НАБЛЮДАТЕЛЬ

незабытые книги

Александр Гольдштейн: десять лет после

У Гольдштейна, как оказалось, нет биографии.

То есть «потом», «после» (после первой книги и после смерти) биография обнару-

жилась, и даже кандидатская диссертация о творчестве Ахундова нашлась, но с этой биографией (хочется поставить в кавычки) ничего особо не сделаешь.

То, что у Гольдштейна вместо биографии, оказалось — тоже, в некотором смысле, «вместо».

Идеальное «вместо».

Автор объявился уже после своей первой книги. Кто такой — непонятно. Понятно лишь, что — из Тель-Авива. И почему-то сразу и «Букер» малый, и «Букер» «анти» (несложно ныне выяснить, но, в сущности, незачем).

Автор появился, получил премии, исчез.

То есть: вот тот самый «молодой человек», который «неизвестно откуда».

Автор исчез. Потом оказалось: сидит в Израиле, газетная поденщина.

И до первой книжки, и во время, и даже, вероятно, во время последующих.

Хорошо. Израиль. Газета. Книжка (первая). Премии (две).

Про книжку (первую) — сказать. Ее пять лет назад переиздали. Не знаю, кто и как реагировал на переиздание. Его (переиздание), признаться, даже в руках не держал.

Я свой экземпляр «Расставания с Нарциссом» купил лишь какой-нибудь год назад: искал (долго) именно то самое, первое издание. Не от «библиофильства». А потому, что та книжка, тот «Нарцисс» 97-го — вещь по-настоящему редкая.

Поскольку кто прочел первую книжку в том самом 97-м (без малого двадцать лет назад, оказывается) — в переиздании не нуждается, и свои реакции — говорю за себя — помнит хорошо.

А реакция была какая.

Ну вот кому (вспомните) в 97-м был нужен «новый автор». После, около, рядом со всеми старыми, закрытыми, открытыми, здешними, тамошними, самошными-сямошными, со всем «эмигрантским» в пять рядов, со всем «авангардным» (в три? больше?), со всем тем, что уже не было никаких сил не то что читать — успевать открывать и успевать закрывать (да!).

Ну какой еще «автор эссе»?

То есть в 97-м еще был, конечно, некий интерес к «эссе». Тогда (если кто помнит) вся русская словесность в этом огороде, не без толчеи, пыталась что-то выращивать. (Выросло, в итоге, немного.)

Но «вся русская словесность» тогда — это, конечно, имена.

А что такое «Александр Гольдштейн» в 97-м?

Ну — ничего.

Вот тут и нужно сказать, что, как и всегда, когда чего-то долго ждешь, а оно вдруг — бац! — и случится, то это «что-то» решительно ни для чего не подходит.

Гольдштейн и был тем самым новым писателем, о появлении которого всем так надоело мечтать.

Он появился. Он, Гольдштейн А.Л., и был новым словом русской словесности.

Он им — стал.

Он им — стал быть.

«Расставание с Нарциссом» я ходил читать в один читальный зал одной универсальной и научной. Сначала — читать, потом — перечитывать. Перескакивать через непонятное, потом через понятное, от белой зависти переходить к черной, потом учиться радоваться тому, что автор этой книжкой ничего тебе не обещал. И, не обещая, подарил — тут сморщиться (по-английски, мне кажется, эти эпитеты звучат симпатичней) — первоклассную, действительно большую русскую прозу.

С такой спокойной и уверенной силой (не маленькая филологическая ручка, а железная хватка с большой растяжкой), что было почти неловко: «да откуда ты? откуда ты такой?».

И было, кстати, неловко. Словно ты — часть перевранной цитаты. Вдруг ощутить себя — к этому, неизвестно-кому — не «читателем в потомстве», а — «в поколеньи». Я, конечно, понятия не имел (да и не интересовался), «сколько автору лет» (потом оказалось: ощутимо старше меня).

Только сильным удивлением эти «малые» и «анти-» и можно объяснить. (Потом все пришли в себя, и уже следующее премирование было посмертным.)

И было, конечно, нехорошо наблюдать за тем, как Гольдштейна и хвалили, и при этом («ведь уже похвалили, чего еще-то?») — сразу же как-то «усвоили»: «есть и такой». А «таких»-то — кого только не бывало.

Дальше Гольдштейн действовал хорошо. Правильно.

Через четыре года после «Нарцисса» — «Аспекты духовного брака». Казалось бы — книжечка тонкая (не раза ли в два тоньше «Нарцисса»?), но читать — как-то, знаете, тяжело. Кому — тяжеловато, а кому — и просто тяжело. Как-то — очень все плотно, вздохнуть негде, и все кусочками.

Кусочки плотные, трудно глотать, запить нечем.

И на «Нарцисса» не похоже. А это уже плохо. Ибо Гольдштейн этой своей второй книжкой нарушил то правило, которое действует чаще, чем законы Ньютона: «Дайте, пожалуйста, чего-нибудь другого, только, пожалуйста, того же самого».

Гольдштейн правило нарушил. Испортил. И книжка с первоклассным названием (даже лучше, чем в первой; это-то и обидело сильнее остального, вероятно) оказалась «не тем же самым».

Потому «Помни о Фамагусте» я отловил уже в стопке книг, которую одна читателелюбивая библиотека сгрудила при входе: «только заберите». Забрал. Книжка, понятное дело, была нечитаная.

И потому, конечно, правильно, что о «Фамагусте» в исторьи русской словесности сохранится профессионально-критический отзыв как о «графомании».

Потому что — тут нужно без «пошевелить пальцами» — Гольдштейн рискнул сделать то, что до него уже лет как двадцать представлялось невозможным. Он стал писать прозу, в которой Александр Всеволодович Соколов сразу увидел развитие той линии, которая, казалось, самим Соколовым пройдена до конца, до обрыва географической карты и письменного стола.

Самому Соколову добрые люди русской литературы и так в свое время внятно объяснили, где и на чем он исписался, а тут вдруг — победивший ученик победившего учителя.

Что, согласитесь, неприятно. Такое — не принято.

То есть: либо «под Соколова» — и тогда «ну, эт старо», либо «мы и сами, нашел чем удивить».

А неприятное, пожалуй, заключалось в том, что Гольдштейн никого не собирался «удивлять».

Писал, а не удивлял.

И нужно воздать должное «НЛО», которое напечатало не только вторую «провальную» книгу Гольдштейна, и но третью, «провальную» тож.

А ко времени выхода четвертой автор умер.

Вот она, смерть автора. Без добавления кавычек.

То есть: действительно умер. В сорок девять лет. От рака легких. Все там же, в Израиле.

Умер. И получил премию Андрея Белого. Посмертно.

Не знаю, сколько эта премия прибавила — загробно — Гольдштейну читателей.

Через три года после смерти Гольдштейна вышла книга из ранних (израильских, 90-х годов), газетных, эссе под неудачным названием «Памяти пафоса» (неточная (?) рифма к «Расставанию с Нарциссом»?).

Это «блестяще написано» (правда; это не страшная ткань, саван «Спокойных полей»), потому, вероятно, хоть у этой книжки будет читатель, хотя бы «по случаю десятилетней кончины писателя».

Гольдштейну все удалось.

Он — удачник. Он из тех, о ком сказано у Ильфа: «Выпьем за тех, у кого получается».

Удачник, умерший так неправдоподобно рано, что и ныне люди дивятся: «Что, умер? Когда?».

В общем — давно. Десять лет как.

Автор умер, книги его живут. Это действительно так.

Гольдштейну удалось создать новый жанр. Филологическая проза (которую все так быстро и неловко, от долгого нетерпения, когда-то полюбили) умерла — и проросла книгами Гольдштейна. Значит, и почва была хороша, и зерно хорошее.

Книги Гольдштейна ныне стоят на той полке, на которой — критика Тынянова, Берковский, Святополк-Мирский, Владимир Марков да четыре «популярные» книжки Ронена. Полка, значит, полупустая. Да что там — почти пустая. Это, пожалуй, хорошо. Никто не давит соседа по полке корешками.

Приходит в голову, что Гольдштейн сродни своим «сополочникам» не только жанром (который, в этом-то и суть, у каждого был — есть — свой). Марков, как ему представлялось, сидел на окраине ойкумены, в «глухой и дикой» Калифорнии. Для Мирского «глушью и дичью» был Лондон. Гольдштейн выбрал себе Тель-Авив. Периферии русской словесности, давшие кислород головному мозгу метрополии.

В этом году «будет отмечаться» 60-летие со дня рождения Александра Гольдштейна.

Что делать? Надеяться, что Гольдштейна будут читать, а не проводить конференцию с последующим «сборником». Написать «о писателе» и по сей день легче, чем прочесть его.

Михаил Ефимов