|
Об авторе | Николай Байтов (1951, Москва) — поэт и прозаик, автор четырех поэтических и пяти книг прозы. Лауреат стипендии Фонда Иосифа Бродского (2007). Лауреат премии Андрея Белого — 2011 (книга рассказов «Думай, что говоришь»). Предыдущая публикация в «Знамени» — № 6, 2015.
Николай Байтов
некая умная нефть
* * *
За окном, где берёза мёрзнет или рябина,
посинели снега, замигали огни в деревне.
Вот и ночь подплывает к пологому берегу мира,
чёрным небом касается белого оледененья.
В чёрном небе толпятся электромагнитные волны —
и ближайшие, и из самых дальних окраин, —
и колеблются в тусклой мгле деревенские окна,
озаряемы бегом телевизионных экранов.
* * *
В это время поезд затих вдали,
и я понял мысль — верней, уловил.
Но она вильнула — и схлынул звук,
ускользая в речку, под виадук.
Ветерок подул. Шелестит ольха,
перешёптываясь: «хи-хи, ха-ха».
В это время поезд вдали затих
и услышался в кровати мой скрип.
* * *
Боже, как непохоже
на то, что я думал, родясь.
В пелёнках я мыслей множество
мусолил, глядя на мать.
Теперь смотрю в глаза смерти,
первый её кавалер:
сугробы, оттепель, ветер —
расплывчатая акварель.
* * *
В самой слабой степени
степь да степь кругом.
Мало правды жизненной —
лишь игра ума.
Лошади вспотели,
волокут фургон
будто на возвышенный
вдалеке курган.
Образы той песни
вертятся с трудом.
Лошади страдают
от несметных мух.
Облепили слепни.
Я хлещу кнутом —
точно попадаю:
бью не меньше двух.
В дальнем приближении
многое не так. —
Шелестит олива,
путает язык.
Лавр царит блаженный,
и цветёт гранат.
Близится могила.
Путь далёк лежит.
* * *
Вековые традиции русского кваса
образуют основу народных картин.
Основной представитель рабочего класса
на Рогожской заставе заходит в трактир.
Соблюдая порядок народного пьянства,
благовременно он выпивает и ест.
Перед ним за столом его братец крестьянский
развернул приключений помятый реестр:
он качался на сопках манчжурского вальса,
он питался червями в японском плену, —
вековые традиции русского кваса
сохранять здравый смысл помогали ему.
* * *
Глаз подозревает в духоте рукоять —
может, тумблер или нелинейный рычаг:
повернёшь — и семьдесят начнут укорять,
тридцать — непонятное чего-то кричат.
Аварийный валится из рук инструмент.
Мысль не различает в духоте доходяг:
или это тридцать умирают в момент,
или это семьдесят чего-то хотят.
Дымом надышавшиеся лезут в окно,
а они забыли, что тридцатый этаж.
Я хочу напомнить без обид: если кто
понадеялся на нелинейный вираж,
то не за горами современный скандал —
он мерцает и что обещает — бог весть.
Тридцать не усвоили, что я им сказал.
Семьдесят всё это не сумели прочесть.
* * *
Дурацкий жест: взвихрил висок,
вся мысль пошла наискосок,
а я-то плавал думно.
И кстати, в огороде ночь
была б соседствовать не прочь —
так снежно там и лунно.
Мороз достал до высоты.
А в огороде спят кроты
в подземных лабиринтах.
Они запасов напасли
и затаились до весны
в сезонных биоритмах.
Дурацкий жест. Откуда он
перебивает плавный сон?
О, как я опрометчив!
Вся мысль пошла кроту под хвост,
а крот разлёгся во весь рост
в мечтах огромных, вечных.
* * *
«И с тех пор он меня игнорировать начал везде
(я имею в виду, куртуазный один маньерист),
потому что мы с Нестором тоже себе на уме:
наш совместный альбом отказались ему подарить». —
Так сказала она, вспоминая минувшие дни —
непонятки, обломы и казусы длинной судьбы.
На Лосиноостровской в столовке мы ели супы,
и домой в пластиковой коробке взяли блины.
* * *
Каждую ночь я упираюсь в нечто
вроде источника неосязаемого напряжения.
Можно было б решить, что оно вечно.
Но я воздерживаюсь от такого решения.
Мало ли что? — может, я сам — фигура
слишком согбенная, творящая себе тиранов.
(Вижу, как вся культура мне тут мигнула —
в звёздных туманах галактика среди равных…).
День изо дня прокручиваю дребедень мою —
сплошь драгоценную, выращенную сызмала.
Но снова ночь — и я упираюсь в требовательную,
но расплывчатую волну какого-то смысла.
* * *
Мать-и-мачеха моя так нервно зацвела,
а потом, как уши, выросли ослиные листы.
Что смотреть, зачем, какое зренье исцелять
собрались и разбрелись в разные стороны слепцы?
Изредка репьи, а так обычно лопухи,
собирают и жуют на интересе, как в кино.
Господи, не дай мне что-то, кроме чепухи,
высказать, не то буду стесняться, как не знаю кто.
* * *
Наряден, речист и конфузлив,
над полем глагольных искусств
порхает советский союзник —
всё ищет свекольных капуст…
Как парусник, в бурях арбузных
над полем голимых искусств
родимый советский союзник
парит — и садится на куст.
сверкают политые гряды
на солнышке после грозы.
Лети-ка ты, милый, в бурьяны,
политику с хрустом грызи.
* * *
Пенсия плюс стипендия — хорошо живу.
Осень, опали листья — широко вижу.
Бедствующие соседи под окном внизу
грузятся — получили на улёт визу.
Хайдеггер мой экзамен принял, поставил пять.
Мало мы говорили, да, по сути, и не о чем.
Дождь в водостоках колледжа поёт всласть.
Ладно, в свою Алабаму вернусь неучем.
Гитлер открыл ворота для любых мастей:
негр ты, мулат, индеец — лишь бы учился.
Он одобряет тысячи научных затей,
жаль, философия затёрлась средь этих чисел.
Грузятся под окном соседи — надо им улетать.
Пенсия плюс стипендия — колбаса, пиво.
Хайдеггер мой экзамен принял, поставил пять.
Мимо глядит, в зачётке расписывается как-то криво.
* * *
Поцелуи планетарных ланит
расцветающий приветствуют крест.
В эту ночь пересеченье орбит
производит столкновенье и треск.
За оградой по колено хмельно.
С колокольни — за ухабом ухаб.
Разноцветное пасхальное «О»
набухает, будто ноль на губах.
* * *
Почему-то куб и шар
превратились в шум и шквал.
Умные, трещат по швам
чертежи Малевича.
Поменялись лох и сноб
в зеркалах, как гоп и стоп,
и стою я, словно поп,
у престола дремлющий.
Ежедневно тут и там
меня давят стыд и срам.
И природа жухнет в хлам,
и роятся бедствия.
То и дело стар и млад
делают мне шах и мат.
Этому я очень рад:
меня любит Лесбия!
* * *
Слышишь свист? —
Это вечерний звон.
Это визг
тучи безумных звёзд.
Будто проснувшихся пчёл
рой или даже сонм
сразу, где луг расцвёл,
сухо воздух сечёт.
Тяжкий мёд
здесь соберут они. —
Их влечёт
множественный аромат
мифов, мечтаний, снов,
счастья, скорби, вины —
наш коллективный вздох,
пар, исшедший во мрак.
Сладкий прах —
тёмной материи снедь.
Там экстракт
душ наших копится впрок.
Там, смешав наши лица,
некая умная нефть
гравитационные линзы
заполнит в толщах миров.
* * *
Я танцую посреди интеллекта.
Вряд ли это от инсульта целебно.
Но мажорные ключи бьют со звоном,
будто скоро чемпион будет назван.
Я не думаю, что танец «Сиртаки»
мне поможет догрести до Итаки.
Мне под музыку вообще трудно думать —
получается лишь плакать и топать.
Девки пляшут, как всегда интересно.
Интеллекту отвечают телесно.
С бёдер их стекают на пол одежды.
Не пора ли свет гасить — а поди ж ты!
| 
