НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Новые «новые» о новейшем «новейшем»

Целились и попали. Новые критики о новейшей литературе. Составители: В. Пустовая,
Е. Сафронова; Союз писателей Москвы. — М.: Воймега, 2016.

Книга, вышедшая по итогам пяти сезонов Совещания молодых писателей, — одна из немногих сегодня «выставок» критических работ двадцати-тридцатилетних. В одном ряду с ней из критических антологий последних лет можно упомянуть только сборники «Новая русская критика. Нулевые годы» (М.: Олимп, 2009; составитель Р. Сенчин) и «Литературное сегодня. Мастерская современной критики» (составители Е. Иванова, Е. Луценко, Е. Погорелая. — М.: Фонд СЭИП, 2014). Такие определения, как «новая критика» или «молодая поэзия», всегда любопытны сочетанием точности и нескрываемой условности: определение заставляет уточнить понятие «новизны» и ставит вопрос об адресате книги. С одной стороны, для читателя, сформировавшегося в советскую эпоху, в какой-то момент утратившего интерес к литературе, «ново» все имеющее отношение к критике, после Льва Аннинского. С другой же — в оглавлении представлены авторы, как давно и активно присутствующие в литпроцессе, знакомые читателям толстожурнальных критических разделов, так и совсем недавно дебютировавшие в периодике. И те и другие на протяжении последних пяти лет принимали участие в работе семинара Союза писателей Москвы (руководителями в разные годы были Андрей Немзер, Дмитрий Бак, Валерия Пустовая, Евгений Сидоров, бессменным же ассистентом начиная с 2012 года — Елена Сафронова).

Говоря в предисловии о «деволюционном пути» от «сердитого властителя дум Белин­ского» до «вертлявого пелевинского сомелье», довершающего образ критика в сегодняшнем общественном сознании, Валерия Пустовая — может быть, не слишком категорично — выступает на стороне критики «белинского» типа. Критики, видоизменившейся в условиях времени («властители дум» ныне локальные, а «сердитость» их недалеко выходит за рамки ближайшего и, опять же, локального круга, вполне успешно игнорируемого «параллельными» культурными сегментами). О том же — деформации «привычного» смысла аналитической критики в сторону сервильности и прагматизма — пишет второй составитель сборника, Елена Сафронова. Принимая явление «как данность» — но со сдержанным негативизмом заявляя об «утрате критикой “идеальных” (“белинско-чернышевско-добролюбовских”) позиций».

Итак, представление об «идеальном» начале заявлено. И заявка парадоксальна: интенция сборника «новых критиков» с первых строк предисловий заключает в себе недвусмысленный вызов, заявляя об архаичности концепции. «Новизной» становится попытка отстоять архаические начала критики в новых культурных обстоятельствах.

«Уникальная площадка недолговечного объединения критиков», — так пишет Пустовая о семинарах, из которых вышел сборник, акцентируя внимание на штучности явления. «Книга, собранная и вопреки, и благодаря», — так характеризует Сафронова книгу, благоразумно опуская «вопреки»: их больше, чем «благодаря», и эти «вопреки» конспективно перечисляет в своем вступительном слове Пустовая: «конец литературоцентризма», «восприятие книги в ряду средств развлечения…». Упоминание всех примет де­профессионализации (к которым можно добавить медийный кризис 2008 года, деградацию редакторской культуры и угасание некогда авторитетных изданий, а если рассматривать проблему в более широком аспекте, то и «кризис культурного перепроизводства», по выражению А. Василевского) заняло бы много места в предисловии. Поэтому оба вступительных слова, обрывая на полуслове разговор о «вопреки», переходят ко второй части — «благодаря». Причем если Пустовая лишь в двух словах останавливается на причинах появления «такого фантастического существа, как молодой критик», удивленно разводя руками и касаясь очевидного — «потребности сказать о своем через слово», то Сафронова уверенно выводит эти причины из стремления к анализу прочитанного, неотменимого в представителях разных профессий, привычных к чтению (многие участники сборника пришли из параллельных семинаров). Обе составительницы признают, однако, что эти причины не просто не связаны с культурной ситуацией — но и напрямую антагонистичны ей.

Мысль Валерии Пустовой о классификации «властителей дум» и «сомелье» развивает Анастасия Башкатова, чья статья «За стеклом» из «сериала» о современной критике «По направлению к идеалу» (откровенно неудачно переименованная в духе реалити-шоу) завершает раздел «Обзор литературного контекста». Ее бы, эту статью, поставить первой в сборнике, не делая различия между «обзором контекста» (не заключает ли в себе элементы такого обзора каждая статья?) и «концептуальными статьями» (опять же, любая статья в чем-то концептуальна, и соответствующий раздел можно было назвать «монографические статьи» или похожим образом). (В качестве ворчливого замечания: рубрикационно-нишевая классификация в сборнике вообще достаточно условна: развернутая рецензия Екатерины Ивановой о романе Антона Понизовского проходит по ведомству «публицистики», но в равной степени могла быть отнесена и к «концептуальным», и к «контекстуальным».)

Между тем работа Анастасии Башкатовой, посвященная литературным обозревателям, — важнейшая в сборнике. Уникальна сама тема — погружение в то «зазеркальное» пространство «не-критиков», где читатели Константина Мильчина «бодро обсуждают прочитанное в курилке», Галина Юзефович, позиционирующая себя как «мастодонта быстрого book-reviewing’а», делится практическими советами по изучению запросов аудитории, а Анна Наринская — похоже, ее упоминание на страницах сборника тиражом двести экземпляров есть апогей дразнящего утопизма — настолько уверена в наличии своего читателя, что из заботы о нем «борется с вредными книжками».

Примеры, анализируемые Башкатовой, внушают надежду — и, будучи адресованы самим авторам сборника (иные из которых едва перешагнули порог двадцатилетия), тут же ее отнимают. Именно эта часть «путеводителя по мастер-классам» (таков был изначальный анонс башкатовского цикла) вступает в противоречие с «аналитическим началом», необходимость которого вроде бы провозглашается составительницами сборника. Не «сервильность и прагматизм» назвала бы Сафронова приметами того же «book-reviewing’а»? Но дело не столько в этом, сколько в сущностной несостыковке, на мысли о которой наводит присутствие этой статьи в книге: репутации критиков, представляемых как руководители виртуальных «мастер-классов», сформировались в мире, который, по цитируемым в статье словам Юзефович, «затопили воды», и никому из ныне вступающих на критическое поприще уже не повторить обозревательского успеха Мильчина или Наринской.

В сборнике, возможно, не хватает такого раздела — «прагматичных» рецензий «глянцевого» типа, направленных на ориентирование читателя в книжном пространстве, показывающих умение молодых критиков работать еще и в рамках этой ниши. (Таковые в 2011-м представляла на «союзовском» семинаре Андрея Немзера, например, Мария Ульянова.) Такой раздел с успехом мог бы заменить, например, морализаторски-«публици­стическое» рассуждение о православной прозе, изобилующее водянистыми рассуждениями вроде «вообще я замечаю, что произведения людей воцерковленных глубже и богаче духовно, чем людей невоцерковленных», «хотя сейчас трудно найти хорошее произведение с глубоким смыслом как в церковных лавках, так и на полках больших книжных магазинов» или наивно-риторическими вопросами: «Может быть, это не читатели не понимают нас, а мы не умеем писать для читателей?». Или — статью о «ритмах и образах в верлибре Аллы Широковой», стиховедчески неточную («верлибр свободен — от рифмы, метра, ударений, слога, стопы», «верлибр заковывает в кандалы плотности стиха, когда восприятие мира обостряется настолько, что строчки верлибра несут в себе больше, чем хотел сказать поэт» — если заменить эти «кандалы плотности» терминологически адекватным «теснота стихового ряда», то не распространяется ли высказывание на поэтиче­ское искусство в целом, не касаясь сущностных признаков верлибра?). Подобных высказываний немало в статье («в верлибре нить Ариадны — это повторяющиеся ритм и интонация»), и, читая ее, поневоле усомнишься в продуктивности благородного посыла Елены Сафроновой («Но можно представить, что явится новый Ломоносов или Белинский, у него не будет вообще никакого образования, но он захочет критикой заниматься. То, что в своей статье Игорь Шайтанов назвал “приступами острого дилетантизма”, — мне кажется, что, если есть такие “прекрасные порывы”, их не нужно душить, а, наоборот, надо поддерживать и развивать. Вот для этого и существуют такие семинары, в том числе и тот, на котором я являюсь ассистентом руководителя второй год»)¹.

Вообще, «прекрасные порывы», воплотившиеся в статьях о поэзии, здесь наиболее уязвимы — и уровнем филологической состоятельности, и полуслучайным выбором имен разбираемых авторов. Обидно, учитывая, что открывающий соответствующий раздел Максим Алпатов — дебютировавший на совещании в 2014 году, — явление, заслуживающее неоднозначной оценки: критик по призванию, едкий, полемичный, видящий то, что незаметно глазу, замыленному репутационным флером, и имеющий смелость говорить об этом не без дидактизма, но аналитически беспристрастно. Кажется, однако, что удачнее всего он пробует себя в рецензиях на нон-фикшн. О поэзии же пишет, например, так: «Среди регулярно печатающихся сегодня поэтов легко обнаружить тех, кто старается оформить тексты в рамках какой-нибудь традиции (и рискует свалиться в формализм), равно как и тех, кто стремится к «непохожести», обособленности от любых традиций (и рискует оказаться своим единственным читателем)». Да разве ж? В одном только предложении — несколько логических перлов: слово «формализм» (если употреблять его не в исконно-литературоведческом значении) имеет явный оттенок идеологического клише, а стремление к непохожести — по-моему, имманентный признак искусства (странно было бы подозревать литератора в обратном — желании идентичности). Ну а фраза «старается оформить свои тексты в рамках какой-нибудь традиции» рисует в моем воображении художника-оформителя с известковыми колерами, стекающими с поверхности спонтанно выбранного холста… Методология Алпатова удивительным образом сочетает стиховедческий дилетантизм («Поэзия — это ощущение мира, выраженное в уникальных художественных средствах…») и точность прозрений (о поэзии же — «язык для всего, что не имеет языка»). Сквозь литературоведческую скрупулезность нет-нет да прорывается позиция «среднего» читателя, чуждающегося сложности и принимающего ее за провокационную туманность (хотя ради справедливости надо заметить, что Алпатов выбирает для разбора тексты не из легких). Заметный же между строк техницистский подход интересен перспективой сопряжения далековатых понятий. Вспоминается Лидия Гинзбург: «Хороши Толстой-помещик и Шкловский-шофер. То есть хорошо, когда вторая профессия не похожа на первую и поэтому служит ей источником опыта и материала. И в этой точке отчасти можно согласиться с рассуждением Елены Сафроновой о критиках, пришедших в профессию разными путями, в том числе «из шума заводских цехов» (Алпатов по основной профессии — инженер-технолог). Пока же вкрапления метафорического стиля выглядят контрапунктом у автора, неудачно балансирующего между эссеизмом и филологической беспристрастностью, но отдельные сопоставления («Хотя со стороны выглядит скорее как тупиковая ветка иссохшего водорода, с которого мучительно срываются последние капли») могли бы обещать нетривиальный стилистический результат.

Два прочих текста о поэзии «разбросаны» по соседним разделам, что не редкость для рецензируемой книги. Подробный, но, к сожалению, минующий главное свойство критической статьи — рассмотрение произведения в литературном контексте — читательский отзыв Нины Дунаевой о книге Ивана Храмовника, лишенный малейших сведений о герое эссе. Задорное эссе Владимира Пимонова о стихах Татьяны Ридзвенко — классический пример самовыражения, при котором автор, специализирующийся на статьях по топливно-энергетической тематике, подсчитывает, сколько метров поэт затратил на одно стихотворение, рисует портрет автора — «рыжеволосой Лилу из «Пятого элемента», рассуждает о значении буквы «ц» в творчестве Ридзвенко. Эссе получилось в должной мере энергетическим (по классификации Пустовой в предисловии, «мыслители и заводилы», Пимонов явно относится ко второй категории), однако для полноценного критического анализа топлива не хватает; «самоподзавод» Пимонова, скорее всего, будет интересен автору рецензируемых им стихов — читатель же не получает о них ни малейшего представления.

Вместе с тем «неформатные» статьи М. Алпатова, Е. Пестеревой (эмпирически исследующей актуальный и доселе не затрагиваемый в ключе большого исследования материал — современные поэтические спектакли) и даже, страшно сказать, В. Пимонова, выгодно отличаются от вдумчивых, развернутых, но стилистически усредненных текстов, также присутствующих в сборнике. Тексты эти выстроены по определенной (обусловленной форматом издания) кальке — как правило, посвященные премиальной прозе, как правило, начинающиеся с анамнеза в предшествующее творчество автора и в целом недалеко удаляющиеся от реферативного жанра (таковые преобладают в рубрике «Портреты»). Тем не менее именно эти статьи, преобладающие в сборнике и демонстрирующие извод толстожурнальной критической классики as it is, основательностью подхода, возможно, заслужат цитирования в монографиях о своих героях. Нельзя не отметить в них определенную калькированность выводов: «Отрешиться от иллюзий виртуализации и всего сиюминутного, что случайно фиксируется нашим сознанием, и обратиться к тому, что находится вне времени, — к вечным тайнам человеческого существования, которые, кажется, еще немного — и будут утрачены» (Д. Кожанова), «в мире, где фикции умножаются даже не зеркалами, а экранами, актуальней магического реализма становится, по-видимому, обыкновенная подлинность героя и переживания» (О. Маркарян). Многим статьям (преимущественно не тем, что были предварительно опубликованы в «Новом мире» или «Октябре» — толстожурнальный институт делает свое дело) не хватает редактора: «но, к сожалению, большинство его последующих текстов оказались написаны неожиданным резким и штампованным языком», «а во-вторых, подобный внешний литературоведческий подход имеет слабое отношение к самой литературе и ее подлинной сути», «Захару Прилепину необходимо (курсив мой. — Б.К.) обрести эту мудрость, сформировать целостный образа (орфография сохранена. — Б.К.) не только в смысле человеческого характера и политической позиции, но и в смысле внутреннего нравственного содержания» — все это только из одной статьи о Захаре Прилепине (косноязычие — увы, не редкость для дидактически-почвенного дискурса). В новом изводе идеологической критики к искусству подходят не просто с этическими, но с идейными мерками: «В этом главное достоинство книги Иванова: идея выстроена четко, последовательно, убедительно» (Т. Шабаева). Да уж, если «идея выстроена», куда тут «внешнему литературоведческому подходу»…

Сборник видится как попытка противостоять прагматическому началу современного информационного пространства — и привлекает внимание амбициозностью задачи. Содержательная пестрота его «нацелена» скорее на «широкого читателя» ради получения им хотя бы отдаленного представления о критике; воплощение же свидетельствует скорее о попытке учесть интересы профессионального круга — и, увы, о полупрофессионализме. Будучи хорошей репетиционной базой для дальнейших работ в этом жанре, книга, безусловно, достойна анализа — и исправления ее ошибок будущими составителями.

Борис Кутенков

1  Стенограмма «круглого стола» «Современная литературная критика: имена, проблемы, тенденции». Людмила Вязмитинова, Татьяна Данильянц, Федор Ермошин, Дарья Кожанова, Владимир Коркунов, Борис Кутенков, Елена Сафронова, Юлия Щербинина. 24 апреля 2014 года, Музей современной истории России.