Михаил Кукин
Коньковская школа
Мише Свердлову после выхода
"Занимательной Греции" М. Л. Гаспарова
Ненавистна, Свердлов, мне заумь новых
Стихотворцев, кривлянье богемы нашей,
Поэтесс жеманство, постмодернистов
Болтовня с ужимкой.
Как затянут песню с припевом "как бы",
Как пойдут плести про "телесность власти",
Так и плюнул бы да бежал подальше
От оравы модной.
Не осталось, что ли, на свете правды?
Простоты и чести, любви и веры?
Мир сошел с ума? Да чего их слушать -
Идиотов кучку!
Кто рехнулся, пусть в симулякрах бродит,
Всюду фаллос видит, вагину чует,
Почитает Хармса царём поэтов
И отцом - де Сада.
Вот Гаспаров здесь написал про греков
Для детей: прозрачно, легко и точно.
Как для нас старался - хоть мы с тобою
Уж давно не дети.
* * *
Кони идут по краю заката...
Где я их видел? Наверно, когда-то
В детстве, в кино, на картинке
в журнале?
Первые звёзды на небе сияли,
Пахло горячей сухою травой,
Вольным простором и степью живой.
Сладостно сердце мое волновалось!
А над землей тишина разливалась,
Тихо шуршал под обрывом тростник —
Словно старинный я слышал язык
Песен о битвах, о гибели Трои
И о морях, где скитались герои.
* * *
Книги, и тетрадки,
И листы двойные —
Вот на что я трачу
Вас, часы ночные!
А ещё зарплата —
Васька-кот наплакал.
Листик желтоватый:
«Подвиги Геракла».
И накрыт, как крышкой,
Томом «Одиссеи»
«Отзыв о рассказе
«Тёмные аллеи».
* * *
Всё сделано из воздуха: и ты,
Рассеяно взглянувшая куда-то
Поверх домов, и светлые листы
Раскрытой книги, и крыло заката,
Лиловое, с огнистою каймой,
И этот стол, и чашки, и печенье,
И твой халат, и голый локоть твой,
Настольной лампы в стёклах
отраженье,
Закатный блик в недопитом вине,
Будильник и бутылка на окне.
* * *
Ещё бесснежен день осенний,
Но грязь затянута ледком,
И стебли хрупкие растений
Ломаются под каблуком.
Вдоль дач пустынных по тропинке
Иду. Вдали гремит состав.
Сухую первую снежинку
Сронило небо на рукав.
До станции здесь путь неблизкий,
А вот зима уже близка.
И над землёй нависли низко
Нахмуренные облака.
«Охотники на снегу»
Видно с птичьего полёта, как охотники с охоты возвращаются по снегу.
И поджарые собаки, сбившись в кучу, поспешают за охотниками следом.
Добираясь до ночлега, все промокли и устали и выходят на вершину.
Уходя до горизонта, впереди лежит равнина, занесённая снегами.
Там далёкие деревни, и кирпичные руины, и готические шпили.
Там деревья и каналы, и катки, и конькобежцы, и дороги, и плотины.
Там пиликают на скрипке, и служанки носят воду, и на кухне жмутся дети.
Там прядут и вышивают, чинят порванные сети, выпивают у соседей.
Там из липы вырезают немудрёные игрушки, там расписывают глину.
Там в обнимку у харчевни бродят пьяные солдаты и горланят про чужбину.
В сером воздухе холодном пахнет луковой похлёбкой, пахнет брагою и хлебом.
Тишина повсюду веет. День смеркается короткий. Не оглянешься — стемнеет.
* * *
Деревья, как у Брейгеля. Кругом
Их чёрные раскидистые сети.
На площади толпа народа: плач
Младенцев, вой безумных матерей,
Железа лязг — и горькое молчанье
Беспомощных отцов... Среди толпы
Мелькают и смеющиеся лица.
Кого-то бьют за кражу. Кто-то ест
Хот-дог. Ползёт автобус, весь битком
Набит. У светофора «жигулёнок»
Столкнулся с иномаркой —
крепкий мат
Витает в сизом воздухе морозном
И к небу поднимается, где ангел
Меч истребленья —
узкий длинный меч —
В руке нежнейшей держит наготове.
* * *
К вечеру холод кусается. Под фонарём выдыхают
Люди и автомобили белёсый клубящийся пар.
Слёзы бегут из-под век. Бриллианты в сугробах мелькают.
И человек попадает в морозный мерцающий шар.
То есть ему представляется так, будто в некоем шаре
Он заключён, от всего отгорожен, забыт, одинок.
На остановке автобусной, на ледяном тротуаре
Топчется он машинально и ждёт, и всего лишь шажок
До поглощающей бездны ему остаётся, до края.
Но прибывает автобус, и, стиснутый хмурой толпой,
Шмыгая носом, стоит человек — постепенно его отпускает.
И хорошо ему ехать в потёмках с работы домой!
* * *
Р. К.
Утро гремит у подъезда широкой лопатой,
Греет моторы, стоит, напевая, под душем,
Лоб поднимает над жаркой подушкой измятой,
Пудрится, мылится, душится, волосы сушит,
Ложечкой звякает, наскоро чистит ботинки,
В скверик выводит собаку и красит ресницы,
Маслом ложится на хлеб, бьёт ладонью будильник,
Льётся из крана, над чашкой кофейной дымится,
В мутное небо рассвет выпускает, грохочет
Мусорным баком, буксует на льду, вызывает
Лифт, и включает приёмник, и в школу не хочет,
Кашляет, лезет в автобус, ключи забывает,
И настигает во сне, сколь угодно глубоком,
Бреется хмуро, и пастой зубною плюётся,
И от плеча моего твою тёплую щёку
Силится всё оторвать. И ему удаётся.
* * *
Земля больна. И к вечеру больнее,
Измученней её усталый вид.
Неровные проталины чернеют,
И нагота в них горькая сквозит.
Как бельма, ледяные смотрят лужи,
И сеть ветвей изодрана, худа.
Фонарь зажёгся, но и он недужен
Над тусклой коркой мартовского льда.
* * *
Бессмысленно влачатся дни мои.
Как будто болен я... сознанье дремлет.
Меж тем вокруг всё движется вперёд.
Машины едут, журналисты пишут.
Культура, бизнес, спорт... Мы пьём,
едим.
Зарплату получаем, ходим в гости,
Читаем кое-что... В конце концов,
Всё это — только
гладкая поверхность
Действительности, плёнка-самоклейка
Блестящая, с разводами под мрамор
(такой ещё оклеивают кухни,
скрывая грязь и жёлтые разводы) —
Знакомый, тонкий слой...
А в глубине
Как будто зуб больной не отпускает:
Не то чтоб боль мучительна была —
Так, ноет потихоньку... Говорят,
Что многие испытывают нечто
Подобное, что надо не сдаваться...
Да знаю я! Но нету под ногой
Опоры. Равнодушно я слежу,
Как жизнь скользит куда-то вбок.
Недавно
Я вдруг почувствовал, что умираю,
Что мир несёт меня навстречу смерти,
Хоть это незаметно никому...
Умру — тогда, наверно, прояснится
Судьбы моей невидимый рисунок,
Всё станет зримым, цельным,
завершённым —
Художник кисть отложит, вытрет руки
И оглядит законченный портрет...
Пока я жив, пока могу терпеть...
* * *
День ото дня всё больше света,
Всё полно солнцем и весной,
Но во дворе земля одета
В суровый панцирь ледяной.
Я наконец в него всмотрелся:
Шершав и грязен этот лёд.
Но он слежался, он стерпелся.
Теперь он медленно сдаёт.
Его не вдруг пробьёт лучами,
Не вдруг дожди его съедят.
Он в небо смотрится ночами —
Вчера я видел этот взгляд:
Исполнен хмурого презренья,
Он неподвижен и глубок.
Он обречён. Но пораженья
Никто бы в нём прочесть не смог.
* * *
Соловей в ночи рассыпает трели —
То журчит, то вдруг на свист переходит.
Вот он, месяц май! Вот она, отрада
Жизни коньковской!
Лесопарк в окне полосою тёмной
И огни вдали... А у нас под лампой,
Как над полем боя, над скромным пиром
Вьётся дым табачный.
Захмелел Костян, да и я не хуже.
О стихах, как прежде, ведём беседу,
То теряя нить, то вступая в жаркий
Спор многолетний.
Внутри микрорайона
I. Гроза
Полосой тёмно-свинцовой
Затянуло горизонт —
Неужели к нам в Коньково
Грозовой кочует фронт?
Неужели скоро станет
Всё прохладным и живым?
Из-за Ясенева тянет
Мокрым запахом лесным.
Из-за Ясенева с громом,
Упоительна для глаз,
Туча синя и огромна
Надвигается на нас.
Всё стемнело... Вот клубами
Вздулся край — и вдруг стеной
На бетонными домами
Хлынул ливень проливной!
II. После дождя
Вся округа замирает.
Светлый воздух в окна льёт.
В бледном небе, догорая,
Тихо облако плывёт —
Без веселья, без печали,
Столь далёкое от нас,
Всё просвечено лучами,
Розовея, золотясь.
Грудь сжимает, сердцу сладко.
Ты вздохни да закури.
Ты оставь свои тетрадки —
Просто сядь и посмотри.
Уподобься на мгновенье
Этой тучке золотой
И взгляни из отдаленья —
Что ты видишь пред собой?
Видишь, над соседней крышей
Тихо звёздочка дрожит?
Видишь, месяц в небо вышел,
А внизу спортсмен бежит?
Он за кругом круг мотает
Равномерно и легко.
Он колени поднимает
Как-то странно высоко.
И разлит во всей природе
Лип цветущих аромат,
И собачники выходят
На вечерний променад,
На балконах дядьки всюду
Дым пускают в небеса,
И такое это чудо,
Что вот эти полчаса,
До того, как всё стемнеет,
Без конца бы длить и длить,
Ничего не разумея,
Только воздух этот пить,
Ничего не понимая
Потрясённой головой,
Ничего не узнавая
В страшном мире пред собой.
