НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Путем дождя

Екатерина Боярских. Народные песни дождевых червей. — N.Y.: Ailuros Publishing, 2016.

Дождевая вода необходима червям, живущим в почве, как и подавляющему большинству других организмов, в своем обычном агрегатном состоянии. Оно и доминирует в новой книге иркутского поэта Екатерины Боярских. Вода эта, чаще всего, в движении, если и статична, то, как правило, неглубокая, в текстах встречаются дождь, лужи, ручей, но немало и рек. Есть и пограничный вариант — тающая вода, и туман, и снег, но они, в обоих смыслах, погоды не делают. От реки не так и далеко до традиционного, но сильного образа крови, тем более что «у нее есть отмели», а основной орган, поддерживающий кровоток, — сердце. Сердец в сборнике тоже много, разных, при этом они в основном лишены эпитетов и заезженных коннотаций, читатель может при желании нарастить что-нибудь вокруг самостоятельно. И опять от водного компонента никуда не деться:

        Мое сердце воду пьет,
                в сердце множество пустот,
                ни одна из них не врет,
                но и правды нет.

Дихотомии — важный структурный элемент лирики Боярских. И здесь возможен «разговор / тающих, убегающих с ледяной». Самому лирическому герою время «Обещает, что я останусь / центростремительно-центробежной». Зачем выбирать, если можно этого не делать, но выбирать приходится, притом выбрать можно все и сразу, но за этим иногда стоит цена последующего отказа, как при пробуждении оказывается, что найденное во сне там и осталось, «правды нет». «Так вот я кто. И камень, и трава», и, чуть дальше, «Так вот я кто — не камень, не зола». Невыбор, точнее, выбор совсем не такой, какого от тебя ожидают, дает иную оптику:

        Пока вода не делает ошибок, пока дорога с ней наедине,
                они непобедимо равносильны. Двойное дно, двойное освещенье —
                неотделимы, неопределимы. Тогда и я оправдана вдвойне.

Вариантов необязательно два, может быть, и больше, их нужно как минимум проговорить. Муравей становится муриравей в заглавии, миравей, «мирувей, рувей и мирувек». Мало того, еще

        он говорит мне: стыдно.
                Говорит: мне стыдно.
                А дальше говорит: уже не стыдно.
                Он говорит: мне больно.
                Говорит: тебе не больно?
                А дальше говорит: теперь не больно.

Книга состоит из трех частей: «Простые вещи», «Простые песни» и «Существа» (надо полагать, непростые). Эти части посвящены, условно говоря, объекту, описанию его взаимодействий с им подобными и вновь объекту. Границы между ними условны, какие-то из стихотворений могли бы оказаться в другом разделе. Тоже вопрос выбора. Существа по-своему могут быть продуктом все той же дихотомии, не всегда гармоничным: «Полуптица на полуптицу / половинкой войны пошла». Разрешение проблемы достижимо, если действовать «чтоб себя прирастить собой», не просто умножить свою же сущность на себя, а так, чтобы контуры двух пустот, / полуптицы и полуптицы, / завершили / один / полет.

Из попавших в поле зрения существ все будут поименованы, никого не забудут. Многочисленные живые объекты часто вполне реальные, порой мифологичны — дриада, опасные своим постоянным присутствием в русской лирике ангелы, которые все же находят в себе силы быть «видно, без тормозов, и да будет так». Есть и «волненье сказочных животных», и присущий им антропоморфизм, и обратный процесс, «Щенюшкин, в собаку одетый, / в нарядной канаве лежит», в то время как «Мурашкин глядит на свободу / из спичечного коробка». Неодушевленное становится живым, «бормочет царевна верба», «Река Каторжанка / проснется в четыре тридцать», и уже не вызывает удивления, что «Маленькие дожди / идут под землю / дружить с червями». В этом проступает и детское ви́дение, и сами дети в стихах иногда появляются. Говорение у Боярских бывает не только детское, но и, как уже частично было показано выше, личное, притом негромкое. Например, как следующее за сказочным, сюрреалистичным, но все равно в конечной точке они оказываются одновременно. В тексте происходит то самое одушевление предметов, а затем:

        Тебе ничего из этого не понравится,
                поэтому я
                сердце прикладываю
                к переговорному устройству.
                Оно там значит,
                пока оно
                там
                скачет.

Диалог двух «я», свое глубинное извлекается в слова, и этот процесс, так или иначе, отражается, но негромко. Конечно, не так, как это делали предшественники, новое видение — это одна из ключевых составляющих настоящего поэта:

        Иван-чай цветет на полянах слов,
                созданных опять создает любовь,
                на который ряд пишет палимпсест,
                не перечисляй, мы тут все.

Введение в стих палимпсеста неслучайно. В другом стихотворении мы натыкаемся на «дар неповторенья». Вроде бы простая и грустная вещь — все, что сложнее молекулы, постоянно меняется, и неважное, и дорогое, ничего и никто не вернется, по крайней мере в том же состоянии, гераклитовская река — и это может быть благом? Однако дары тоже бывают разные. А следствием невозврата становится как раз небывшее прежде.

Поменяв план с крупного на общий, приходится отметить, что лучшие тексты «Народных песен» сжаты, их плотность, конечно, не гранитная, она была бы тут неуместной, но и не воздушная. Скорее, соответствует плотности воды, иногда под давлением. Те стихотворения, что больше одной страницы, провисают, на фоне специально неярких текстов образы становятся совсем тусклыми. Например, повторяющийся медитативный сон-снег в «Стихах про снег». Но опасной массы в книге такие вещи не достигают.

Говоря о предыдущих книгах Екатерины Боярских, критики упоминали схожесть ее текстов с образцами русского рока в его сибирском изводе и, глубже, — выраженное фольклорное наследие с элементами язычества. В «Народных песнях» мы наблюдаем плавный уход от подобного типа письма, по крайней мере выраженного явно. От рока остается довольно мало, и глубинные природные пласты проступают не столько поли-, сколько пантеистически. Здесь не стоит говорить о непосредственной работе с мифом, нет и отсылок к какому-либо религиозному контексту. Оставаясь в рамках более-менее традиционной просодии, автор смотрит на этот мир со своей отдельной точки зрения, через существование малых живых и неживых, тоже становящихся живыми, у каждого индивидуальный голос, и каждый самоценен. Поэт по-своему решает задачу познания мира через восприятие с помощью привычной рифмованной силлаботоники. Эта книга — не прорыв плотины смыслов, но ровный дождевой поток трансформированных образов. Вот мы и вернулись к стихии, с которой начали, на самом деле никуда далеко от нее не уходя. Ибо, как и положено, — круговорот.

Иван Стариков