НАБЛЮДАТЕЛЬ

скоропись ольги балла

После Сталина: позднесоветская субъективность (1953–1985): сборник статей / Под ред.

А. Пинского. — СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2018.

На самом-то деле, «позднесоветская», она же «послесталинская», эпоха — это некоторое концептуальное огрубление. Может быть, даже значительное. Скорее всего, с 1953-го по 1985-й в жизни советского общества сменилось несколько эпох — иным из них досталось всего по нескольку лет, но тем не менее. В самом деле: со смерти Сталина до XX съезда — это одна история, с 1956-го до — снятия ли Хрущева? до 1968-го ли года? — явно совсем другая; ранние семидесятые, поздние семидесятые (тут тоже не очень понятно, как проводить границу, но очевидно же, что она есть) и ранние восьмидесятые, до перестроечных надежд и очарований — истории третья, четвертая и пятая. У каждого из этих времен — своя атмосфера; свой комплекс владеющих умами идей, идеалов, иллюзий; своя мифология и особенности речи; свои властители умов и сердец; свой эмоциональный тонус; свой набор преобладающих человеческих типов и практик, моделей отношения с властью…

Мы это хорошо представляем себе если и не по личному опыту, то по книгам, фильмам, воспоминаниям современников; по выражениям и освещению лиц на фотографиях, по воздуху на этих фотографиях, наконец. Все эти различия однажды будут антропологически артикулированы — четко, подробно и с научным обоснованием; шаги к такой артикуляции уже делаются — в том числе, и в представляемом сборнике, изданном по итогам междисциплинарной конференции с тем же названием, которая состоялась 25–26 апреля 2014 года в Европейском университете в Санкт-Петербурге. В книгу вошли, как мы узнаем из предисловия, далеко не все прозвучавшие на конференции доклады; но то, что все же вошло, дает вполне содержательное представление о характере мышления ее участников и их работы с материалом. Среди них — представители и разных специальностей, и разных стран: историки, искусствоведы, философы, социологи, литературоведы из Англии, Бельгии, Канады, США, Франции и России.

Взгляд получился объемный — и требующий некоторого основательного синтеза. В книге его нет — возможно, потому, что при всем разнообразии тем картина сложилась все же скорее избирательная, в чем отдают себе отчет и сами составители сборника (вошедшие в него статьи посвящены прежде всего городской жизни и ее институтам). Любопытно, что книга не выстроена хронологически, — исследователи здесь все-таки работают с эпохой как с целым. Кстати, «субъективность», ключевое понятие книги, авторы понимают различно, — можно насчитать по меньшей мере три ее значения¹ .

Тем не менее у разговора есть общие предпосылки. Практически все здесь согласны в том, что по смерти тирана советский проект выработки «нового человека» стал еще актуальнее и активнее прежнего. В поиске новых форм контроля государства над человеком (коротко говоря — надежд поместить механизмы контроля внутрь самого человека) было достигнуто, показывают авторы, много парадоксальных результатов. Главным из них и стал тот самый, действительно все более автономный и неформальный человек, который в конце концов отказался принимать советские условия игры и из-под этого контроля ушел.

Книгу было бы интересно продумать и вот с какой стороны. Какие вопросы наши современники задают минувшей эпохе? Какие ее ответы они слышат? Как это характеризует нас самих и наши сегодняшние задачи? Думаю, это еще должно стать предметом более основательного — чем эти летучие заметки — разговора.

1 «Пристрастность», «субъектность» в кантовском смысле — «способность мыслить и действовать, вытекающая из целостного представления о самих себе» — и предложенное Эриком Найманом определение ее как того, «кто таков человек, как воспринимает мир — рационально или эмоционально, как видит свое место среди других».

Гасан Гусейнов. Язык мой — Wrack мой. Хроника от Ромула до Ленинопада. — Киев: Laurus, 2017.

По форме — дневник, скорее, блог, — поскольку записи — явно публичные (поденные и датированные, начиная с 28 апреля 2010 года, когда еще были основания говорить о Викторе Януковиче как участнике исторического процесса, до 29 января 2017-го: вот уж точно несколько эпох новейшей истории с совершенно различным самочувствием, в том числе и языковым, в каждой из них). Ближайший стилистический и интонационный родственник этих записей — публицистика (Гусейнов афористичен, язвителен, жёсток, пристрастен, требователен, парадоксален, категоричен, иной раз и яростен). Ближайшие проблемные области — политика, социология, история. Инструмент рассмотрения всего названного — филология. Притом инструмент тонко настроенный и остро отточенный: автор — по исходной специальности филолог-классик, защитивший кандидатскую диссертацию об Эсхиле. Докторская была уже о советских и постсоветских идеологемах, — в этом русле автор работал и дальше: все мы помним его двухтомник «Д.С.П. Материалы к русскому словарю общественно-политического языка XX века» (2003) и написанную по речевым итогам двухтысячных книгу «Нулевые на кончике языка» (2012). На этом основании Гусейнова уже вполне можно называть историком идей (я бы добавила, и их физиологом, поскольку занимается он не просто идеями, но всегда — облеченными в плоть языка, не отделимыми от него).

По сути, эта хроника речевых изменений семи последних, все более катастрофиче­ских лет — прежде всего языковая патография и языковая терапия. Выявление в современной русской речи участков и процессов болезненных и болезнетворных — оказывающих обратное разрушающее воздействие на сознание и самосознание говорящих, а через это — и на их социальное и, в конечном счете, историческое поведение. Автор демонстрирует, например, чисто языковые механизмы нынешней отечественной украинофобии, отношений говорящих по-русски с властью и законом, восприятии ими истории собственной страны, а с нею и современности, и своей ситуации в ней. Язык формирует характер зрения и зоны слепоты. «И теперь, когда немногочисленных свободных людей фактически незаконно репрессируют, — пишет Гусейнов в 2013 году, который, честно сказать, уже мнится нам чуть ли не идиллическим, — прессуют, “впаивают двушечки”, избивают и держат в кутузке, сперва спровоцировав на возмущения действиями полиции (как на Болотной), — общество просто не распознает, что именно это и есть репрессии, это и есть репрессивный полицейский режим.

Почему? Да потому что словом “репрессии” обозначают другую, чужую историческую реальность.

Может показаться, что это несущественная мелочь. В самом деле, ну какая разница, каким словом описывать те или иные безобразия.

Но это и есть роковая ошибка. Не умея обозначить происходящее на сухом юридическом языке, люди не могут разумно действовать, не могут толком и сообщить ничего о своей стране ни собственным детям, ни остальному миру.»

Языковой патографией дело, таким образом, явно не ограничивается. Работа Гусейнова, на самом деле, — и этическая (это — о правильном поведении, в конце концов), и антропологическая. Историко-антропологическая: через языковые изменения, сломы, вывихи и дикое речевое мясо здесь показаны изменения самого включенного в историю — и делающего ее — человека. Но все-таки — и терапевтическая, только опять же в более широком, антропологическом смысле. Раз язык, как показывает нам Гусейнов на конкретнейших примерах, создает говорящего, и раз возможен язык, правильно и чутко воспитанный, «настроенный по исправному политическому камертону» — примеры автор знает даже в нашей печальной современности! — правильно настроенная речь способна воспитать достойного, свободного и ясно мыслящего человека.

Павел Полян. Географические арабески: пространства вдохновения, свободы и несвободы. — М.: Издательство ИКАР, 2017.

Третья книга нашего обзора лишь по видимости выбивается из ряда, намеченного двумя предыдущими (посвященного, как читатель уже наверняка заметил, духу времени, его приметам и многообразию механизмов, с помощью которых человек и его время формируют друг друга). Громадный же — на восемь с лишним сотен страниц — сборник работ Павла Поляна (известного в своем литературоведческом облике еще и как Павел Нерлер) — не столько, как будто, о времени, сколько о себе: составленная автором гигант­ская энциклопедия самого себя. И даже не полная — всего лишь второй том двухтомного собрания его сочинений.

Первый том, «Территориальные структуры — урбанизация — расселение: теоретические подходы и методы изучения», вышел четыре года назад и был адресован существенно более узкой аудитории — коллегам автора, географам. Точнее, лишь одной из разных групп его коллег, поскольку Нерлер-Полян — человек сам по себе энциклопедичный. Том второй — существенно более «общечеловеческий», общепонятный, а в значительной мере и художественный. Здесь много личного, автор включил сюда и дневниковые записи 1970–1980-х, и даже — в каждый из разделов — стихи. Другой бы спокойно издал отдельным сборником, — а Полян-Нерлер — нет, ему контекст важен. (Нерлера-мандельштамоведа, правда, мы здесь не увидим, — но это уж действительно тема для отдельного тома.) И разделы-то здесь именуются максимально неакадемично, создавая обманчивое впечатление легкой необязательности написанного: «Наброски к автопортрету», «Пейзажи и зарисовки», «Портретная галерея», «Кочевые наброски»…

Уж не черновик ли перед нами, растянутый на 800 страниц? — подумает читатель — и ошибется: у этих текстов все хорошо и с жесткой структурой, и с законченностью. И с точностью, и даже, вы не поверите, — с академичностью. Это, впрочем, нисколько не мешает ни общечеловечности, ни энциклопедичности — которая здесь только подтверждается. Пусть даже, так сказать, тематизированная, избирательная: все, вошедшее в сборник, так или иначе имеет отношение к основным предметам исследовательских забот автора: географии, истории, филологии, теории культуры — которые, в свою очередь, составляют единый смысловой комплекс, и мы получаем возможность проследить связи между разными его сторонами.

Разделов в книге шесть. Первый — автобиографический: о годах учения, о родителях и фамильной памяти, о вхождении в профессию — от школы до Института географии. Второй — о российских обитаемых пространствах, их смыслах и «вдохновляющих ресурсах». Третий — о «географии несвободы», — Полян рассматривает три ее типа: черту еврейской оседлости, спецпоселения ГУЛАГа и закрытые города-наукограды, справедливо полагая, что у этих, по видимости разнородных, явлений — общие корни. Четвертый — портреты коллег-географов. Пятый — выдержки из полевых дневников. Шестой, «Селфи с Левиафаном» — публицистика: о взаимоотношениях географии XXI столетия с властью.

Каждую из частей этой книжищи вполне можно было бы издать отдельной книгой, — это облегчило бы чтение чисто физически (можно было бы, в конце концов, в метро читать). Но на трудности тяжеловесного многостраничья есть серьезные причины согласиться. Когда все это прочитывается единым взглядом, как целое — становится очевидно, что книга — именно о духе времени, о человеке в истории. Здесь — работы разных жанров (а значит — чуткие к разным сторонам реальности), написанные за сорок пять лет. Собрав их вместе, географ Полян составил персональную карту своего века, его развернутый и подробный портрет, аналитический и лирический, объективный и пристрастный одновременно.

Помимо, конечно, того неоспоримого обстоятельства, что один из профессиональных обликов автора — историк.