НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Почтовый голубок

Алексей Пурин. Седьмая книга. — СПб.: Издательско-полиграфическая компания «КОСТА», 2017.

Композиционно «Седьмая книга» напоминает монетку. На аверсе (первое стихотворение) — Аполлон, на реверсе (последнее стихотворение) — то ли снова сребролукий покровитель искусств, то ли сатир Марсий — уже не разберешь. Игра в монетку очевидна в завершающем цикле «Ад» — о череде позабытых селевкидских правителей, скорость умерщвления которых сродни калейдоскопу смертей эпохи проклятых королей (или дворцовых переворотов) — только здесь судьбами монархов играет Клеопатра Тея.

С чего начинается книга? С привычной для Пурина телесности, за обилием которой еще два-три сборника назад скрывалась, вспомним Алексея Машевского, тема «трагического умирания языка, то есть культуры, то есть всего, что есть в человеке человеческого»¹ : «в центре плоти / …ощущался созиданья пыл».

Но нет. В центре «Седьмой книги» — мертвая плоть: история, архитектура и тексты, которые устоялись во времени. А значит, как сказал Александр Вергелис, «прежде всего традиция, дисциплина и по преимуществу разговор с теми, кто был до нас, а не с теми, кто придет после»² .

Стихи из раздела «Пропущенное» насыщены тропами и образами, объемны, позволю автоцитату, «не только визуально, но и ассоциативно»³ . В них нет прозрачности — «Следует ли мне и теперь “от страстей кукарекать”, как сказал Бродский?»⁴  — позднего Пурина. Почему? Разгадка — в датах написания: в основном это 1990-е, то есть — период от «Евразии» до «Таро» (известных пуринских циклов), когда автор не только не стеснялся страстей, но и всего себя ставил на кон.

Эстетика для Пурина важнее нарратива, его стихи подчас бессюжетны — слайд из исторического диафильма; вырванная страница романа становится локацией, фоном, поводом для мыслей о жизни и вечности. Если Пурин и ищет новые смыслы — то лишь в оттенках категорий, прошедших проверку временем и… Аполлоном.

Искомое для него — перемирие с тщетой, избавление от нее. Это показано в стихотворении «Поедем в Вырицу — мириться», нарочито-замедленном поначалу («нежарок тускло-золотой / диск помраченного светила» или «гроза обмолотила / немую пойму за рекой») — у протагониста есть время лениво любоваться красотами гатчинского поселка. Интерес к бытию возникает при появлении набоковских нимфеток («миг спустя развеселит / смятенье девочек, похожих / на закупавшихся Лолит»). Речь не о подвигах Гумберта (у него свой действенный способ борьбы с тщетой). Соприкосновение с культурой, даже на уровне ассоциаций, пробуждает героя; темп стихотворения ускоряется («…Бежим!» — от внезапного дождя) — и вот искомый рай, удовольствие от пробуждения чувств, найденное в обыденном.

Эта амбивалентность смысла (здесь: то ли рай — бытие, то ли бытие — рай) свойственна многим текстам Пурина. Вот и двуликий Янус — палиндром Танатоса и Эроса, и сербско-хорватский язык («в Загребе вдохнут, а выдохнут в Белграде») подчеркивают — восприятие культурного или исторического объекта (тем более Бога!) зависит от угла обзора. Та же Клеопатра Тея — злодей или жертва? И не амбивалентна ли по своей сути метафора?

«Сербско-хорватский словарь» (1997–2002) пишется на языке жизни и смерти («Серб, словно серп в жнивье, в поверженном хорвате / пытается найти ответы на вопрос»), мира и войны, объединенных по закону сообщающихся сосудов. Птичники добывают голубей (мир), птичников добывает «свинцовая медь» (война). Пурин не осуждает сербско-хорватскую войну, он показывает ее бессмысленность, подчеркивая противоестественную (едва ли не гражданскую) сущность («и мечтательный век, расщепивший державы и атом, / вновь листает в землянке свой сербско-хорватский словарь»). Это позиция поэта-гуманиста, столь неявная для Пурина в последнем десятилетии, когда он все больше предается рассуждениям о времени и вечности. В некотором смысле Пурин продолжает погружаться в стихотворение-воронку Державина «Река времен…» И словно подчеркивает: понятие вечности относительно, разглядеть в мультикультурном мире подлинную ценность, окруженную мириадами симулякров, — невозможно: «Но той еще на небосводе нет / звезды, что нашим правнукам примнится / живой — и вечный передаст привет».

А потому все чаще обращается к безусловному. К шедеврам архитектуры, текстам априори великих предшественников. Даже ценимый Пуриным Борис Рыжий не вызывает особых ламентаций — его физический уход не так страшен, поскольку в стихах Б.Р. «живет незримый свет, который / позолотит и взаперти / листву за самой черной шторой».

Значит ли это, что поэт — всего лишь оболочка, транслирующее окно?

Отчасти.

Телесное и духовное спаяны («сладок / нам только узнаванья миг»); они — две стороны искомой монеты с торсом Аполлона. На аверсе — искусство, на реверсе — порок. Временное и вечное — еще одна тема «Седьмой книги». В стихотворении «Езда в незнаемое…» безжизненный остов осязаемого остается в истории лишь после обретения духовной плоти. В «Нарциссе» подобная мысль выражена иносказательно. Живой сын Кефисса, любующийся отражением, — остается на берегу реки, но может оттуда в любой момент уйти (лик-образ преходящ); мертвый Нарцисс, слившийся «с любимым ликом» — утонув, — навсегда остается в воде, а значит, и в культуре ad aeternum.

Архитектура — из той же категории. Немало текстов посвящено описаниям храмов и городов. В воронку времени попадает даже Бог, застывший «сталагмитами» в соборах Амьена, Шартра и Реймса (они считаются эталонами готического стиля) — то есть, даже Бог обязан пройти проверку вечностью! Но если вспомнить про амбивалентность смысла, предложим и такую трактовку: в соборах есть Бог, Он застыл в вечности — и от Него остались только следы.

В книге есть несколько переводов из Рильке и Гельдерлина.Поначалу их можно принять за аутентичный текст — указание на первоисточник помещено в скобках после стихотворения. Сходство неслучайно. Перевод, по Пурину, — сотворчество, а потому в книге появляются тексты, обозначенные так: «Из Верлена», «Из Себастьяна Найта» — то ли созданные по мотивам, то ли переведенные излишне вольно.

Первый раздел завершается мировоззренческой констатацией (в природе / вечности, а равно — в искусстве, существует гармония, не свойственная пока еще живым людям) и очередным переводом из Рильке. Сюжет последнего простирается от зноя «в телесной тесноте» до памяти, выжженной тьмой, и жизни «в пыланье инобытия», то есть: от частного (телесного) к общему, что еще раз напоминает о творческой эволюции поэта Пурина.

Второй раздел — «Почтовый голубь» — составляют преимущественно стихи 2011–2015⁵  годов. В них явственнее мотив уходящего для автора, но всевластного времени: «Но Время, и богов испепелив, / течет, играя». Продолжается разговор (перекличка?) с предшественниками (друзьями / персонажами книг / самим собой), чаще об искусстве: «Иван Ильич, достигший просветленья, мне дорог меньше строчек дорогих» — речь о подлинном произведении, которое в любых одеждах прекрасно, и — априори переживет своего творца. (Любопытно сравнение букв в имени поэта К.Р. и его державной неконформности с буквосочетанием «к.-р.» в делах зэков — то есть, с контрреволюционной деятельностью.)

Пишет Пурин и стихотворные отчеты о путешествиях — в Австрию, Италию и др.

Земное и возвышенное то находятся в симбиозе, то отторгают друг друга. Вот поэт любуется усыпальницей Габсбургов («Цезари, лежащие в свинцовой / немоте серебряных ларцов»), вот — внимает звукам скрипки, вот — утверждает приоритет музыки над тленностью тела ее создателя, пусть даже конькобежца («стылый мрак безвременья разрежет / музыкой во льду»).

Пурин обращается и к истории с застывшими (арте)фактами, но с четким пониманием — из рукотворных искусств музыка и поэзия самые нерукотворные. Подчас это подается с иронией. Так стихи, в которых между строк декларируется приоритет искусства над историей («Музыка на закате») созданы… в венском Музее истории искусств.

Мысль, по Пурину, не тверда. Поэт не способен сделать вазу («вовек не высечь из живого / ту твердь, что выточил резец»), но все же слова — атрибут вечности, а ваза, сколь бы прекрасной она ни была — быта. И, значит, подвержена тлению.

Но это касается подлинных слов. Масскульт Пурин приравнивает к аду для художника («Во сне привиделось: в аду / я то мучение найду, / что вечно буду мерзкой твари / “на случай” вирши сочинять»), равно как и шоу-биз, ремесло etc., предполагающее отказ от высокой культуры. Земное с годами интересует его все меньше, а потому «Не важно — граппа или чача, / а важно Блок или Сапгир».

Пурин старомодно беседует с читателем-интеллектуалом («Себастьян», «Вяземский», венский и римский циклы и др.), но чаще ведет монолог — я уже писал, что у пуринского стиха нередко больше знания, чем у его читателя, что и провоцирует хрестоматийную тоску — не с кем поговорить на равных.

Не с этим ли связано упрощение пуринских текстов в последние годы — обретение ими прозрачности, некой общекультурной усредненности смысла?

Отсюда — и необязательные стихотворения, изъятие которых не повредит цельности книги («Надпись на книге», «И Путин есть, и Буш, и Ельцин, и Хрущев…», «Тюбинген», «Левитация»). Они понятны — а там, где пропадает загадка, исчезает и поэзия. Нельзя однозначно трактовать аллюзии «Вестника», множество трактовок предполагает «Вариант» — и читатель становится маленьким со-творцом и продолжает жизнь текста.

В этом еще одна отличительная черта пуринской поэзии. Его стихи (и статьи) рассчитаны на читательское сотворчество. Читателю (а читателю-поэту в первую очередь) не раз предлагается домыслить возможные сюжеты, продолжения, которые скрываются в текстах Пурина. Автор оставляет в них неразработанные мыслительные пути (у Андрея Таврова, например, эту роль выполняют «схлопывающиеся метафоры» — но с утилитарной целью); выбирая столбовой, он показывает авторскую позицию, при этом не исключая и движение читательской мысли. Хотя, может быть, это общее свойство хороших стихов?

Программное стихотворение — «Голубем почтовым на ладони...» — приведено в конце сборника. Оно как бы итожит духовные искания автора и утверждает отношения с Богом (кунштюк с монетой в мини-разделе «News» в самом конце — не в счет). Повторим эту мысль: земная жизнь (тлен) отступает перед искусством — стихом, который почтовым голубем улетает в вечность.

Последнее стихотворение раздела это подтверждает. В «знаменателе» — земная сущность Бога-сына; в «числителе» — божественная, а значит, необъяснимая. Кем был Иисус? — «голубком, / младенцем». А значит, и почтовый голубь несет не только стихи — но и божественные послания.

Владимир Коркунов

1  А. Машевский. Плоть, ставшая словом // Новый мир. — 2002, № 6.

2  А. Вергелис. Живое и мертвое // Волга. — 2017, № 5–6

3  Поединок с тоской // Prosodia. — 2016, № 5.

4  Искомое — торс Аполлона (интервью с А.А. Пуриным) // НГ-Ex libris. — 25 августа 2016 года.

5  Одноименная книга вышла у поэта в 2015 году, но это было собрание стихов, написанных с 1974 по 2014 год.