Об авторе | Геннадий Александрович Русаков — лауреат национальной премии «Поэт», давний автор журнала. Предыдущая публикация в «Знамени» — № 5, 2017.

Геннадий Русаков

Не надо, не горюнься…

1.

Так жизнь повернулась, однако,
какой-то такой стороной,
 что каждая-всякая бяка
случается нынче со мной:
то пакостный день за стеною,
то злые мои времена.
То женщина рядом со мною,
лежащая в позе бревна.
Всё к чёрту, всё глупо и дико,
и стыд заливает глаза
при виде Господнего лика
в углу, где висят образа.
Столетье мотает барсеткой,
гуляет в компании муз.
...И старости зоркой и едкой
во рту отвратительный вкус.

2.

Любовь была и перестала.
В горшках завянул сельдерей.
А всё равно душа летала
в моей стране семи морей,
где я стоял на перекличке,
вопя восторженное «я»
(пока что просто по привычке,
а не от счастья бытия).
Мой добрый мир! Ведь я был молод,
нелепо пылок и строптив,
иголкой времени уколот
и вписан в строгий коллектив.
К тому же так бездумно-жёстко,
что аж скрипели желваки...
И мелко сыпалась извёстка
в стрижиных гнёздах у реки.

3.

На воздухе твердея, как стекло,
камедь застыла, истощая сливу...
Какое нынче, граждане, число?
И как мне быть: не молоду, но живу?

Сегодня сделал метку на стене:
отмокли окна, мы дозимовали.
Но сколько снегу в нашей стороне,
которую так долго мордовали!
Сугробы смёрзлись, танку не пройти.
А чуть оттают — и поплыли Горы!
Как ни темны небесные пути
и безутешны бабьи разговоры,
камеди нужен медный купорос,
а где достать его в такой осаде?
Тут и на двор сходить — большой вопрос...
Да всё ж приходится, здоровья ради.

4.

У времени опять весёлые глаза,
а это верный знак — держись плотнее к лесу,
поскольку каждый день шутник и егоза,
но норовит попасть в трагическую пьесу.
Да я не театрал, мне нравится кино...
Хотя и там, и тут — всё те же лицедеи.
Зато демократичнее оно.
И мордобой в нём часто безыдеен.
Уже закончен май и этот, что за ним —
с остервененьем пчёл и стрекозиным треском:
не месяц, а сплошной какой-то аноним...
Поэтому держись поближе к перелескам.
Вон похмурели дни и стали матереть,
готовить ЗРК и залезать на САУ.
И, значит, наш черёд по ящику смотреть
спокойное кино — к примеру, Куросаву.

5.

Поспел горох — лущинные сорта.
Потом настанет время корнеплодов.
Наверно, в том и скрыты красота
и ритуал приреченских народов:
тут помни сроки каждого плода,
не пропусти ни сбора, ни посадки.
А там лежат большие города,
с которых в этом деле взятки гладки.
Что горожанин? Встанет и идёт.
Куда-нибудь, а может, и без дела.
Он от природы ничего не ждёт
и слышит только собственное тело.
У нас не так. У нас ты как струна:
всё время слышишь воздуха дрожанье —
что, где и как, какие времена...
Вот так они и ходят, горожане.

6.

И снова закраснели лозняки.
Молчи, душа. Нет повода для страха.
Там просто гон разъяренной реки,
на пойму налетающей с размаха.
Мы на бугре. Оке нас не достать.
Мы у Владыки в боковом кармане,
где нам не страшен ни потоп, ни тать,
хотя пугающе непониманье
по нашим стенам выведенных рун

и клинописи древнего Двуречья...
Я их прочту, усталый говорун,
и сделаю своею внятной речью.
А там пускай летит себе река,
сшибая всё, забыв резон и меру,
чтоб в этот раз уже наверняка
пробиться к бесполезному карьеру.

7.

Опять дожди зашелестели,
зашебуршали, потекли.
Опять душа томится в теле
и слышит запахи земли.
Как тесно в мире в непогоду!
Как сокращается метраж!
Сиди, глазей на грязь и воду...
А непогоды входят в раж:
гудят разверзнутые хляби,
бездарен дней шинельный цвет...
Эх, улететь бы в Абу-Даби,
где, говорят, такого нет!
Всё есть — за этим исключеньем.
Но что бы стал я делать там
с моим болезненным влеченьем
к водно-болотистым местам?

8.

Я помнил цифры съездов и решений,
рост поголовья мелкого скота.
И что изрёк днепропетровский гений.
И сколь прочна в Сахаре мерзлота.
Так было нужно. Так тогда играли.
Так сроки отмеряли на весах.
Какие, к чёрту, совести-морали?
Всё это там, у тех, на небесах.
А мы на этой непереносимой,
треклятой, всепрощающей земле,
где каждый хлыщ с обкомовскою ксивой —
уже архангел об одном крыле...
Где длились дни таинственных заданий:
то пятилетних, то на целый век —
по части возведенья гидрозданий
с бесповоротным поворотом рек.
Где нужно было не бояться страха,
рожать детей предписанной судьбы.
...И времени обдёрганная птаха
нам, пролетая, овевала лбы.

9.

Позёмка замела. Душе бездомно стало.
Всё утро на бугре моталась простыня.
К двенадцати вконец давление устало
и сделалось ему уже не до меня.
Кому мы на земле нужны в такую пору?
Тут каждый за себя и на своём дворе.
Настырные ветра от поймы лезут в гору —
сюда, где мы торчим на чёртовом бугре,
где я лежу во тьме, держа его руками —
не сдвинусь, не уйду, тащите по стерне!
И тяжело во мне твердеет сердце-камень
от яростной любви к утраченной стране,
к плешивому бугру и всякой мелкой твари,
пришедшей в этот мир по милости Творца,
к варищенским садам...
 К самой сезонной сваре,
которой, как всегда, не видится конца.

10.

Я погляжу на жизнь мою —
и заиграю-запою.
Да так, что слышно в Лепяшах:
аж ветер порскает в ушах.
Глядите: вот я глух и стар,
хлещу по праздникам нектар.
(А если сильно загрущу,
то и без праздников хлещу.)
Пейзане кружатся лужком,
кто при штиблетах, кто пешком.
А мне-то смех, а мне-то грех,
что я один при них при всех!
И нам совсем не моветон
исполнить хором вальс-бостон.
Я вон каков, я вон сяков,
неугомонный Русаков.

11.

Ух, как же нас тыкали носом в дерьмо,
уча многомерности мира!
Мы были и впрямь никудышное чмо...
Но тренькала тощая лира
из дряни и рвани, из пьянки в разнос,
из горести, лжи и сиротства.
Конечно же, чмо, но не в этом вопрос,
а в сути родства или сходства
с детдомовской кодлою в сорок восьмом,
с «мотаней» невнятного лада...
Со всем, что и впрямь не осилить умом,
да, может, уже и не надо,
поскольку и так никуда не уйти
от шмона в конце коридора,
от поезда, что на запасном пути
и прочего слёзного сора.
От боли и воли, слепящей глаза.
От пыльной звезды придорожной.
От этой страны, без которой нельзя.
С которой уже невозможно.

12.

Я на веку так много упустил —
не разглядел, зашёл с другого бока...
Что было сложно — взял и упростил
(а потому работал неглубоко).
Однажды оглянулся — Бог ты мой!
Не жизнь — сплошное Куликово поле,
хоть я ходить старался по прямой
и был весьма умерен в алкоголе.
Но получилось чёрт-те знает что!
И вот теперь, в эпоху недолива —
то домино, то детское лото...
И даже пену посдувало с пива.
Не надо, не горюнься, жизнь моя!
Оно и поздно, да и не по делу:
уже настало время дожитья.
И все вопросы не к душе, а к телу.

13.

Пришли, Творец, хоть холуя с запиской
о том, что всё на свете, как должно:
семь войн с восьмой — уже, похоже, близкой.
Конец времён, обещанный давно.
По мелочам — цунами или спиды.
Сход ледников, ИГИЛ и Хезболла.
Мы до сих пор за это без обиды:
всё это наши, местные, дела.
Ты ни при чём, ты попросту не в теме...
Мы сами управлялись, как могли:
то воевали с этими и с теми,
то, вот, природу плохо берегли.
А Ты один, Тебе работы много —
загружена небесная ГЛОНАСС.
...Мы проживём, мы под приглядом Бога,
которому покуда не до нас.

14.

Третий Спас, и ласточки ушли.
Никого, похоже, не осталось.
Вон грачи полощутся вдали...
А сады — реденье и усталость.
 Утлый волос по ветру летит.
Серый день бездумен и спокоен.
То сосна от ветра закряхтит,
то пройдёт с ружьём Аника-воин.
Ой, как жить не хочется порой!
Без причины, вдруг, от утомленья...
От того, что солнце за горой.
Или близко светопреставленье.
Пруд спустили. Скоро холода.
Жизнь прожита и вполне понятна.
Только за Окою, как всегда,
сполохов разрозненные пятна.

15.

Уже я был, уже мне дали имя.
Уже я делал мелкие дела
и вышел в рост с погодками моими,
чтоб стать как все природные тела.
Мне то жилось, то вроде б сомневалось.
За домом пели — рано и спьяна.
И первых трав восторженная малость
была мне в двух словах разъяснена:
я всё ещё осваивался в мире
и плохо знал его в такой поре
по бабушкиной встрёпанной псалтыри
с великими гравюрами Доре.
Роились звёзды в безразмерной яме.
За Мелекессом крепли зеленя.

А мир стоял с воздетыми бровями

и всё ещё разглядывал меня.

16.

Вот день, в котором небо лучших дней
и птичий плеск, и жизнь особым ладом,
в которой всё и чище, и видней.
И ничего не задавали на дом.
Сесть на припёке, к счастью прислонясь,
дышать Окой и слушать отрешённо,
как бьёт хвостом осатанелый язь
от изобилия тестостерона.
Как за Коломной от фронтальных гроз
отходят полосатые завесы.
И где-то окликает паровоз
мои самары или мелекессы.
Как жизнь прошла и повернула вспять,
но до сих пор шибает кислым потом.
И нам опять назавтра приступать
к её пусконаладочным работам.

17.

Архангел бычок погасил о подмётку —
и сделалась ночь, и уже навсегда.
Зачем эту злую палёную водку
я вновь принимаю в мои-то года?
Распутство рассудка, безволие воли...
Я брошу во вторник, а нынче допью.
И всей моей жизни диезы-бемоли
пускай не мешают её дожитью.

Холодные дни без купюр и повторов.
Уже не пугает неистовый быт.
У каждого времени собственный норов
и собственный счёт незабытых обид.
...Архангел крылами плеснул от проулка.
А может, не он, а сама темнота.
Ночами в округе и тихо, и гулко.
И нежен у яблонь парок изо рта.