ПЕРЕУЧЕТ

Борис Кутенков

Документ и жанр

Критика нон-фикшн в литературных изданиях первой половины 2017 года

Артём Скворцов. Петров Первый («Новый мир», № 2)
Мария Нестеренко. Оклеветанный молвой («Новый мир», № 4)

Две эти литературоведческие публикации неслучайно объединены в нашем обзоре. Обе представляют важную тенденцию «Нового мира» — внимание к переосмыслению литературных репутаций.

Артём Скворцов, анализирующий собрание стихов полузабытого Василия Петрова, изданное в «Б.С.Г.-Пресс», оценивает событие как «исключительного значения». Уверяет в несоответствии уровня стихотворца — и масштаба его признанности; несправедливость должна исправить вышедшая книга. Сетует на «загипнотизированность русской общественной мысли и отчасти филологии» «белинскими штампами», сломавшими репутацию Петрову. К недостаткам книги предсказуемо снисходителен: «За пределами книги остается часть оригинальных сочинений, письма и объемный корпус переводов. Такой подход к изданию, конечно, спорен. Но, во-первых, справедливый упрек в отсутствии полного Петрова следует адресовать не энтузиасту своего дела, а специалистам по XVIII веку. А во-вторых, в избранном карманного формата есть важный культурный смысл: книга адресована любому заинтересованному читателю».

Мне все же — среди восклицаний — не хватило фундированного подтверждения петровского дарования. Справедливо перечисляются приметы его влияния на последующих — крупнейших — поэтов, в том числе Пушкина, уделяется внимание его гуманитарной образованности, упоминаются «смелые поэтические эксперименты»… О самих «экспериментах» и более детальном обосновании стихотворческого масштаба — словно бы ничего. Впрочем, об этом достаточно сказано во вступительной статье Максима Амелина.

Мария Нестеренко (в том же номере представляющая свою «Книжную полку», почти полностью о нон-фикшн) в 4-м номере НМ публикует статью о книге Ильи Виницкого «Граф Сардинский. Дмитрий Хвостов и русская культура». Акцентирует внимание на несправедливой осмеянности Хвостова современниками, на биографии как «бесконечной череде неудач и недоразумений» — и видит монографию как «вскрывающую механизм возникновения этих неудач». Статья написана бесстрастно и лишена педалирования литературоведческой позиции — в отличие от Cкворцова, автор этой публикации как бы идет след в след за автором монографии. Нестеренко переносит на него определение, данное самим Виницким Марку Альтшуллеру, одному из первых исследователей Хвостова, — «адвокат дерзких литературных неудачников».

Дмитрий Бавильский. Анти-Флобер («Новый мир», № 2)
Андрей Фамицкий. «Шум времени» или кусок холодной жесткой говядины?
(Блог «Нового мира», 15 мая)
Александр Беляев. О детях, наивных, дураках («Октябрь», № 3)

Перечитывая «новомирскую» публикацию, сомневался, включать ли ее в обзор критики нон-фикшн.

И — отнюдь не из-за литературоведческой некомпетентности: напротив, Дмитрий Бавильский представляет рецензию умную, тонкую, всесторонне осмысляющую известный роман Джулиана Барнса о Шостаковиче. Но — роман ли? Или все-таки — беллетризованное документальное повествование?

Бавильский заостряет эту проблему: «По жанру “Шум времени” скорее даже не роман, но беллетризованное эссе, тщательно перерабатывающее массу биографических источников. Однако, судя по обилию точных деталей (особенно лингвистических), для “Шума времени” Барнсом проделана громадная подготовительная работа. Хорошо видно, как романист обложился стопками книг, относящихся не только к музлитературе и биографическим справочникам, рассказывающим о жизни и сочинениях Дмитрия Шостаковича, но и к самым разным (в том числе низовым) аспектам жизни в СССР». О схожем пишет Андрей Фамицкий в отклике на книгу Барнса: «“Шум времени” — не роман в классическом смысле. Но и не биография в классическом понятии жанра — тоже. Книга Барнса — размышления английского писателя о внутренних мотивах поведения, причинах тех или иных поступков русского композитора». Бавильский менее категоричен — и строг лишь в описании первого впечатления: «Поначалу я так и воспринял его — как торопливо написанное эссе «на биографические темы». Впечатление обрамлено оговорками, попыткой понять контекстуальную обусловленность природы романа: «…чему, впрочем, явно противостоит тщательность подготовительного периода и продуманность отдельных деталей, позволяющих Джулиану Барнсу, надевшему на себя личину Дмитрия Шостаковича, высказать впроброс сугубо личные соображения “о жизни и смерти”.

Книга Барнса действительно провоцирует диссонанс восприятия. Диссонанс между нон-фикшн как достоверным повествованием — и повествованием художественным. Первое, если упрощать, как бы исключает необходимость в талантливом стиле, делая акцент на достоверной передаче хронологии и реалий. Второе повышает градус стилистических ожиданий. Бавильский видит истоки непритязательного языка романа в отражении соответствующей эпохи: «Для того чтобы показать давление государства на советского человека, Джулиан Барнс насыщает “Шум времени” штампами и канцеляритами в избыточном количестве. С одной стороны, памятуя о изощренности решения “Попугая Флобера” и на его фоне, начинаешь думать, что или это писатель исписался, или же переводчица подкузьмила». По поводу стилистической задачи — гипотеза? Возможно, но без гипотез яркая критика не существует. Как не существует без допущений и книга Барнса, явно выходящая за рамки простой документалистики.

Рецензия Бавильского, в свою очередь, выходит за рамки разговора о книге — и ставит перед нами еще несколько важных вопросов. Интереснейший из них — осмысление «русской темы» в западном контексте. Пересказывать не буду, текст доступен в Сети. Не менее значимый вопрос — о «стилистическом отличии» «беллетристики повседневного спроса» и «штучной и высокой литературы». Наблюдения, претендующие на роль эстетической манифестации автора, который, кроме критической роли, сочетает амплуа прозаика, блогера, эссеиста. Прозаика — возможно, в первую очередь.

Критика, впрочем, плохо существует без художественной составляющей. Иначе — откуда, если не из художественного видения и не из попытки создания той «автономной и неповторимой реальности», о которой пишет Бавильский, могли родиться такие прозрения, как: «Ведь писатель переносит (с нуля пытается перенести — такова его задача) в эту небольшую книгу всю эпистему, всю грибницу советской культуры, вместе с корнями, травой и даже дерном».

В «Октябре» — совсем иной взгляд на книгу Барнса: от музыкального журналиста Александра Беляева. Написано задорно, в стиле глянца, с умиляюще-манипулятивным началом: «Ощущение от этого текста такое, какое было бы от брюта с крепостью бурбона. Пьется легко, смакуется, но потом — будто тебя катком переехали». Здесь автор явно понимает свою задачу как рекламную, а не критическую. Текст изобилует пиар-комплиментами с преувеличенными эпитетами: «…написал текст документальной точности и ювелирной литературной выделки про композитора, безусловного классика XX века». «Барнс — мастер не только рассказывать истории, как многие простописатели, он, будучи великим, рассказывает Историю». Фразы в романе, вопреки интерпретации Бавильского, «напряженно-воздушные и прозрачные». «И звучат они настолько естественно по-русски, что иной раз думаешь: черт, если такое в переводе, что ж там в оригинале-то? Не иначе музыка в стерео и 3D-изображение». И «убедительный» аргумент «на десерт»: «Впрочем, это же Барнс».

Александр Журов. Модель приближения к действительности (Лиterraтура, № 98)

Вот еще один пример, когда рецензия на книгу статей (в данном случае — статей о поэзии: «Дождь в разрезе» Евгения Абдуллаева) становится поводом для более широкого проблемного разговора.

Журов начинает с исчерпывающего описания контекста, в котором существует книга: проблематизируется общее (для всех разговоров о поэзии) место — ощущение недостаточности аудитории. С одной стороны, по Журову, «поэзия уходит в песню, эстраду, газетную колонку и за счет подобных “тактических союзов” способна вытащить себя на свет. Но за это часто приходится платить упрощением формы». С другой — существует «квазиэкспертное сообщество», требующее знания правил — эстетических и правил игры. В свете общей для различных групп проблемы взаимоотношений с читателем — абдуллаевская книга выглядит наиболее адекватным решением: попыткой «прояснить язык, на котором можно говорить о поэзии не только с поэтом, но и с человеком со стороны, не упрощая при этом сам предмет разговора».

«Квазиэкспертное» сообщество (весьма разнородное) вряд ли бы согласилось со своим определением. Определенная его часть, надо сказать, морщится от статей Абдуллаева. Не в последнюю очередь — из-за их обманчиво-опрощенческой природы (а по сути, природы доступной; «пишем для человека, а не для соседнего ученого», словами позднего Шкловского). Также — из-за регулярного оспаривания права определенной части этого сообщества на монопольную «экспертность». Таковая, впрочем, с усиливанием разобщения становится все более смешной и самим монополистам.

Язык абдуллаевской книги заслуживает отдельного разговора — именно он во многом способствует «эффекту двойной адресации» (я бы сказал все же, эффекту понимания в разных социальных стратах). О нем, к сожалению, в статье Журова мало. Зато — говорится о «систематизации» и «упорядочивании», которые синонимизируются с «упрощением» и как раз позволяют «пойти дальше разговора о поэзии как сумме приемов или спецсредства для возгонки человеческого опыта». На мой взгляд, все же не это помогает статьям Абдуллаева быть адресованными условному «широкому читателю», а сумма чисто стилистических (неотделимых, разумеется, от личности) приемов. Арсенал прозаика, ироничная, сдержанно-лукавая интонация, множество метафорических сопоставлений. Ну а «систематизация» (цикл «Поэзия действительности», разграничивающий поэтические «уровни») — попытка более четко обосновать свою позицию. Выйти «с голым лицом на ветер литературной полемики», как заявляет об этом сам Абдуллаев. В попытке найти причины «двойной адресации» не упрощает ли сам Журов картину, игнорируя прежде всего стиль, располагающий «непрофессионалов» к профессиональному, но облегченному литературоведению? Статьи Абдуллаева, думаю, ориентированы прежде всего на стремление сказать читателю доступным языком — о труднодоступном. Тому подтверждение — внимание именно к текстам, вне иерархий и репутаций, также подчеркиваемое автором книги.

«В этом смысле “Дождь в разрезе” пытается несколько иными средствами решить ту же задачу, что и “Поэзия. Учебник”, ставший год назад заметным событием в литературном и окололитературном мире», — пишет Журов.

Задачи все-таки разнятся, на мой взгляд, довольно существенно. Там — попытка утверждения ценностей «сообщества» для широкой публики, здесь — независимого суждения вкуса. Независимость критической позиции — одно из главных достоинств книги, о которой идет речь.

Поэтический снобизм — высокого и низкого разлива (Prosōdia, № 6)

В некотором смысле — манифест журнала. Что характерно — не поименованный и представляющий как бы «эстетическую позицию» издания, но ясно, что авторство принадлежит главному редактору «Prosōdia», литературоведу Владимиру Козлову. Приятно отметить — текст не тенденциозный, соблюдающий равновесие между полярными эстетическими флангами. Равновесие, надо сказать, инвективное по отношению и к одному, и к другому проявлению «поэтического снобизма», о которых идет речь. Первый — оценочно-методологический, второй — языковой. Оба равно неприятны Козлову — но отрицание различного свойства.

К обзору нон-фикшн текст позволяет отнести как раз иллюстративный ряд: разбор двух недавних статей о поэзии — Евгения Коновалова о Борисе Рыжем и Алексея Порвина о Василии Бородине.

Коновалов, опубликовавший свои думы о Рыжем в «Арионе», представляет «снобизм» условно-традиционалистской линии, направленный на ниспровержение частного «мифа». К аргументации Козлова сложно придраться — его текст содержит «упрек в упреке», разбор наиболее уязвимых мест коноваловской статьи. «Когда стихотворец очень уж крепко стоит на плечах своих предшественников, значение его сомнительно», — пишет Коновалов. «Диву даешься, слыша все это от критика, ориентированного на высокую традицию», — комментирует Козлов, цепляясь к слабому звену коноваловской методологии — неумению (или нежеланию) найти влияние предшественников в текстах поэта и оценить степень эстетического приращения. А степень эта — при менее близоруком разборе — у Рыжего окажется велика. И такая квазиаргументация, как «Где-то оригинал виден лучше, где-то хуже; где-то он один, где-то сразу несколько», с выводом о «вторичности» Рыжего, — не работает. Подробно — и резко — о «поверхностном развенчании» Рыжего применительно к статье Коновалова высказался Константин Комаров в «знаменском» «Переучете» (№ 4, 2017).

Владимир Козлов, надо сказать, постоянный автор «Ариона». Имеем дело с лобовой смелостью высказывания правды — или подкрепленностью авторитетом, предполагающей лояльность к инвективам даже в «своем» кругу? Неизвестно. Но невольно проникаешься уважением.

Критика НЛО-шного текста Порвина о Бородине — вполне привычна для умеренно-«традиционалистского» лагеря, представляемого «Prosōdia». Тут больше о стиле, чем об аргументации. Цитирование маловнятных пассажей, однозначно воспринимаемых что в контексте, что вне контекста. Упрек в «птичьем языке» для посвященных, да и то не очень понятно, во что именно посвященных: «ручьевая логика», «обманчивые отмели», «звучное добросердечие», «точечные существа» и «интонационное сфумато». Порвин, меж тем, — автор профессиональный и вдумчивый. Почему он пишет именно так — не ведает и сам Козлов; возможно, как раз попытка «поэзии в критике». «Утерянная способность читать поэтический текст», думаю, не тот случай. Выпады в адрес «НЛО» вполне привычны для представителей «традиционного фланга» — но иной раз хотелось бы более подробного разговора именно о «филологическом» языке, его истоках и причинах. Как хотелось бы и разговора о профессиональном языке «для широкой аудитории».

Писатель и читатель в мире, потерявшем будущее.

Литературные итоги 2016 года («Дружба народов», № 1–2)
Литературные итоги 2016 года (Лиterraтура, № 89–90)
Документ vs. вымысел. Будущее литературы (Rara Avis, 19.04.2017)

Журналы под занавес года задали писателям традиционные «итоговые» вопросы. Заключительный в «Дружбе народов» — о главных событиях в жанре нон-фикшн. Случайно ли подмечают сращение фикшн и документалистики как главную тенденцию года — или сам вопрос подразумевает ответ?

Но с этого начинает и Валерия Пустовая в «Лиterraтуре»: «Все интереснее следить за вторжением документального, достоверного, опытного — неуправляемого и неповторимого, как все пережитое лично, — в проработанную и местами даже отработанную ткань художественного повествования», и упоминает в том числе «самую странную из книг критиков» — «Упражнения в бытии» Ольги Балла, составленную на основе блога одного из самых работоспособных критиков современности. О том, дневник ли, не дневник книга Балла, и сколь соотносятся ее критические писания с записками, обобщающими психологический опыт, — сердито размышляет Максим Алпатов в «Лиterraтуре» № 85. Алпатов считает «дневники» «путем наименьшего сопротивления» по сравнению с художественной литературой. Об этом — их онлайн-дискуссия с Пустовой на «Rara Avis». Пустовая улавливает тренд, говоря о «литературности» литературы, «прививкой» против которой может стать «момент острого переживания реальности». В словах Алпатова, несмотря на примеры из современности, все же заметна позиция не столько критика, сколько читателя-«охранителя», стремящегося отвести для каждого жанра определенную «полочку». Алпатов, явно предпочитающий энергичное действие сочувствию, уверяет: «Реальность надо создавать, а не сидеть при ней с диктофоном и сочувственным лицом». «Чтобы создавать, надо ее познать — диктофон в руки!» — метко парирует Пустовая. А документальность в литературе совсем необязательно синонимична журналистике — что и говорить.

«Новую тенденцию» отмечает и Евгений Ермолин в «Дружбе народов»: «…нон фикшн сегодня часто вырастает из сетевого блога, еще чаще — срастается с ним». Ольга Балла, как раз своим сборником и способствующая тенденции «срастания», развивает мысль Ермолина: «…русскоязычный нон-фикшн продолжает размывать косные формы “художественного” и “документального”, проницать границы между ними, давая жизнь новым небывалым формам, ни к тому, ни к другому не сводимым». Юлия Подлубнова пишет о травелогах: «…возможно, есть смысл наметить эволюцию современного травелога, пытающегося преодолеть наработанные за длительное время клише и конвенции. Травелоги, по моим наблюдениям, либо теряют детализирующую составляющую и превращаются в путешествие сознания / путешествие по сознанию / путешествие в подсознательное, либо, сохраняя признаки нон-фикшна, начинают граничить с жанром записи в соцсетях».