Об авторе | Светлана Васильевна Кекова родилась в 1951 году на Сахалине в семье военнослужащего. В детстве и юности жила в Тамбове. Окончила филологический факультет Саратовского государственного университета (1973). Публиковалась в самиздатских журналах Ленинграда («Часы», «Обводный канал») и Саратова («Контрапункт»). Автор более десяти книг стихотворений и трех литературоведческих книг. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Сон в Лазареву субботу» (№ 8, 2016). Живет в Саратове.

Светлана Кекова

Прозрачные картины

* * *

Когда я растерянно шла по дороге
вдоль маленькой речки, текущей из ада,
какие мне были открыты чертоги,
дворцы и палаты небесного града!

Берёза слыла королевой испанской,
казалась ольха разночинкой типичной,
когда я жила на Тверской, на Мещанской,
на новой Дворянской, на старой Кирпичной.

Когда я блуждала по илистым тропам
вдоль длинных долин плодоносного Нила,
Изида мне лоб украшала укропом,
а я позабыла, ушла, изменила.

В романе готическом кисти Шагала
Раскольников прятал блестящий топорик,
египетский бог с головою шакала
разглядывал сонно саратовский дворик.

Я видела это под лупою быта,
когда покупала в аптеке лекарство.
Ещё я скажу, что была мне открыта
любая из книг насекомого царства.

А бедный мой друг, как библейский Уитмен,
менял очертанья одной из Америк.
И вот, по подземным пройдя лабиринтам,
мы выбрались молча на каменный берег.

Да, волны — свинцовые волосы Леты —
сияли и льнули к неопытным душам.
Теперь мы глядим на иные предметы,
сидим на обрыве и волосы сушим.

* * *

О чём ещё нам говорить с тобою?
О чём молчать, прощаясь на бегу?
Ведь только небо бледно-голубое
да голуби на мартовском снегу

так безмятежны, так красноречивы,
что лишними становятся слова…
Но скоро, скоро ветви

старой ивы

надумают — и сменят кружева.

Зашевелятся лиственные тени,
своей игрой скрывая некий клад,
и белым, влажным пламенем сирени
однажды днём зелёный вспыхнет сад.

И мы, томясь своим порывом странным,
друг к другу безбоязненно прильнём…
Как можно жечь таким благоуханным,
таким безгрешным неземным огнём?

Но тянется совсем другая повесть,
где сердца стук — как поступь

каблуков…

И только солнце, как больная совесть,
выглядывает из-за облаков.

* * *

На Судище Страшнем святые стоят и грешники,
гордецы, юроды,

                              молчальники, пересмешники,

а одна из плакальщиц в юбке простой и кофточке
у реки сидит,

                         чьи-то белые моет косточки.

Обрастают косточки плотью живою, жилами,
реют, словно аисты,

                                       ангелы над могилами,

восстают из праха лжецы, чернецы и ратники,

правдолюбцы-нищие

и богачи-развратники,

и обретший заново чресла свои и лядвии

человек

              увидел,

                       что мир раскололся надвое.

Новый день берёзы встречают распевом знаменным…

Что же делать мне

                          с нераскаянным сердцем каменным?

Лишь взывать к Создателю в холоде или в зное:

дай мне, Господи,

                 сердце новое,

                                    плотяное!

* * *

Созревает дикая олива…
Я листаю летний каталог:
лютики, калужница, крапива,
красный клевер, синий василёк.

Я листаю старенький помянник,
где моя записана родня,
и кузнечик, музыкант и странник,
с удивленьем смотрит на меня.

О поминовении сугубом
то стрекозы, то сверчки твердят,
а за рощей, под Мамврийским дубом,
три усталых путника сидят.

* * *

1.

Пауков сачки и стрекоз очки,
светлячков проблесковые маячки —
это целый мир, что един в борьбе
для-себя-вещей и вещей-в-себе.

Мексиканский жук в боевой броне,
осьминог верхом на морском коне,
богомол, стеклянница, шмель, оса —
имена, и числа, и голоса.

Подают они человеку знак:
умирает зверь, увядает злак,
исправляет карму свою индус,
отправляясь в море кормить медуз.

Но когда поднимется в море шторм,
то индус и сам превратится в корм.
Так какое место в его судьбе
занимает рыба как вещь-в-себе?

2.

Открывают рты под землёй кроты,
не снимая чёрных своих рубах…
Я давно уже перешла на «ты»
с теми, кто в словесных лежит гробах.

Вот волна встаёт, как в степи курган,
как в степи курган — погребальный холм,
а на том холме — голубой тюрбан,
а за тем холмом — мириады волн.

Фаталист опасней, чем дилетант:
он своей судьбой, как волной, влеком.
На большую рыбу похожий Кант
еле движет сломанным плавником.

А рыбак несёт на своём хребте
целый мир, что с детства ему знаком.
Только в небе звёзды горят не те,
да и в сердце нравственный спит закон.

Pomme de terre¹

Волнистый берег, голубая галька,
большие чайки, волны и песок...
Базар, похожий на полотна Фалька, —
там пьют вино, как виноградный сок.

Спешат хозяйки в овощные лавки,
где продаётся всяческая снедь,
они роняют шпильки и булавки,
перебирают серебро и медь.

Разглядывая их, как Мефистофель,
художник остаётся на мели,
но покупает в лавке не картофель,
а глиняные яблоки земли.

Пусть служат матерьялом для закуски!
Он выбирает самый лучший сорт.
Картофель в переводе на французский
сам по себе — словесный натюрморт.

А зрители взирают беспристрастно

на чаек, камни, волны и плоды...

И всё же наше ремесло прекрасно,
как голубое яблоко воды!

* * *

Наташе Леонтьевой

Отцвели георгины и циннии.
Жизнь зимою груба и проста…
Но какие-то пятна и линии
на поверхность ложатся холста.

То враждуют они, то сплетаются,
 как потоки, бегущие с гор,
и небесные птицы слетаются
слушать красок согласье и спор.

Облака, словно горы уральские,
украшают пространство небес,
и цветы распускаются райские
там, где рай отблистал и исчез.

На холсте совершается таинство,
мёртвый стебель рождается вновь,
потому что художник пытается
даже в смерти увидеть любовь.

* * *

Здесь речь не о любви, а о тщете,
 о слабости её и нищете.

Однажды мне приснился инородец,
словами он зарос, как бородой.
Он был похож на куст или колодец,
заполненный сияющей водой.
Последний кмет из воинства любви
(кмет в переводе означает «воин»),
он был с самой любовью визави,
а, стало быть, горяч и беспокоен.
Луна магометанская плыла
там, в небесах, с медлительностью бальной,
а воин спал. Душа его была,
как и вода в колодце, вертикальной.

Он говорил (он говорил во сне):
«Да, я могу поклясться на Коране —
 когда зима приблизится к весне,
 она сама покинет поле брани.
 А с кем любовь сражается? Воздам
 я должное и пылу, и усердью,
 с каким любовь, умна не по годам,
 всегда воюет с собственною смертью.
 Её поля засеет рожью смерд
 (по-русски это значит земледелец),
 и каталог её бессмертных черт,
 её причуд и маленьких безделиц
 пополнится, как житница зерном,
 какой-нибудь чертой недостоверной...

Луна — богиня. В ракурсе ином
 она, быть может, кажется каверной
 на теле ночи. Отмирает ткань,
 в усталом лёгком образуя полость...
Любовь жива, и, как её ни рань,
 она мечтает сохранить весёлость».

И он умолк, потоком сна влеком,
 он долго спал, был сон его несносен.
 Уже оцепеневшим языком
 не трогал он ни альвеол, ни дёсен.
 А я сидела рядом, как в черте
 оседлости. В Казани ли, в Чите,
 в сиятельном и пышном Петербурге
 речь шла о страсти, о её тщете,
 о том, что страсть гнездится в пустоте,
 где скачет смерть, как всадник в чёрной бурке.

* * *

                                                                                                                           Р.

Небо ранним утром звездой проколото.
Клён стоит вдали, как гора из золота.

Клён стоит вдали… У его подножия
расправляет крылья коровка Божия.

У неё подкрылки кирпично-красные.
Я вопросы ей задаю напрасные:

Если к небу синему путь твой тянется,
кто со мною здесь, на земле, останется?

Как мне мир восславить, грехом погубленный?
Как узнать, где муж мой живёт возлюбленный?

Я смотрю на мир и дрожу от холода,
но вокруг меня — синева и золото,

и в одежде ветхой к Завету Новому
Божья тварь ползёт по листу кленовому.

Саратов

1 Pomme de terre (фр.) — картофель. Дословно — «земляное яблоко».