Об авторе | Дана Рустамовна Курская родилась в 1986 году в Челябинске. Автор книги стихов «Ничего личного» (М.: «Новое время», 2016). Организатор Российского ежегодного фестиваля современной поэзии My Fest. Основатель и главный редактор издательства «Стеклограф». Лонг-лист международной премии «Белла» (2015 год). Лауреат премии «Лицей» 2017 года. Живет в Москве. Дебют в «Знамени».

Дана Курская

ответь мне звуком грома

Проданная дача

Я стою — заброшенная, зяблая
средь пустых домов как средь могил
у калитки распустилась яблоня
дед её когда-то посадил

ржавчина легла на крышу пятнами
двадцать лет никто не красил тут
деда, знай — посаженные яблони
всё равно однажды расцветут

даже если дачу твою продали
даже если сам уже в земле
над погостами и огородами
встанут яблони как памятник тебе

я бы объяснила и понятнее
если б ты меня услышать мог
...у калитки выросшая яблоня
плачет: «дедушка» и дёргает замок

Обратный отсчёт

Я помню — мы лежали на полу
икона скрылась в сумрачном углу
и не было ни Рая и ни Ада
и я твердила: «Бабушка, не надо,
постой, не умирай!»
И это был — январь.

Я помню — он ни слова не сказал
всё бросил и уехал на вокзал
и я кричала как кричит солома
на крыше догорающего дома

как тонущий корабль
И это был — сентябрь.

Я помню — ты гуляла на Тверском
в чужом пальто невнятно щегольском
и не было ни боли ни утраты
и город лил свой свет зеленоватый
на голову твою
И это был — июнь.

Я помню — все смотрели в облака
и я была любима и легка
и женщина с мужчиной обнимались
и я им из коляски улыбалась
как в небе акварель
И это был — апрель.

Хозяин травмпункта

У него в подъезде пахнет с утра травмпунктом.
То есть гипсом, бинтами, кровью и чем-то горьким.
Словно ночью все санитары, не покладая рук там,
Возле лифта спасали увечных до первой зорьки.

Этот запах детства спутать с другим непросто:
Здесь летал главврач словно джинн из советской сказки,
И, конечно, в полночь призрачные медсёстры
Покрывали раствором марлевые повязки.

...Я была и с подъездом, и с ним лишь едва знакома.
Но теперь мне понятно — нам не судьба расстаться.
Ведь внутри меня все надломы и переломы
По привычке болят, но уже готовы начать срастаться.

* * *

Смерть приезжает ровно к двенадцати тридцати
Ещё до того, как успел позвонить диспетчер.
Смерть говорит с акцентом, что срежем, мол, по пути,
Поедем по МКАДу, будет гораздо легче.

Смерть выжимает твёрдой ногой педаль,
Шутит, что не хватает для передач коробок.
Смерть за рулём уверенно смотрит вдаль,
И навигатор рисует ей путь без пробок.

Смерть чешет лоб под кепкой, рассказывает про жизнь —
 В Москве, мол, недавно, живёт у подруги брата.
И когда под колёсами вдруг раздаётся визг,
Не останавливается, но улыбается виновато.

Возвращение в Эдем

Мы на даче с Данилкой Лямаевым
 обдираем на счастье сирень

ну а чем же заняться-то в мае нам
 сладко плавится солнечный день

В небе гулко качается маятник
 Зреет яблоком красным война
 Ну а нам-то фрутелла да баунти
 Ну а нам-то фаина-файна

Мама с бабушкой стряпают к ужину
 В чудо-печке с изюмом кулич
 Чапа лает на деда простуженно
 Папа моет наш жёлтый «москвич»

Небо взрежут закатными ранами
Но пока что прозрачна эмаль
Ну а что там у нас с Марианною
Архитектор-то Мендисабаль.

Это время застынет легендами
 Майской дачи навеки здесь нет
На каких вы небесных фазендах-то,
 Папа, бабушка, Чапа и дед?

Что осталось на память мне после-то
Запах дыма, соседкин рассол
Помоги мне не вырасти, Господи
You’re my heart, Господь. You’re my soul

* * *

в рассветной комнате с закрытыми глазами
лежали как у Господа в горсти
но что же в полдень совершится с нами
— что ты сказал мне?
— я сказал «прости»

наш горизонт гораздо чаще светел
когда мы смотрим с нужной высоты
но кто главней — судья или свидетель
— что ты ответил?
— я ответил «ты»

пусть влажный контур повторяет простынь
и сохраняет наши днк
и кажется — пока всё будет просто
— ты шепчешь «просто»?
— я шепчу «пока»

Китобой

Он наслушался в детстве пластинок про море и флот,
А теперь вроде вырос и врёт, что почти что не пьёт.
Из окна его кухни я часто встречаю закат,
Через восемь бутылок я, впрочем, встречаю восход.
Он берёт у соседки тельняшку и хлеб напрокат
И почти что не пьёт со мной целую ночь напролёт.

Он говорит: «Свято верю в судьбу корабля!
Право руля, — говорит, — право, лево руля!»

Я ему говорю, что важнее бывают дела.
Говорю, что Косого во вторник менты замели,
Говорю, что валюту меняла в Сбербанке вчера на рубли
Он в ответ: «Корабли, корабли, корабли, корабли».

Он говорит: «Вы не знаете главного,
Право же, верьте мне, Дана Рустамовна!»

Он занёс моё имя в седьмую главу бортжурнала.
Он сказал, будто тёплое море к нему охладело
С той поры, как его я встречала у кромки причала
До тех пор, пока я повстречала его у родного порога.
И не то чтобы слов его было по-прежнему мало,
И не то чтобы я ожидала не слова, а дела.
Но один китобой для меня — это всё-таки много.

Про бабу

Баба давится вечером углеводами
Что ли платье, думает, мне подшить.
И крадётся дальними огородами.
Баба уходит грешить.

А наутро шатко обратно тащится,
Зацелована, выпита и страшна.
И сжигает порванное платьице,
И стенает: «Боже! Грешна!»

Этот визг долетает до дальней пристани,
Где стоят моряцкие кабаки.
Где под водку втирают простые истины
И не плавают за буйки.

Там дрожит стопарик в руке сигнальщика,
в огород приходившего на постой.
Он глотает, закусывает одуванчиком.
Называет бабу святой.

Осенняя полудница

Не надо играть было в прятки нам
На поле в сырой полутьме
Теперь она с рыжими прядками
К полудню стоит на холме

По полю её светло-рыжему
Дыханье ползёт словно дрожь
Я больше не прячусь, я слышу как
Колышется мёрзлая рожь
И небо подёрнулось инеем
И бьётся костёр вдалеке

Прости меня, слышишь, прости меня
Я лишь стебелёк в колоске

Мой пепел над полем закрутится
И скоро настанет зима
Спускайся скорее, полудница
Спускайся, спускайся с холма

Пустое

Если ты проснулся от проклятья,
Если кто-то рядом спит счастливый,
Если корчишь руку для объятья,
Но тебе по-прежнему дождливо,

Стало быть, твой путь уже известен.
Значит, ты, готовый к окаянству,
призван для греха в пустое место:
Нету ни души — одно пространство.

Погуляй по выцветшим аллеям,
Поброди по просекам устало.
Расскажи, о чём ты всё болеешь,
Что тебе, голубе, не хватало.

Ходят здесь опальные невесты,
Пьяные мужья и три подростка.
Силушка моя — пустое место —
Примет и тебя в свой круг неброский.

...Если ты шифруешь эсэмэски,
Любишь постучать ногой по краю, —
 Приходи в моё пустое место.
Пусто место свято не бывает.

* * *

Истинно русская бабская боль-тоска,
Если обожествила сонного мужика,
Стала заложницей вечных мифологем —
«Граф де ля Фер мой! Герцог мой Бэкингем!»

Помни, любой мужик — сам себе образ-миф.
Он поутру уйдёт, дуру не вразумив.
Помни, любой герой — плазма, холестерин,
лишь во вторую очередь — чей-то гардемарин.

Он улыбнётся сумрачно и хитро
и забежит в последний состав метро.
Бейся теперь грудью в закрытый вагон:
«Сэр Ланселот мой! Утэр мой Пендрагон!»