НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Прикосновение к молчанию

Мария Степанова. Памяти памяти: романс. — М.: Новое издательство, 2017.

     Мне кажется я все вижу
            Но не могу проснуться
            Я знаю живут своей жизнью вещи
            Когда не следишь за ними

                                                                 И мир за спиной подвижен
                                                                        Стоит лишь отвернуться
                                                                        Вот я на миг отвлеклась
                                                                        И все вокруг стали другими…

                                                                                                               Ольга Пулатова, группа Fleur

В нашей стране с традицией литературной рефлексии до сих пор практически отсутствует рефлексия внутренней культуры бытия: описание мыслительного про              цесса интеллектуала, его впечатлений и мнений. Словно по какому-то негласному уговору всему этому опыту необходима литературная рамка, сюжетная метафора вроде романа, чтобы критикам было потом где копаться, объясняя, что автор «имел в виду». Проза Марии Степановой никогда не «имеет в виду», автор говорит прямо, что надумала, без нагромождения смыслов и слов. Это и есть один из секретиков книги «Памяти памяти», спрятанный драгоценностью между предложениями, как под кусочком стекла, раскопав который, замираешь посреди предложения — вот оно, эврика, так писать тоже можно!

Можно — не значит, что просто. Мария Степанова признается, что десятилетиями откладывала работу, сомневаясь в своей готовности, в своих знаниях (утраченных или заранее искаженных), пока решение не стало в какой-то момент окончательным и очевидным. Более того — необходимым. Автор задумала книгу-обещание себе, своим корням, но семейная история вышла из берегов, перемешалась с опытом размышлений, превратившись на выходе в documentary fiction, где личная история — только часть контекста, выпавшая из цельного полотна, которое невозможно охватить пристальным взглядом за раз.

Работа Марии Степановой актуальна именно теперь, когда нас накрыло ударной волной прошлого. В прозе все больше рефлексий на исторические темы, настолько, что они перекрывают настоящее, и с ним, неприкаянным, почти никто не работает. Кроме поэтов.

Поэты заговорили прозой в эпоху перемен, как будто специально для того, чтобы связать день сегодняшний и вчерашний. В прошлом году таким проводником стала Александра Петрова с романом «Аппендикс», который тоже писался много лет. Роман об отсутствии центра, потере идентичности и вечном поиске опоры стал одним из важнейших и актуальных высказываний 2016 года. Книга-романс Марии Степановой «Памяти памяти», вышедшая в знаковом 2017-м, особенной подвижностью языка связывает день позавчерашний и сегодняшний. 2017 — год, который сам по себе — символ не столько памяти, сколько непонимания, что с этой памятью делать: нет общего мнения, как относиться к этой круглой дате начала больших потрясений. И книга «Памяти памяти» в целом и об этом тоже, — не ответ на вопрос «что делать?», а призыв к пониманию того, что проблема есть, и признать ее как наличие болезни — уже маленький шажок к выздоровлению.

«Поколение постпамяти», цитирует Степанова одного из своих любимых авторов, Марианну Хирш, говоря о нас сегодняшних. «Мы» — это не только прямые потомки бывших узников лагерей, черта проводится не годом рождения. Травматизм современности и нежелание говорить о себе происходит из непроработанности, невыговоренности травмы, передается из поколения отмалчивающихся к поколению, потерявшему следы. Степанова на собственном примере показывает, как материал сопротивляется, как на одного, желающего слышать, едва ли находятся желающие быть услышанными, и наоборот, созревшие для разговора люди не встречают понимания. Проблема отсутствия слов, понятийного аппарата для осмысления травматики прошлого сменилась дистанцией, с которой эти слова произносятся.

Вот и приходится в поисках истины припадать к разным истокам: к библиотекам, архивам, семейным преданиям, если повезет — к документам, смотреть в раскрытые могилы, в пустые глаза своих мертвецов, немного и ненадолго впускать их в себя. Это отчасти стыдно и страшно, но в глубине души автор тянется к этому болезненному знанию, словно закрытие собственного гештальта поможет изжить общую историческую травму.

Попытки собрать прошлое воедино, в обобщающем ключе, заранее обречены на провал. Степанова собирает повествование как паззл с множеством отсутствующих частей — из обрывков и недомолвок, недорассказанных историй и писем в одну сторону, фотографий вне контекста. «Упражнения по приближению-пониманию прошлого напоминают детские тексты, где надо рассказать историю, исходя из предложенной картинки.» Но над этим сбором доказательств с описаниями экспедиций в прошлое, попыток прибиться к «тем берегам» стоит безжалостный внутренний редактор, не допускающий художественных интерпретаций.

Поэтому и возникают сюжетные вставки-аналогии, тот самый контекстный анализ увиденных картин и прочитанных книг, через осмысление которых возможно справиться с полученным (отсутствующим) опытом. История Шарлотты Саломон и Франчески Вудман — призма, через которую автор пытается определить контекст, найти своим Степановым, Фридманам, Гуревичам место и время, не оставить личность за скобками истории. От этих личностей не осталось ничего, кроме вещей и документов, взывающих к интерпретации. Однозначного ответа на вопрос «что это?» нет, ответом становится попытка говорить об этом.

Возникают связи времен — у Марии Степановой «рифмуется все»: даты на могильных камнях перекликаются с датами рождения, памятными датами из любимых книг — маленькие фрагменты истории личных ассоциаций перемешиваются с общей историей. История женщины, пытающейся разобраться в прошлом собственной семьи, перетекает в область личного к тому, кто читает книгу, и рифмуется с его собственной историей. Узнавание делает тебя-маленького частью чего-то большего, читатель вслед за автором имеет право воскликнуть: «Я тоже!» Так испытываешь особого рода умиление, встречая на блошином рынке вещь, в точности такую, какая годами валяется где-то на антресолях дома — забытую, но хранящую родство.

Вещеписание у Степановой не имеет ностальгической формы, но перенимает люд­ские свойства. Вещи — такие же живые и такие же травмированные участники масштабных столкновений и, может быть, тоже хотели бы «тихо пересидеть» этот век, да не вышло. В маленьком представителе рода frozen Charlotte, который с обложки книги так и просится погреться в руку, автор узнает себя, часть поколения постпамяти, и я-читатель цепляюсь за ту же зрительно-хватательную аналогию.

Вещественность якобы приближает к пониманию прошлого, создается обманчивое впечатление, что нужно только покрутить его в руках, и кусочек встанет на место. Но­стальгия этого толка — переходный этап к утрате собственной истории, точнее, невозможности ее обрести. В отличие от нашего бездумного накопительства, например, однообразных фотографий, которые физически некогда разбирать и которые могут исчезнуть в мгновение ока, словно и не было, предыдущие поколения сохраняли по-настоящему важное и таким образом оставили след своего присутствия. Автор сравнивает поток информации, сохранившейся от наших предков, с тем, что каждый день генерируем мы, и приходит к неутешительному выводу о том, что память поколений невостребована или нечитаема, а наша — кратковременна. Отсюда и страх современности — ничего не оставить на этой земле, приумноженный тем, что о тебе никто не вспомнит.

Видимо, подчиненные этому страху, современники и впали в болезненную ностальгию, соревнуясь, как бы нам лучше повспоминать. Личности известных людей прошлого как будто нуждаются в подтверждении, к ним прилагаются вещественные доказательства. Мнение автора не важнее поисков подтекста — того самого «что автор имел в виду?», но Мария Степанова предлагает относиться к своим рассуждениям с ровной холодно­стью и не приписывать мертвым того, что они «могли сказать». Отнимая у них право молчания, вкладывая свои интерпретации, мы пытаемся убедить самих себя, что и от нас тоже что-то останется. Со временем.

От такого опыта чтения хочется взять что-то «на память», словно одного впечатления мало, и судьба вместе с типографией подкинула мне странный подарок. Между страницами 312 и 313 вклинилась уже прочитанное — страница 295–296, в пересказ о Сарре, отправленной учиться во Францию после своего «революционного эпизода», вклинился отрывок из главы о фотографии Виктора Павловича Нелидова, которую бабушка автора — Леля всю жизнь носила с собой. Случайность, которую рука не поднимается назвать типографским браком, превратила книгу в мой личный артефакт, укрупнила и овеществила опыт, переводя его на физический уровень восприятия — словно мне все-таки удалось подержать в руках того пупса с обложки.

Мария Закрученко