Об авторе | Владимир Валентинович Седов (17 ноября 1960, Москва). Предыдущая публикация в журнале «Знамя» — «Озирается башня на дальнем углу», № 3, 2017.

Владимир Седов

Лампы вечерней чертёжной

* * *

По магистралям пущен кем-то транспорт,
по трубам шумный гонят кипяток —
всё это создано зачем-то, может — на спор.
И смешано в отчаянный поток.

Москва-Москва, которой нет в помине,
зимы с весною арьергардные бои.
Прислушайся: на высохшем жасмине
кричат от холода и света воробьи.

* * *

Рекой забвения кончается не всё,
но всё-таки кончается — рекою,
а дальше — только медленно несёт
тоскливой, нескончаемой Окою.

И вспомнятся — иные берега,
и селища пятно на косогоре,
и маленькие псковские стога
на озере, что ходит словно море.

* * *

По набережной Волги в Ярославле,
идёшь себе по набережной Волги:
огни неяркие вечернего затишья,
холодной осени нестрашный ветерок.

Уже почти темно, теней всё больше, больше,
порывом ветер путь перебегает;
и будто бы терпеть не в силах дольше
фонарь далёкий за рекой мигает.

И начинается нежданно листопад,
и сеет над рекой, и тлеет меж домами,
и, разметав митрополичий сад,
бежит во тьму гигантскими шагами.

* * *

Серый собор во тьме —
там, за тяжёлой рекою;
думать пора о зиме —
будет она такою:
будет она велика,
будет неразличима,
будто бы без огонька
образ из местного чина.

Монастырская стена

Походи под стеною из жёлтого пряника, глянь в темноту,
что сигает с обрыва туда, к муэдзинам вокзала,
что кричат свои суры, аяты, свою хрипоту
в тишину над рекой, где не выбьешь кресалом
ни холодной искры, ни больничного света луны,
где теряется всё, расползается в чёрную мякоть.
Наверху есть дорожка, вдоль самой стены,
где щербатый асфальт, листопадная слякоть.

Вот и ходишь по этой тропе меж стеною и тьмой,
над обрывом к реке, под фонарною строчкой.
Почему-то легко, почему-то не тянет домой.
Где ты, солнце Москвы? Собираешься в точку.
День прошедший давно растворился, истлел;
воздух пахнет дымами вокзала и близкой зимою.
И лежит этот путь — по опавшей листве,
между светом скупым и обильною тьмою.

* * *

В пансионате снег за окнами
на что-то важное похож:
на пепельных блондинок локоны,
седые парики вельмож,
на саван — многократно сказано,
на вату меж оконных рам,
кашицей жидкою размазан он
по луговинам и горам.
За лесом дачной электричкою
кричит пространство: «В даль, ту-ту!»,
а то — красноголовой птичкою
простукивает пустоту.

* * *

Не тронь эту белую скатерть,
укрывшую жухлый газон,
весь город поставлен на скате,
как будто шутя принесён.
Холмы, семикратное эхо,
то холодно, то горячо,
когда-то хотел ты уехать,
но поздно, и ты обречён

на эту бездонную заводь,
на этот лукавый приют,
на город, где девять вокзалов,
а — некуда ехать. Ты — тут.

* * *

Ум ищет в памяти осколки красоты
и занят извлечением картинок,
а красота вся в прошлом: это ты,
река при ветре, солнце, крытый рынок,
тяжёлый звон больших колоколов,
и лёгкий — архаического била,
и тусклый отблеск мраморных полов
в Константинопольской Софии — это было,
и сметено, забелено, ушло,
и выцвело, как строчки на бумаге,
и лучшее на свете ремесло:
склоняться молчаливо — словно маги.

* * *

Ты входишь в пустоту, она вокруг тебя,
тяжёлою водой реки в конце сезона,
и падает звезда, и ангелы трубят,
и купол виден весь до каждого кессона.

И так же видишь вдруг покатое плечо,
расширенный зрачок, колени и ладони,
и время кораблём с прожекторным лучом
стоит и шарит им на чёрном небосклоне.

* * *

Когда я думаю о тебе,
выравнивается мой шаг,
и на картинах со всяким старьём
разравнивается лак.
Зато потом кракелюры бегут
озёрами мутной воды,
и ветры — дуют, а ивы — поют,
слагаются в путь следы.

Когда я думаю о тебе,
то знаю, что думать не след,
что нужно бы сделать что-то ещё,
а я уже горек и сед.
Но всё же я думаю о тебе,
и колокол в уши звенит,
слепою волною тянет меня
за горизонт магнит.

* * *

Город огромный, живой, ненадёжный,
где твои сны? И о чём эти скорые сны?
Сны, что похожи на лампы вечерней чертёжной
или на реку, когда берега ей тесны.

Слушаешь ночь с этим шорохом высохших листьев,
посвистом рельса и скрипами старых домов
и понимаешь, что скоро осенняя tristia
кверху поднимется сотней стоячих дымов.

Сколько столбов, возносящихся к серому небу,
будто бы души исходят из труб или уст,
в час, когда город подобен церковному нефу,
что на столбах держит лёгкие своды.

И пуст.

* * *

По долинам осенней Москвы,
Златоглавой, сухой и курящей,
Мне седой не склонить головы,
Только голову кружит всё чаще.
Боковым, боковым ветерком
С тротуаров сметаются листья,
Почему же я плачу, по ком?
И каких не хватило мне истин?
Что такое разлито вокруг,
Что нисколько не учит и старит?
Обещание новых разлук
В этом воздухе с примесью гари.

Алтай

Так далеко от области любви,
Что невозможно даже и представить,
Что где-то есть искомая любовь
И ожиданье, пожиранье счастья.
Так много слов, так много облаков,
Сырых дорог, долин и перевалов,
Что многое теряется во снах
И в иглах лиственниц. И только мало
И снов самих, а в самом тонком сне
Не видится, но кажется былое,
А в горной книге пишут обо мне,
Наклонно пишут — как на аналое.

* * *

Пересчитать оставшуюся мелочь
людей и стран.
Нужна ли тут отчаянная смелость?
Сложить в карман.
Поскрипывая чиненой подошвой
и каблуком,
идти куда-то в сторону от прошлых
своих окон.
Найти окно, горящее поярче, —
пониже звёзд —
и выйти к супермаркету за харчем
на Зверев мост.

Ротонды Москвы

Бежит проспект, безумствуют машины,
с тяжёлой грацией торопятся трамваи,
а рядом существуют полустанки
и пустыри, и страшные бараки,
и кладбища с холодной тишиной.
На кладбищах и на пустых площадках,
что раньше тоже были местом погребенья,
стоят нездешние, неслыханные церкви,
в которых круг над всем преобладает,
где кружится закрытое пространство
вокруг невидной точки посредине.

Вот обегают по периметру колонны
тяжёлый круг внутри или снаружи,
как будто зодчий выбирал, и выбор
всегда был только «или — или».
В колоннах этих явственно сказалась
иная жизнь, век Старого Порядка,
французский вкус аббатов и маркиз.
Тут вроде нечем восхищаться,
но восхищаешься: фривольною игрою
гирлянд, спиралей в каждой капители,
к которым вкус неведомый привесил
на медных проволоках крупные серёжки,
и их теперь раскачивает ветер
как гипсовые гроздья винограда.

Какая странная идея, чуть больная:
оформить Веру в шёлковые складки,
и стройные кудрявые колонны
держать заставить купольную синь.
Но это-то и ценно: предки жили
с оглядкой на такую форму жизни,
с равнением на этот лёгкий образ,
на женственную форму Божества.

Мне никогда не видеть эти фризы
без слоя копоти и старой паутины,
мне не прожить и малого мгновенья
с такою лёгкостью на сердце и во взгляде.
Но я так бескорыстно очарован
самой возможностью простого оптимизма,
что возвращаюсь в галльские ротонды,
затерянные в нынешней Москве.