|
Об авторе | Максим Осипов живет в Москве и в Тарусе. Постоянный автор «Знамени» c 2007 года, последняя публикация — рассказ «На Шпрее» (№ 6 за 2016 год). Сайт автора в Интернете: maxim-osipov.ru.
Максим Осипов
Добрые люди
рассказ
Нет, здесь детей нет, дети лежат в другом корпусе.
Седая крупная женщина смотрит Белле в глаза. Белла помнит только фамилию женщины — Орджоникидзе, фонд «Сострадание.рф». При детской больнице имени… Имени Белла не помнит, как и не знает она, что такое «эрэф». У женщины Орджоникидзе пристальный взгляд человека, обязанного говорить правду, какой бы тяжелой она ни была. И голос низкий:
— Милое дело сказки читать. Дети — это святое, — глубокое, долгое «о».
Все, что здесь делается, делается ради детей. У нее, у Беллы, есть дети, внуки? Нет, своих нет. Белле кажется, что она отвечала на этот вопрос.
— Значит, одна-одинешенька? — Шипящие выходят у Орджоникидзе очень отчетливо. — Тех, кто переживает реакцию утраты, мы в команду свою не берем. Но поскольку за вас ходатайствовала Ангелина Андреевна… — На слове «Ангелина» голос ее теплеет, верхняя губа идет вверх — подобие улыбки.
Часть ее речи Белла не поняла: какую реакцию?
Орджоникидзе встает — на сегодня закончили.
— Помним про тубдиспансер?
Белла просит ее извинить: она стала рассеянна. Справки, анализы — Белла все принесет. В ту же минуту она забывает свое обещание.
Мир, в том числе театральный, не без добрых людей. Они в последнее время не оставляют ее. Подруги — актрисы, гримерши, художницы — еды принесли, приготовили, накрыли на стол.
— Белла, Беллочка, бедная. — Подруги с ней делятся новостями: всем трудно, у всех болезни, несчастья. — Мы знали, что старость тяжелая вещь, но кто б мог подумать, что она еще так унизительна.
Белла слушает и не слышит их, а услышала бы — не приняла на свой счет. Она озирается, всматривается в гостей.
— Видишь, какой ты стала забывчивой. Ты бы сходила, проверилась, Беллочка. У Валентины, — Белла не помнит ее? — из литчасти, тоже скончался муж. Царствие небесное. У нас в поликлинике хороший невролог, Валентине очень помог.
Белла на кухне, моет тарелки, она себе может и еду разогреть, соседей не заливает, осторожна с огнем, электричеством, одевается аккуратно, следит за собой и вполне может справиться без посторонней помощи, так ей кажется. Пора, наверное, чай подавать? Белла пугается: там, в комнате, очень много народу, много незнакомых людей.
— Что ты, Беллочка, — говорят подруги, — это же всё друзья, Лёвины и твои. Ничего, милая, тут пока посиди.
Чтобы не потерялась в городе, надо браслет с адресом заказать. Вот так: кто-то ходить не может — нужно менять суставы, а боязно в этом возрасте, у кого-то — давление.
— А у нас с Беллой Юрьевной слабая голова. Как у Ленина, — Петечка, осветитель, выпил сегодня лишнего, заявился на кухню. — Как наш театр называется, не забыли еще? Моссовета, Ермоловой, Станиславского? — Белла кивает растерянно. — Петечка машет рукой: — Даже и лучше — совсем без мозгов. — Закончить ему не позволили, вытолкали да еще обещали, когда протрезвеет, поколотить.
Беллу любят в театре, хотя она в нем уже только числится, на сцену не выходила давно. Нужно найти ей занятие, к делу пристроить, без дела она пропадет. Может, Лина попозже заглянет, может, что-то она придумает. — Люди и правда добрые, Белла не согласна со Львом, что с артистами трудно дружить: всё норовят подсмотреть, своровать эмоции, оттого в несчастии они первые тут как тут.
Ой, Лина пришла, ангел наш. Всего на минутку заехала, но как это с ее стороны хорошо.
— Так мы и знали — она придумает! — восклицают подруги. — Вот!
Лина умничка, все берет на себя. Такая нагрузка, и с каким она блеском справляется! Сколько в ней детского, непосредственного! Почти не пользуется косметикой. А как просто и как красиво она одевается: все маленькое и изящное — туфли чуть ли не в «Детском мире» приходится покупать. И этот трогательный рюкзачок. В Лине все хорошо и трогательно — жесты, мимика, интонация, выражение глаз — все соответствует.
— Белла Юрьевна, это самая большая радость — делать добро. — Лина склоняет голову, прижимает правую руку ладонью к груди. — Какая чудная фотография Льва Григорьевича! — Лина с радостью посидела бы, но ее ждут внизу.
Вот и занятие для Беллы: детям сказки читать. Фонд «Сострадание», десять минут на троллейбусе, а если погода хорошая, можно пешком. — Почему только сказки? — рассказы, повести, Белла Юрьевна прекрасно умеет читать. И люди вокруг нее будут прекрасные — Лина ей улыбается, и Белла улыбается Лине в ответ.
Общая тетрадь в клетку, такие стоили раньше сорок восемь копеек, слева — пустая страница, а справа — текст: Милый мальчик, — вертикальная волнистая линия — сегодня — подчеркивание — я расскажу тебе сказку — галочка, вдох. Артист старой школы никогда не станет работать с текстом по напечатанному, все перепишет в тетрадь. Жили были старичок со старушкою… Вертикальная волнистая линия — люфт, двойное подчеркивание — главное слово, две палочки — пауза. Стрелками — интонация, вниз и вверх. Слева пространство для комментариев. Вспомнила: тубдиспа́нсер. Или тубдиспансе́р? Белла задумывается, где-то она прежде с Орджоникидзе виделась.
В «Сострадании» работают Таша, Наташа, она веселая, и другие девочки, Белла пока что путает имена. Таша ей обещала помочь со справками, а анализы, сказала, — вообще ерунда, сделаем на компьютере — будут лучше, чем настоящие. Надо только набраться терпения:
— Вы же знаете, Белла Юрьевна, каких мы ожидаем гостей.
Белла кивает: да-да. Вот что, она все-таки пойдет выяснит, когда можно уже приступать.
— Нет, не сейчас. — Таша ей знак подаст.
Пока справок не будет — из тубдиспансера, от нарколога, анализов крови на СПИД, гепатит, — до детей не допустят. Справки мы сделаем, но сегодня — неудачный момент. Орджоникидзе из министерства приехала, Таша сказала: злая, — переговариваться с ней отрядили сотрудницу, которая сегодня же, как выяснилось, и уволилась, наобещав всего. Спросу с нее никакого, естественно, — опять начинать с нуля. Трюк этот министерство не впервые проделывает.
— Что мы есть, что нас нет. Им, похоже, без разницы. — Речи своей Таша хочет придать драматизм, но глаза у нее веселые и распахиваются широко.
А что она, спрашивают у Беллы, выбрала детям читать?
— Ой, пожалуйста, только не «Гуси-лебеди»! Кого унесли гуси-лебеди, тому уже все, конец.
У Таши ногти — каждый имеет свой цвет, чуть выше запястий шрамы, одинаковые на обеих руках, прорисованы чем-то коричневым. Девочки говорят с большой скоростью, проглатывая «а», «о», «у», губы у них растянуты, рот не раскрывается широко.
Таша щебечет про пиджачки, которые привезла из «Детского мира», про то, как продавщица игриво сначала спрашивала, куда это мальчики собираются их надевать, и как она ее огорошила, сообщив, что пиджачки предстоит надеть только раз и по очень грустному поводу, так что можно не беспокоиться — дети из них не вырастут, и какое ошеломляющее впечатление это произвело на всех. В результате они ей забыли товарный чек выписать, и Таше влетело от бухгалтерии.
Девочки много плакали в этот день, и Белла тоже была растрогана, хотя и не могла бы объяснить себе, чем. Пустот образуется в голове больше и больше, и тропинки, перегородки между пустотами непрестанно сужаются, временами становится страшно, что скоро они объединятся в одну, и в голове останется — как называется белесая жидкость, которая всплывает, когда сворачивается молоко? — вспомнила слово: сыворотка.
Ну что, она пойдет пока чашки вымоет? И посидит в стороне. Так кого и когда мы ждем?
— Гостей. Очень высоких. — Таша снова развеселилась. — Гости высокие, а врачишек велели подобрать для групповой фотографии низеньких, не выше метра семидесяти. Анекдот.
Сменяются дни, погода меняется — становится очень тепло, а Белле только и дела, что слушать, о чем говорят девушки, чашки мыть, вспоминать. Есть безопасные, незатопляемые острова, один из них — первая встреча со Львом.
Дело было зимой, в доме отдыха, во Владимирской области. Молодая актриса, как Беллу сюда занесло? Хотя ей тут нравилось: нигде она прежде не видела столько неба, как в этой Владимирской области. Смотрела она, однако, не только на небо, но и на отдыхающих, а поскольку была близорука и стеснялась носить очки, то и разглядывала людей довольно бесцеремонно, подходя близко к ним и широко раскрывая глаза.
Лев, плотный толстогубый брюнет, приехал сюда на полуподпольный математический семинар и теперь стоял в вестибюле перед забранными под стекло Правилами внутреннего распорядка Дома отдыха имени Куйбышева. В стекле он заметил Беллу, поймал на себе ее взгляд и, вероятно, подумал: тут-то не будет особых препятствий — с таким она глядела на него обожанием. Лев пригласил ее разделить удовольствие от Правил, но Белла жила здесь несколько дней и выучила их наизусть.
— Первое, — продекламировала она, повернувшись к распорядку спиной. — В спальных комнатах запрещается хранение чемоданов, съестных продуктов и лыж. — Дыхание, как учили, с опорой на диафрагму. — Второе. Отдыхающий обязан содержать в порядке свою постель. Третье. Категорически запрещается переход из комнаты в комнату без разрешения дежурной по этажу. Четвертое…
Вот, внезапно думает Белла, почему ей знакома Орджоникидзе — это дежурная по этажу. Такая же, как была, не изменилась ничуть. Здесь мысли Беллы опять заволакиваются непрозрачной жидкостью, и она останавливается, не додумывая до конца.
Лёвушка ловко умел усыплять бдительность этой самой дежурной, но приходить к нему Белла могла лишь на час или два, пока соседи его по комнате были заняты на семинаре, и так, чтоб не слишком шуметь. У Беллы почти что не было любовного опыта, и обстоятельства не смущали ее. Между тем любовь их со Львом не должна была бы иметь продолжения: во-первых, он жил в Ленинграде, а Белла в Москве, во-вторых, по словам Льва, его в ближайшее время должны были посадить за диссидентскую деятельность (тут он, вероятно, преувеличивал, потому что не посадили ведь и даже с работы не выгнали), в-третьих, Лев был женат. Человек — существо полигамное, так он ей объяснял, он и жене своей внушал это постоянно и вообще всем встречным и поперечным обоего пола при каждом удобном случае, и Белла, хоть ничего такого не замечала в себе, кивала согласно: что же, раз полигамное — пусть.
Белла бродит по пустому больничному дворику, ей жарко, она обмахивается тетрадью и ищет тень. Кое в чем удалось разобраться: здесь, в этом корпусе, «Сострадание» занимает несколько комнат — есть кабинет начальницы — Орджоникидзе, есть бухгалтерия и большая общая комната — в ней Таша и остальные девушки. Табличка возле двери, написано: пациентам и родственникам заходить в административное здание запрещено. И от руки: спасибо за понимание. Так что детей здесь нет, они в другом корпусе, через двор.
Во дворе по нескольку раз на дню появляется полноватый молодой человек с небольшой бородой, весь в красном, вернее — малиновом. Склочный характер, говорят про него, но специалист — дай Бог каждому. Хотя где бы он был, если б не мы, не фонд.
— Саша, бросайте курить, — распоряжается Орджоникидзе и, чтоб дым не летел, захлопывает окно.
— Можете называть меня «доктор», если забыли отчество, — огрызается Саша, но Орджоникидзе уже не слышит его. Он поворачивается к Белле: — Мощная тетка, да? Ей бы министром здравоохранения. Или тяжелой промышленности. Может, будет еще.
Он вызывает у Беллы доверие. Что же касается Орджоникидзе, то она похожа на дежурную по этажу. Как он громко смеется, и искренне! Белле впервые удалось тут кого-то развеселить.
Саша видел ее на сцене, давно, помнит, что очень понравилось, хоть и роль была небольшой. Подростком Сашу водили в театр чуть ли не каждый вечер: отчим заботился о духовном воспитании мальчика:
— Вы ведь играли в театре имени… — щелкает пальцами, ждет, что Белла подскажет название, затем быстро взглядывает на нее. — Простите. Конечно же, все равно.
Событий не происходит, дни наполнены разговорами, смысл которых Белле не очень ясен, но, кажется, все привыкли, что она сидит в уголке с тетрадью или перемещается по двору, и почти не обращают на Беллу внимания. Зато чашки у них теперь чистые. И Белла привыкла к ним, не спрашивает ни о чем. Театр учит терпению: никто ведь не обещал, что получится сразу, — так в этих случаях говорят. Сегодня или вчера она столкнулась с Орджоникидзе, та посмотрела поверх ее головы и произнесла одно только слово: «Ждем».
— Когда я пришел сюда отделением заведовать, другая эпоха была. — У Саши опять перекур. — Инструменты, лекарства мешками из-за границы таскал. Друзья чего-то нам набирали по мелочи. А потом появилась она, — он показывает, — с фондом своим. Мы признательны, тетка многое сделала, но вообще-то нам хватает и собственного начальства. Более чем.
Белла внимательно слушает. Хорошо он артикулирует: гласные выходят у Саши крупными, круглыми.
— А теперь еще Ангелина ваша, лицо «Сострадания», — он повышает тон. — Какую гадость вчера написала, видели? Или подписала, разница невелика. Счастье ваше, что вы газет не читаете.
Саша хочет казаться сильным. Надо бы найти для него слова. Вот, Лёва недавно сказал:
— Белка, кому в этой жизни чего-то хочется кроме самых простых вещей, тот готов идти людям по головам.
Саша смотрит непонимающе: Лёва — кто это, муж ее? Уходит: амбулаторный прием, дети ждут. А с Лёвой они уезжали из дома отдыха почти что одновременно, но он в Ленинград, а она в Москву. Договорились встретиться через три недели у Красных Ворот, время назначили — Белле тогда еще не поставили телефон.
И был вечер того же дня, или следующего, или еще сколько-то дней прошло. Девушки рассуждают о том, что уходят люди, что работать становится некому, никто не хочет тяжелых детей вести, но это теперь всюду так, и скоро не станет средств отправлять их на какие-то манипуляции за границу, и, значит, родители будут, как в прежние годы, валяться у Орджоникидзе в ногах, умолять — зрелище не для слабых нервов, такое никто, кроме тетки, не в силах выдержать. И придется, наверное, как когда-то, когда начинался их фонд, бумажки из шапки тянуть, выбирать, кому деньги давать, жребием. Так что надежда теперь на того, кто должен завтра их навестить, не то унесут детей гуси-лебеди — так, Белла Юрьевна? — и некстати как, а может, наоборот, очень вовремя, вокруг Ангелины поднялся шум.
И приезжает сама Ангелина, сильно, видимо, раздосадованная — здоровается с Ташей и остальными, а Белле едва кивает и сразу отводит глаза. И пока Белла пробует сообразить, чем бы она могла огорчить Лину, входит Орджоникидзе:
— Ничего тяжелей телефона в руках не держали, а туда же — судить, рассуждать. Ташка, давай, в отделение звони, пусть парня подгонят посимпатичнее, лучше национального. Стой, она сама к ним пойдет. Халат пусть дадут. И бахилы — ей и фотографу.
И Лина, вернувшись из отделения, пила с ними кофе и плакала, прижимала руку к груди и повторяла, что в обмен на возможность спасать детей готова присягнуть хоть черту, хоть дьяволу, и все повторяли, что Лина — прекрасная, и фотографировались, и плакали вместе с ней, кроме Орджоникидзе, та только хмурилась. И Белла участвовала в общем деле сочувствия Лине, которая для нее ведь тоже много хорошего сделала, а теперь почему-то отводит глаза.
Пришел Саша, врач, Белла только сейчас заметила, что он рыжий, Саша тоже ужасно сердился, но на что-то другое, свое, и, оглядываясь поминутно на Лину, просил снизить градус, умерить пыл, не писать глупостей про возглавляемое им отделение — никаких они уникальных операций не делают:
— Не происходит же ничего! — он заикается от волнения. — Вот, вылечили японского мальчика. Прооперировали нерусского! Меня с утра атакуют, берут интервью.
Орджоникидзе пожимает плечами: сантименты какие-то, чушь.
— Коллеги, сосредоточим внимание на завтрашнем дне. — Она просит распечатать сценарии, раздать их собравшимся, чтобы каждый хорошенько выучил роль.
— А он... Он точно приедет? — спрашивает одна из девушек.
— Во всяком случае, пока что мы есть в его графике.
— Фотосессия! — восклицает Саша. — Не желаю участвовать!
— Это нужно не вам, Александр Маркович, — возражает Орджоникидзе, — а для дела, ради детей. Впрочем, и вам подобная фотография не повредит. — Усмехается: — По росту, вроде, проходите.
Таша вмешивается в разговор:
— Сунете в паспорт — и никаких проблем, ни с таможенниками, ни с гаишниками.
— А со мной, доктор, вы согласны сфотографироваться? — спрашивает Лина вдруг, необыкновенно просто. Слезы у нее высохли, это прежняя Лина, милая и спокойная.
У Саши краснеют щеки и лоб:
— С вами, конечно, да.
Разговор переходит на то, о чем именно предстоит просить. За окном темно, очень поздно уже. Белла прислоняется головой к стене, закрывает глаза. Таша шепчет:
— Дайте я вас провожу.
Нет, она посидит послушает.
Ее будит спор — опять Саша с Орджоникидзе ссорятся:
— Вы же, кажется, еще час назад не собирались кое-кому подавать руки, а теперь ишь какой список выкатили!
— Зачем нам часовня? Медсестрам нечем платить! — кричит Саша.
— Не одними таблетками, Александр Маркович… Часовня произведет впечатление, он верующий человек.
В разговор вдруг вступает долговязый фотограф, который пришел с Ангелиной и соскучился ждать:
— Он, между прочим, знает тему Ленинградской симфонии.
Орджоникидзе, тоже взмокшая, красная, трясет головой: вот видите.
— Вы к чему это? И откуда такие сведения? — Саша опять заикается.
Фотограф разводит руками: человек широкой культуры, общеизвестный факт.
— Про нормального человека никогда не скажете: ах, мол, какой молодец, знает тему Ленинградской симфонии!
— Не заводитесь, Саша, — стальные нотки всегда присутствуют в голосе Орджоникидзе, но сейчас уже это не отдельные нотки — гудящий рельс.
— Никому другому такое в актив не запишете — ни мне, ни моей медсестре, ни даже старушке несчастной с Альцгеймером!
Пауза. Саша быстро выходит, остальные сидят, опустив глаза. Только Орджоникидзе изучающе смотрит на Беллу:
— Знаете тему Ленинградской симфонии?
Вот и Белле досталась реплика. Надо спросить у Лёвушки, — отвечает она, — Лёвушка знает всего Шостаковича.
Лина подходит к Белле и порывисто целует ее в плечо. Что это? Белла ощущает большую неясность у себя в голове. Таша провожает ее до троллейбуса и в итоге доводит до самого дома, несмотря на то что Белла, конечно, дошла бы сама, укладывает в кровать. Белла ей подчиняется, хотя и кровать не ее, и квартира кажется незнакомой, чужой.
— Побудьте-ка дома пока, Белла Юрьевна. Когда мы спровадим его, позвоню. — У Таши белые зубы, большие глаза: видно, как они блестят в полутьме.
Квартира, которую Белла помнила как свою, находится в самом деле не там, где оставила ее Таша, но по той же ветке метро, ближе к центру — в Хамовниках. Не квартира — комната в коммуналке, в двух других — соседки ее: тетя Шура, пенсионерка, и Нинка-малярша, пьяница. Квартира располагается в полуподвале, в цокольном этаже, и попасть к Белле в комнату можно двумя путями: обычным, через подъезд и лестницу, или если решетку снять, то через окошко под потолком.
Конечно, она могла бы дать ему адрес, и Лёва добрался бы сам, или не добрался, три недели, на которые они разлучились, — немаленький срок, всякие происшествия могли помешать: например, посадили бы, Лёва мог передумать (в отношении себя у нее опасений не было, но он ей оставил возможность решать), да и как ленинградская жена Лёвина относится к полигамии, все же было понятно не до конца.
И вот она просыпается, очень рано, в назначенный день, оглядывает свою комнату — теми глазами, которыми, как ей кажется, будет Лев на нее глядеть, завтракает, отмечая, что Нинка уже на работу ушла, хорошо, а тетя Шура — та, разумеется, тут как тут, и — время есть еще — собирается сделать прическу. Недавно, вроде бы, стриглась и уже обросла. Не надо потому что стричься на молодом месяце, говорили подруги, тут же снова будешь лохматая. Между прочим, особенно хороша для волос дождевая вода, но ею в марте не разживешься, сойдет и обычная.
Вместо фена — сушилка для рук, удобная вещь, украдена в Театре Советской армии из зрительского сортира и Белле подарена: сиди себе, рычажок над головой нажимай. Времени предостаточно, а Белла уже утомилась слегка: восемь утра — для актрисы все еще ночь, и она прикрывает глаза, а открывает их только в одиннадцать. Ужас, ужас какой! — кажется, не было в ее жизни большего ужаса. Да уж, опростоволосилась — будь здоров. Два с половиной часа — ох, не станет он ждать. На остановках перебегает из вагона в вагон: ну же, «Дзержинская», «Кировская».
Памятник Лермонтову — назначая Белле свидание, Лёва добавил: «Работа скульптора Бродского», к ним, питерцам, знание подобного рода само пристает — по ступенькам прохаживается ее Лев, тут же — рюкзак с книгами и чемоданы, два, ей показалось сослепу — собаки сидят. «О, — говорит Лев, — привет».
В воспоминаниях затем наступает некоторый перерыв, хотя нет, Белла помнит, как ловко он пролез к ней в полуподвал с чемоданами, спросил: «Ну что, теперь пошумим?», и с какой неожиданной кротостью приняла тетя Шура появление Лёвы в квартире — не спросила его о прописке и вообще не особенно часто на глаза попадалась им весь этот день.
А день длится, и они говорят, говорят, в основном, конечно, про его дела, Лёвины: он без заработка не останется — всегда есть возможность и репетиторствовать, и переводить, в крайнем случае — писать дуракам диссертации, и про диссидентскую деятельность — что он, наверное, ее прекратит, не потому, что страшно, а надоела обязанность — постоянно себя хорошим человеком считать. Много еще говорится всего, и они ходят гулять возле церкви Николы в Хамовниках, действующей, и музея Толстого, в котором Белла, по правде сказать, не была, догуливают до самого Новодевичьего. Белле хочется, чтобы Москва ему нравилась, — к ее радости, питерской спеси в нем нет и следа, и потом уже, на подходе домой, Белла вдруг принимается плакать, исподволь, а затем и довольно отчетливо. Лишь бы он не решил, что она истеричка, актрисы — не истерички, вовсе не все, хуже дело как раз обстоит у мужчин, и Лев отвечает, что слезы ее оправдания не требуют, поскольку момент, не каждый, а именно этот, сегодняшний, неповторим.
Ночью лил дождь, и Белла пробуждалась, ворочалась и засыпала опять. А проснулась уже окончательно оттого, что звонил телефон, и смеющийся женский голос говорил торопливо, весело, опуская гласные:
— Белла Юрьевна, все отменилось, не будет его. Кого? — Смех: — Того, кто знает тему Ленинградской симфонии. — Снова смех, еще голоса: — Может, продуло или живот заболел. Справки мы для вас напечатали. Белла Юрьевна, приходите сказки читать. Да что это с вами? Не узнаёте нас?
Белла в задумчивости опускает трубку. Справки, симфония — сколько вокруг непонятного. А идти? Да, пора. Что-то она опять проспала важное.
Белла стоит во дворе, запрокинув голову, и любуется тучками. Сколько в них жизни, веселья, вот из этой брызнет того и гляди. Точно — через мгновение, как в любимых Лёвиных фильмах, раз — и повсюду вода. И тут же, почти без паузы — солнце, Белла зажмуривается, подставляет солнцу мокрые волосы, волосам полезна дождевая вода.
В голове у Беллы необыкновенно как-то для последнего времени проясняется. По двору возле дальних подъездов идет тот, кого она так ждала. Она зовет его, машет рукой. Он не может не слышать, почему же не откликается? И откуда собака? Собаки у них с Лёвой не было. Ни детей, ни собаки не было никогда.
|
