев.

Но именно «индустриальные» тексты сделали поэзию Любови Колесник узнаваемой — большинство ее толстожурнальных публикаций (от «Ариона» до «Нового мира») проникнуты заводским колоритом. Автор предлагает читателю проследить за одновременной метаморфозой: оживлением машины и превращением в механизм человека.

Это страшный, а потому притягательный процесс — подмены живого мертвым, речи — алгоритмом, а памяти — запрограммированным набором реакций человекоподобного существа с пока еще сосудами на месте электрической цепи.

Владимир Коркунов

1  В слове ichthys («рыба», греч.) скрывается шифр: Jesous Christos Theou Yios Soter — Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель.

2  Рыбин Александр. Разложенные города / / Сибирские огни. — 2010. № 8. — С. 66–71.

3  Вязмитинова Людмила. КТО / ГДЕ / КОГДА: № 1 / / Текстура. Режим доступа: http:// textura.club/кто-где-когда-1.

4  Черных Наталия. Дневниковая запись о стихотворениях Екатерины Деришевой//На середине мира. Режим доступа: http: //seredina-mira.narod.ru/diary31.html.