|
НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
Имеющий успех
Андрей Мансветов. Дюралевые ласточки. — Кыштым: Евразийский журнальный портал «МЕГАЛИТ» («Только для своих»), 2016.
За плечами у Андрея Мансветова довольно-таки весомый литературный багаж, но недавно изданная книга — особенная. Это книга о войне. Дюралевые ласточки — это самолеты.
На обложке — взрывы и руины зданий, оголенных после бомбежки, и тянутся сверху вниз бесконечные строки стихов: «стояли звери около двери в них стреляли они умирали…». В этих строках отражен образный ряд всего сборника: почему, например, не люди, а звери? Потому что в ХХI веке человек слаб и беззащитен перед «воинским долгом», как заяц под прицелом охотника? Стояли около двери и не убежали — потому что некуда бежать. В них стреляли, они умирали — все предельно буднично и просто, такая вот страшная детская считалочка. И повторяется этот расстрел, как в ночном кошмаре, снова и снова, раз за разом, будто на карусели: «стояли звери около двери в них стреляли они умирали стояли звери около двери в них стреляли….» Война и детство, навеки изуродованное ею, война человека с собственными страхами, война человека и государства, гражданская война на Украине и операция в Сирии, третья мировая, которая не за горами… Все это есть в стихах Андрея Мансветова. Он будто спрашивает нас между строк: если весь мир — театр военных действий, то кто тогда в нем мы? И отвечает: статисты («Индульгенция»).
Мансветов, безусловно, сын своего поколения. Во вступительной статье Сергей Ивкин пишет: «…южноамериканские певцы, объединявшие население против военной диктатуры, сплелись с джедаями Джорджа Лукаса и подарили нашему с Андреем поколению сознание вечной оппозиции, которую воспел чуть старший нам Егор Летов». Не знаю, повлияла ли «Гражданская оборона» на поэтические тексты Андрея Мансветова, но «дюралевые ласточки» отсылают к цоевским алюминиевым огурцам — тем, что посажены на брезентовом поле...
Когда стихам не хватает подлинного трагизма, автор пытается вставить туда какие-нибудь «красивости», и возникает ощущение, что иногда он просто не может вовремя остановиться. Стихотворение «Что-то долго нет писем с девятого этажа…», на мой взгляд, одно из самых удачных в книге — емко, лаконично, образно, я бы добавила модное слово «атмосферно»:
Зло заходит в гости, твердит
мол, дался тебе тот девятый этаж
писем до невостребования и без адреса пруд пруди
коты, канарейка, кухня, за стенкой наш
спокойно спит провокатор
с орденом на груди
Масоны жгут книги, матросы громят кабак
вид из окна на Сенатскую площадь умильно нов
я забыл, какой мне вчера показали знак
чтоб выходить спокойно на улицу
суп готов
Казалось бы, тут и стихотворению конец, но нет. Появляется заключительная строфа, которая перечеркивает все впечатление:
А на девятом осенью взорванные мосты
ветер носит по комнатам письма и пустоту
капли воска на подоконнике — это ты
жгла свечу
на стене картина — девушка на мосту
Почему-то автор не видит, насколько эти строки недотягивают до его таланта: капли воска, свеча, девушка на мосту — что ни слово, то поэтический штамп. Хотел сказать красиво, а вышло снова про огурец.
Крайне затрудняет восприятие стихов авторская пунктуация. К полному отсутствию каких-либо знаков препинания все мы уже давно привыкли от безысходности. Что поделаешь, модная тенденция — о том, насколько этот прием уместен в каждом конкретном произведении, авторы задумываются редко. Ничего, мы умеем разгадывать ребусы, скоро можно будет без букв писать — публика натренированная... Но Андрей Мансветов ставит знаки препинания выборочно — там, где посчитает нужным, то есть, очевидно, в тех случаях, когда сомневается в нашей догадливости. Где не посчитает — мы должны разбираться сами. Все это поначалу сбивает с толку и сильно отвлекает от содержания стихов, поскольку глаз то и дело находит «ошибки». Боюсь, все же, что издательство просто сэкономило на корректоре. В предисловии Сергея Ивкина можно отыскать и орфографические, и грамматические, и какие угодно ошибки.
Книгу открывает раздел «Чебурашка и другие воспоминания». Но это не просто ностальгия по детству — это попытка осознать себя в болезненном процессе взросления (болезненном, потому что, как известно, в глубине души мы всю жизнь остаемся детьми). Попытка осознать смерть. Так, Чебурашка однажды понимает, что «тоже умеет стареть»:
(…)
это окажется очень страшно, даже страшнее чем
через океан в ящике с апельсинами тогда давно
страшнее, чем одиночество. Впрочем, старость это тоже оно
Чебурашка перебирает в памяти детские имена
единственное занятие в пустом и промозглом Доме Друзей
или читает словарь. Там на букву «т» теперь тишина
и ему кажется, что нет ничего страшней
Чебурашка однажды умрет. Нет… Наверное, нет
просто уедет домой, в пустом апельсиновом ящике
на тот свет
Чебурашка — это вообще, если вдуматься, символ одиночества. У Чебурашки нет ни друзей, ни родителей, ни дома, ни даже родины, потому что он ее не помнит, — какая-то райская страна, где растут апельсины, вместе с которыми он и прибыл... Каждый из нас немного Чебурашка — сказка разбивается о реальность. Страшно впервые осознать свое одиночество — но, оказывается, старость еще страшнее. Одиночество — это когда не с кем разделить апельсины, старость — это когда ящик с апельсинами пуст. Дальше смерть — и тут, казалось бы, ужас должен достигнуть предела, но смерть — это, оказывается, совсем не страшно. Это все тот же ящик — только без апельсинов, да и неважно, ведь он доставит тебя, Чебурашка, туда, где апельсины свисают с каждой ветки, где их тысячи и миллионы, туда, где ты родился, — в детство — в рай… Интересна ритмическая организация стихотворения: после двух катренов неожиданно идет терцет с очень короткой, усеченной третьей строкой — стихотворение обрывается словами «на тот свет». Дальше — смерть. Но мы ее уже не боимся.
Совершенно иначе тема смерти раскрывается в стихотворении «Индульгенция». Расправа над мирными людьми описана с изрядной долей цинизма, с горькой издевкой — поэт хочет передать состояние тех, кто наблюдает за происходящим сверху, тех, кто, словно в кинотеатре, смотрит блокбастер «Расстрел бунтующей черни»:
Интересно, если б на Триумфальной
не было прикормленных властью шавок
фараоны стреляли б на поражение
Там солдатики идут и стреляют
а человечки падают и корчатся
еще колясочка катится вниз по лестнице
Наверное, пуля попала в мамашу
интересно, хороша ли на Триумфальной
ливневая канализация
Это же так красиво на цветном экране
когда красная водичка на тротуаре плещется
давайте, братья, снимать современное кино
В заключительных строках стихотворения президент «отпускает грехи» своим приближенным:
Каждому из «наших» — по крепкой бейсбольной бите
и индульгенция всех грехов в новогодней речи
непогрешимого президента.
Те же, кто находится «по ту сторону баррикад», чувствуют причастность всему происходящему, они не могут заглушить голос совести и потому вечно будут нести на себе страшный груз вины. Тему личной ответственности каждого за все, что происходит в нашей стране, Андрей Мансветов поднимает в стихотворении «Война, приходящая в дом…»:
Блокадная пайка
ложится на плечи стакана
за нас, мужики, и за тех
кто сегодня не встанет
за побатальонно, поротно
здесь в рифму — погост
холодные звезды
спускаются над Разгуляем
я в третьем ряду под березкой
семнадцатый с краю
В этом стихотворении ряд зрительных образов образует сюжет. Лирический герой смотрит на себя со стороны, так, как души разглядывают с небес оставленное тело — и вот картинка переворачивается в иную плоскость, и человек с фотографии, стоящий под березкой в толпе солдат, превращается в один из трупов, лежащих вповалку в братской могиле (семнадцатый с краю…).
Второй раздел сборника назван «Электричка Пермь — Голованово» — это прямая реминисценция на «Москва — Петушки» Вен. Ерофеева. У Мансветова названия стихотворений также совпадают с названиями станций («Пермь II», «Славяново», «Мотовилиха» и т.д.) Его лирический герой, подобно герою Ерофеева, кочует по неуютному, враждебному миру, чувствуя себя беззащитным перед ним и пытаясь понять: «Кто я такой?». Различными реминисценциями переполнены все стихи заключительного раздела книги — если можно так сказать, это своеобразная «постмодернистская солянка». Так, стихотворение «Пермь II» перекликается с «Назиданием» Бродского:
Покидая дом, который построил нас
не забудьте выключить свет, перекрыть газ
проверить окна, каждый их шпингалет
присесть на дорожку, перечитать билет…
/Мансветов/
Путешествуя в Азии, ночуя в чужих домах,
в избах, банях, лабазах — в бревенчатых теремах,
чьи копченые стекла держат простор в узде,
укрывайся тулупом и норови везде
лечь головою в угол…
/Бродский/
Как видно даже из этих небольших отрывков, Мансветов перенимает у Бродского стихотворный размер и интонацию (обилие глаголов повелительного наклонения, перечисление), строит фразы по той же синтаксической модели. В стихотворении «Я вдруг понял, что всем нам…» встречаем реминисценцию на знаменитое ахматовское «Когда б вы знали, из какого сора..»:
Я вдруг понял, что всем нам уже за тридцать, а то за сорок
стало быть, нефиг и объяснять, из какого сора
зато среди сора есть зерна, из них прорастут драконы…
Все эти реминисценции очень удачны, уместны и делают образ лирического героя сложным и многогранным. Это не усредненный «неизвестный солдат» на фронтах истории — это человек, несущий в себе всю мировую культуру, — он стоит перед лицом надвигающейся третьей мировой, подавлен и беспомощен, как ребенок. Несмышленыш — всего только пешка в огромных шахматах, винтик для атомного реактора, мясо для пуль. Не об этом ли финальные строки стихотворения «Империя [К Марциалу]»:
Детский сад, штаны на лямках
выбирай себе кумира
Ганди, Иисус, Бердяев
доктор Айболит
Если в город входят танки
слушай дядю командира
двигай эту хрень на рамке
наводи и пли
Завершает сборник короткое стихотворение «Молитва»:
Ну, есть же сказать что-то
Ну, есть же сказать
есть же сказать
что-то
еще
Господи
Не хватает слов, не хватает дыхания, не хватает сил выразить всю ту боль, что осталась в душе, между скобок, за кадром. Андрей Мансветов — поэт, и потому больше всего на свете его страшит собственная немота, невозможность высказать то, что обречено оставаться между строк. Но имеющий уши слышать — да слышит.
Елена Колесниченко
|
