|
СВИДЕТЕЛЬСТВО
Об авторе | Галина Петровна Корнилова — член Российского союза писателей, кандидат филологических наук. В течение пятнадцати лет работала главным редактором журнала «Мир Паустовского».
Галина Корнилова
Гражданин Паустовский
Летом 1960 года, вернувшись из подмосковного Переделкино, где только что похоронили Бориса Пастернака, Паустовский написал:
«Мы не сберегли эту драгоценность, полученную нами не по заслугам — великого русского поэта, который прославил нашу страну во всем мире. Мы не сберегли Пушкина, Лермонтова, Чехова, Блока, Есенина, Мандельштама, Цветаеву, Заболоцкого…»
Сейчас уже можно добавить: мы не очень-то старались «сберегать» и самого Паустовского, прожившего долгую и сложную жизнь. Ему суждено было пережить не только неурядицы личного характера и недопонимание окружающих его людей, но стать свидетелем и участником глобальных и драматических событий мирового значения. А его путь писателя оказался трудным в первую очередь потому, что едва ли не каждое произведение Паустовского в недавнем прошлом встречалось залпом яростной «разносной» (и опасной по тем временам!) критики.
«Его герой не увидел и не показал главного в той эпохе, которую он пережил…» — объявляет критик Т. Трифонова.
«Все это — мир мелочей, который не поет, а зудит — нечто прямо противоположное тому большому миру наших дней», — вещает В. Перцов.
«Трудно мириться с его позицией жизни на острове в пустынной Аркадии, в этаком интеллигентском Эрмитаже, когда вокруг кипела борьба…» — сокрушается Л. Фоменко.
Если суммировать все многочисленные претензии, предъявленные в свое время писателю, то станет ясно, что они в той или иной форме содержали один и тот же упрек: в отсутствии должного патриотизма. На самом же деле редкое чувство ответственности за страну, в которой автор вырастал и жил, — характерная особенность всех произведений писателя. И что удивительно — эта черта оказывается едва ли не главной уже в самых ранних сочинениях молодого прозаика.
Как известно, первой опубликованной вещью Паустовского был его «гимназический» рассказ «На воде» — восторженный гимн родной природе. Но вот следующее сочинение молодого автора впервые было напечатано лишь в наши дни на страницах журнала «Мир Паустовского». Впрочем, как раз «сочинением» это назвать трудно. То был сборник публицистических заметок об одном из самых трагических событий русской истории двадцатых годов прошлого века.
Жесткая и лаконичная фиксация страшных событий, которые позже будут с полным на то основанием названы преступлением. Когда отряды Красной армии во главе с Белой Куном и «Землячкой» (Розалией Залкинд) вторглись на территорию Крыма, уничтожив здесь за три месяца (декабрь 1920 — февраль 1921) без суда и следствия двадцать тысяч мирных жителей полуострова. Так называемый красный террор затронул и окрестности Крыма, в первую очередь Одессу. Бунин, перед тем как покинуть город, записал в своем дневнике: «День и ночь живем в оргии смерти».
Но именно туда из Киева поздней осенью двадцатого года, спасаясь от разгулявшихся на Украине банд, едет с молодой женой Паустовский. В Одессе он станет работать разъездным корреспондентом популярного журнала. Эта работа и даст ему возможность увидеть и запечатлеть в своих записях страшные подробности происходящих в стране событий, чтобы позже собрать все свои заметки в книгу. Он назвал ее «Двадцатый год».
Чтобы запечатлеть все, увиденное и понятое им в это жестокое время, молодому автору понадобились не только его литературные способности. Но в первую очередь как раз то, что мы можем назвать чувством гражданской ответственности за происходящее в разрушенной, залитой кровью стране.
«Словно земля почернела от корки запекшейся крови. Ухмыляющийся зев великого хама…»
«Когда кончилась Гражданская война и началось “мирное строительство” (“фронт труда”), — все сразу поняли, что “король голый”, и вся сила его в войне, в разрушительной энергии злобы…Чтобы создавать, нужна свободная душа и детские пальцы, а не прокисший ум, изъеденный молью партийной программы…»
«В последних истоках мутного света сослепу тычется, ища черствую корку, громадный умирающий народ. Чувство головокружения и тошноты стало всенародным. И больше умирают от этой душевной тошноты, тоски и одиночества, чем от голода и сыпняка».
«Не может быть, чтобы они не знали, что в ЧК перед расстрелом смертникам, раздетым догола, пускают в спину струю ледяной воды, чтобы меньше было крови…»
«Громадный народ умирает в тоске, как заброшенный зверь… Крики женщин, которых ведут на “размен”».
«Началась новая эпоха прикармливания интеллигентов, профессоров, художников, литераторов. На горьком хлебе, напитанном кровью, должно быть, они создадут какой-то нудный лепет — “великое искусство пролетариата, классовой ненависти”… ЧК им крикнуло “пиль!”, и они покорно пошли, поджав облезлый от голода хвост… Господи, да минет меня чаша сия!»…
Там же, на берегах Черного моря, Паустовский вскоре начинает работу и над следующим своим произведением. Теперь он пишет повесть о войне, свидетелем и участником которой он был сам. В советской историографии она получила название Первой мировой.
Доброволец действующей армии Константин Паустовский работает санитаром военно-полевого отряда Всероссийского союза городов. На специально выделенном для этой цели поезде врачи, медсестры и санитары передвигаются вдоль действующих фронтов, подбирая раненых солдат и офицеров. Нередко при этом рискуя собственной жизнью, сталкиваясь и с другим, отнюдь не героическим — будничным и жестоким обликом войны.
«Армия дичала, матершила, болела. На зимних стоянках было глухо и скучно, по землянкам хрипели разбитые граммофоны и шла азартная картежная игра. Изредка мы открывали редкий огонь по немецким окопам, по ночам подолгу горели над лесом бенгальские огни ракеты. Сыпняк уже валил с ног позеленевших солдат, и в тыловых селах густо пахло карболкой и испражнениями».
Оба этих ранних произведения писателя остались журнальными публикациями. Но для дальнейшего творческого пути писателя, для становления самой его личности они значили очень много.
Читатель более поздних «лирических» рассказов Паустовского может задать недоуменный вопрос: а как все-таки связать эту жесткую непримиримую публицистику его ранних вещей с более поздними рассказами? С теми «березками» и «мудрыми стариками», чем не раз попрекали его чиновники от литературы? На самом же деле в основе всех без исключения произведений Паустовского лежит одно и то же — неиссякаемая любовь к земле, на которой он живет, ощущение себя самого ее гражданином.
Именно это чувство годами позже заставит писателя выступать со страстными протестами в защиту невинно осужденных, поддержать в свое время протестный роман Дудинцева «Не хлебом единым», бросаться по первому же зову на помощь к молодым прозаикам и поэтам, не сумевшим пробиться в печать. Зная наперед — в отличие от литературных чиновников, — что многим из них в скором времени суждено будет внести весомый вклад в отечественную культуру…
В шестидесятых годах прошлого уже века небольшой городок Калужской области Таруса неожиданно сделался местом средоточия молодой литературы. Прозаики и поэты нового поколения один за другим отправлялись с рукописями в дорогу (нелегкую по тем временам), чтобы показать мэтру свои сочинения. Ящики письменного стола, стоящего у Паустовского на терраске перед всегда распахнутым окном, были доверху заполнены стихами, поэмами и прозой молодых авторов. Вечерами здесь же без устали читали свои стихи поэты: Заболоцкий, Штейнберг, Панченко, Корнилов, Коржавин, Винокуров и другие.
…В один из июльских дней шестидесятого года, оказавшись в Тарусе, я неожиданно получила приглашение от Бори Балтера — ученика и верного «оруженосца» Паустовского — прийти к нему «на пироги». Пироги пекла хозяйка дома, у которой Борис снимал этим летом комнату. За столом, стоящим в саду под большим деревом, кроме меня и самого Балтера, сидело еще четверо гостей: Константин Георгиевич Паустовский, новеллист Лев Кривенко, его маленький сын Саша и поэт Аркадий Штейнберг. В какой-то момент в распахнутую калитку влетели два чрезвычайно взволнованных молодых человека — поэт Коля Панченко и прозаик Володя Кобликов. Оба они жили в поселке неподалеку от Тарусы и работали редакторами в Калужском книжном издательстве.
— Мы еле вас нашли! — сообщил Коля, усаживаясь с другом за стол.
И тут же, перебивая один другого, они поведали нам новость: у них в издательстве сняли тираж Марка Твена. Осталась неиспользованная бумага…
— И мы решили… — продолжал Кобликов.
— Мы подумали, — подхватил Панченко, что нужно немедленно издать вашу книгу, Константин Георгиевич!
Паустовский с минуту молчал. Потом, легко хлопнув ладонью по столешнице, очень решительно объявил:
— Нет! Мы издадим другую книгу! Сборник прозы и стихов молодых авторов! Ведь практически он у меня уже собран…
Как известно, этот альманах под названием «Тарусские страницы» вышел в Калужском издательстве ровно через год. Часть его тиража была «на корню» уничтожена пугливыми чиновниками. А то, что осталось, дошло до читателей и принесло вскоре известность молодым авторам. Но возможно, что при этом более важным оказался наглядный пример свободной литературы, тексты, не покалеченные, не усеченные никакой цензурой. Всем известно, что в нашей стране это дорогого стоит…
Остается сказать вот что: жизнь этого талантливого и, несомненно, сильного человека пришлась на очень нелегкие для его родины времена. Он пережил две мировые войны, революцию, эпоху сталинских репрессий… А потому можно лишь удивляться его мужеству — и писателя и гражданина. И еще — неколебимой способности приходить на помощь к тем, кому это нужно. Как удивляет нас порой и совсем другое — тот теплый греющий свет, которым наполнены многие его книги…
| 
