|
КАРТ-БЛАНШ
Анна Кузьминых
Человек за бортом
Страницы из дневника
Три года прошло, а я прекрасно помню вступительные работы Ани Кузьминых. В тот год на наш сценарный факультет был огромный конкурс. Сначала мы читаем горы рукописей, чтобы допустить к экзаменам только достойных. Эта девушка из Нижнего Новгорода не вызывала сомнений. «Берем!» — сразу решили мы и не ошиблись. На собеседовании, когда происходит окончательный выбор, не задавали ей сложных вопросов.
Но вот я открыла толстую черную папку, где хранятся все студенческие работы — у Ани в одну папку они не поместились, она много писала сверх программы и легко получала пятерки по «сценарному мастерству». Вот «семейные легенды» — наше традиционное задание, вот новелла про «безвыходное положение», синопсис биографического фильма — про Надежду Яковлевну Мандельштам. Отчет — «как я провела лето»... Этот текст запомнился. Путешествие по Италии с родителями. Мелкие ссоры горячо любимых родителей описаны с деликатной снисходительностью. Умная дочка у них, а у нас на редкость благополучная студентка.
Но на третьем курсе Аня почти не появлялась — заболела непонятной малоизученной болезнью, ее обследовали, лечили, но кроме общего названия — «фибромиалгия» — ничего конкретного. Держится на сильных обезболивающих. Не сдается, присылает свои дневники. Приведу несколько фраз из них:
...«Только сейчас я могу оценить, как может быть хорошо, когда становится немного не так плохо».
...«В какой-то момент уже ни у кого не хватает для тебя жалости. Фразы о боли пролетают как необходимая часть диалога. Это удивительно, но все становится привычным, даже невыносимое».
Аня не ушла с курса, приезжала на экзамены, написала «курсовой» сценарий и даже летом его снимала — как режиссер, и снимался у нее знаменитый Петр Мамонов. Мы пока не видели картины, не хочу заранее поздравлять, но такой дебют дорогого стоит. Последний дневник, что прислала Аня, — с фотографиями — про то, как она снимала кино.
Я верю, что любимая работа лечит любую болезнь, а иногда и исцеляет. Я листаю ее работы и ищу истоки болезни. Психотерапевт, может быть, и нашел бы. «Во всем мне хочется дойти до самой сути» — это про нее. Но не только она — никто не преуспел в этом безнадежном занятии. А некоторые сумели описать, а то и снять в кино...
Н. Рязанцева,
кинодраматург, профессор ВГИКа
На столе была миска с медом, а в меде — орехи. Фундук. Была ночь и пустая, никому не нужная кухня. Я залезла в мед пальцем, выковыряла орех и съела.
Красная Поляна, мне шесть лет. Снег и тепло. Будки с медом, мед у них в горшочках, таких красивых, как у Винни Пуха, а внутри орехи. Фундук. Отец, конечно, покупает мне баночку. Его голос звучит так, будто только родился на свет. Здесь все торжествует — солнце, мед, горы, папа. Все правильно.
Мне двадцать один, я еле стою ночью на пустой кухне, я пришла выпить еще таблеток. У меня аллергия, и меня тошнит от сладкого, просто тошнит. Но я ем, я ем, жадно забирая себе каждый орех и каждый оттенок приторного вкуса, я отнимаю этот вкус у всего вокруг, я присваиваю его против всеобщей воли. Я ем и не могу остановиться, будто подтверждаю этим существование той будки с медом, папиного голоса и собственного детства.
__________
Мама крикнула в другой комнате:
— Как у меня болит живот!
И потом добавила, тише:
— Прости, пожалуйста, Аня.
__________
Я вышла в девять часов зимнего вечера в солнцезащитных очках. В берушах, под руку с отцом, я зашла в концертный зал, чтобы услышать Земфиру. Стул был похож на нелепую случайность, разбивающую очень важные планы на жизнь. Стул был жуткий. Сидеть больно.
Земфира играла «Блюз».
На экране черно-белый видеоряд с дорогой и мотоциклом.
Отец повернулся ко мне и сказал на ухо:
— Вот так же нам с тобой нужно прокатиться по Риму!
Я посмотрела на сцену и увидела человека на своем месте. Человека, который исполняет себя. Я подумала о Риме, об отце и о том, мягкие ли сиденья на мотоциклах.
__________
Один доктор сказал, что для того, чтобы понять, что такое усталость при фибромиалгии, нормальному человеку нужно не спать трое суток и попытаться функционировать. С таким усилием, из такой глубины нужно тянуться к каждому действию, к каждой простейшей задаче, например, встать.
Встать — это решение где-то в мозге. У нормального человека это решение произойдет мгновенно, его никто не отследит. Люди с диагнозами вроде моего чувствуют это волевое усилие, этот импульс, который нужно запустить, и чаще всего уже на него не хватает сил.
Ты принял решение, теперь нужно подать заявку на движение. Заявка на движение — обязательная часть жизни таких, как я. Это усилие, импульс, и бам — из мозга что-то идет в конечность. Вот теперь подключается работа мышц.
Вы не почувствуете, что держите голову, шею и все мыщцы во время того, как стоите или сидите, а мы чувствуем это всегда. Каждый малейший отрезок физической и психической активности требует каких-то таких сил, которых просто нет.
Если больной человек скажет вам, что сейчас он не может встать, и не от боли, а просто не может, — прошу вас, поверьте ему.
__________
Не помню ни одного часа, проведенного в наркодиспансере, так, пара отрывков. Даже минуты экранного времени не наберется.
Судя по ощущениям, было хорошо. Вернувшись домой, молю — верните меня обратно, там чем-то накачивали и было так чудно, что ничего не помню.
Мама смеется, показывает нашу переписку. «Или вы меня завтра заберете, или я отсюда пешком уйду!» — сообщение от меня ближе к утру.
Выходит, мне было несладко, но если я этого не помню, то для меня — было хорошо.
Выходит, я — это моя память.
__________
То, что я узнала о себе за время болезни, повергло меня в шок.
__________
Люди разбегаются в разные стороны и закрывают двери. Люди забегают в свои возможности жить — они открывают планшеты, едят еду и ходят без боли. Они выходят в автопилот-режим, а это такая штука, которая дает не сойти с ума. Автопилот — и ты в трансе ежедневности, и ты можешь функционировать. Это я про здоровых людей.
И тут выбегаю я и начинаю стучаться во все кабинки автопилотов и выть, я, со своей болью и своим страхом, кричу всем родным, зная, что, если они меня услышат и примут, — они сойдут с ума. Если сесть и осознать происходящее горе, можно двинуться. И люди правильно делают, когда ищут защиты.
Перед перманентной болью человек беззащитен, он не может уснуть, не может выключить голову сериалом, не может пройтись и «задуматься о своем», он всегда существует только о боли и существует в этом только один.
И кричит, и стучится, и знает, что все уйдут, и знает, что все должны уйти, но не может успокоиться, не может замолчать ни на минуту.
От тишины его отделяет принятие. На секунду он достает до него рукой, допрыгивает и замолкает. Он принял эту боль и сосуществует с ней бок о бок, как мы сосуществуем с частями своего тела. Но одно неверное движение, одно покачивание ветром ветвей, и он выпал из своего принятия, и он снова кричит.
__________
Поймала себя на зависти. Два года держалась, смотрела спокойно и отрешенно.
Поймала себя на зависти. Я листаю ленты соцсетей и смотрю фотографии, на которых вы путешествуете, сидите в кафе на жестких стульях (и вам удобно), на которых вы просто идете с друзьями вдоль улиц и вам приятно, вам не больно, вы шевелитесь, вы делаете десяток дел за день. Вы можете встать и поехать на работу, а потом зайти в магазин, а потом с кем-то встретиться, а потом... И самое острое в моей зависти — вы не замечаете этого.
У вас есть силы, вы не падаете. Дойти до магазина рядом с домом для вас — не дело всего дня.
Я смотрю и не могу поверить. В этих людей, у которых есть ресурсы совершать себя. Сквозь все тяжелости, все непосильные работы, все неудобства есть возможность поспать, встать на следующий день и сделать что-то другое.
Первый раз поймала себя на зависти. Острой и горькой.
Ночь. Вова спит рядом. Он может спать когда угодно. Он может прийти домой, лечь спать на час, уснуть, проснуться и делать что-то дальше.
Немыслимо.
Уснуть, когда хочешь.
Он может сам покупать себе продукты, сам одеваться, сам доехать и разрешить свои дела, переехать в другой город, добраться до дома. И это не сложно. Для этого не нужно никому звонить, ждать помощи, просить, выкраивать и копить силы, а потом сутки отдыхать. Можно просто сделать.
Я вдруг увидела это с ужасом и криком, который слегка вырвался из меня. Вова повернулся в мою сторону, сонно посмотрел и уснул дальше.
__________
Теперь смотрю на человека и вижу, как захлопываются его защитные механизмы, как срабатывает эмоциональная отрешенность, как и где — щелк — включается сердечная тупость, чтобы не увидеть лишнего и не понять.
__________
Я всю жизнь зависела от доброты первого встречного.
(«Трамвай “Желание”»)
__________
Я лежу уже очень долго, очень, очень долго лежу. У меня закрыты глаза, потому что их больно открыть. Я почти не шевелюсь, на меня давит одеяло. Сколько суток уже прошло? Сколько недель? В комнате темно, как внутри меня.
Я пробую почитать, но через полминуты резь в глазах и голове становится невыносимой. Я убираю книгу и пытаюсь нащупать доступное положение тела в пространстве. Я ищу уголок наименьшей боли в расположении своих частиц. Я замираю.
Я лежу уже очень долго, так долго, что все вокруг умерло. Когда день начинается, я остаюсь перед его громадой одна, и ни одна мысль, ни одна тень не заберет у меня хоть немного времени.
Боль сжирает.
Секунда тебя. Секунда тебя в тебе и тебя с собой. А потом — недели, где вы наедине. Ты и ты. Ты и пустота. Ты и пространство без одежды, без действий, без аллюзий, без других людей. Иногда мне приносят еду, я ем медленно, на автомате, не доедаю и снова ищу выносимое мной положение тела в кровати. И замираю.
День идет дальше.
Мне больно говорить, и сказать мне нечего. Моя гортань режет, говорят, фибромиалгия. Мои дыхательные пути похожи на американские горки из огня — воздух пролетает по ним, и сразу хочется умереть от боли.
День идет дальше.
Ты никогда не узнаешь о себе больше. О том, что и есть ты, а не твои мысли, не твои мнения, не твои эмоции по поводу. Не твоя работа, не твои записи в заметках и не то, что ты рисуешь. Ты, натуральный, в полный рост, ты.
Это встреча века.
Ты можешь нащупать себя, выхватить из этой материи все, что она дает. Ты можешь потрогать очищенную, дистиллированную сущность, о которой ты ничего не знал. Жил и ничего не знал. Жил и жил. Кем-то.
__________
Люди, которые рискуют своим комфортом ради того, чтобы принять чужое отчаяние и чужую боль, — единственные великие люди на планете.
__________
Болезнь постепенно выгнала из моей жизни тех, кто не смог ее вместить. То есть почти всех.
Но постепенно болезнь выгнала из меня — меня, и тем, кто остался, общаться не с кем. Когда я смотрю в зеркало, я удивляюсь, что у меня так расположены глаза, что они еще не поплыли по лицу, что у меня есть уши, что это все функционирует и имеет ко мне отношение. Я знакомлюсь со своим отражением как с ландшафтом планеты без кислорода.
Когда кто-то приходит, мне нечего сказать. Я перестала общаться с людьми, потому что не воспринимаю их как часть фауны той планеты. Я смотрю на любимых и в голове продуцируется только обычное — «Мне больно, скорее бы это все закончилось».
Дальше этого диалог не пойдет.
__________
Когда я отдаю фибромиалгии свой следующий орган — например, кишечник или мочевой пузырь, — я до последнего жмусь и пытаюсь сторговать его любой другой болезни. Например, аппендицит. Пусть вырежут.
Но говорят — нет никакого аппендицита. Вообще ничего. Это у вас неврологическое, наверное.
И я понимаю — это насовсем. Эта взбалмошная, гадкая штука неуправляема.
Я согласна на любые проблемы, на которые смогу повлиять.
__________
Я впялилась в небо и влипла. Пахнет воздухом. Меняются цвета.
Захотелось подпрыгнуть, и чтобы ноги были легкие и летучие. И чтобы воздуха побольше везде залетело, и когда я приду домой, в свою кровать, он бы выливался из ушей, из складок в пальцах и кружил вокруг меня, а я бы засыпала и забирала его в легкие, засыпала тем приятным, пьянящим сном, в который проваливаешься постепенно, который раскачивает тебя, как в колыбели, каким засыпают уставшие от насыщенного дня люди, которые могут спать.
|
