|
ПЕРЕУЧЕТ
Роман Сенчин
Рассказы в литературных журналах первой половины 2016 года
Уже много лет ведутся разговоры о кризисе «толстых» журналов. Но, как мне кажется, кризис не у «толстых» журналов, а у читателей. Они ленятся читать.
Чтение «толстых» журналов — это труд. Нелегкий, но приятный и благотворный. В каждом номере много разного, неожиданного, полярного по стилю, смыслу, идеям. Множество книг под одной обложкой. Большинство же тех, кто любит проводить время за чтением, боятся этого — они выбирают знакомое, безопасное. Тот или иной привычный формат.
Особенно обидно, что «толстые» журналы ленятся читать и писать о них те, кого принято называть литературными критиками, литобозревателями. Конечно, легче и проще выдать рецензию на потенциально популярную книгу известного писателя, обозреть некий премиальный шорт-лист, чем изучить лист дневника (а «журнал» с французского — «дневник, поденная записка») современной литературы.
«Толстые» журналы живут сегодня без критики, без откликов. Но это не значит, что в них нечего читать. Наоборот… Вот несколько произведений малой прозаической формы — несколько рассказов, на которые, по-моему, стоит обратить внимание. Они опубликованы в первой половине этого года.
Наверное, не шедевры, но в любом случае повод поговорить о том, что происходит с этим жанром — жанром Чехова, Лескова, Гаршина, Андреева, Зощенко, Платонова, Шукшина — сегодня, что можно ожидать завтра.
А рассказ под угрозой. Издатели крайне неохотно выпускают сборники рассказов, критики очень редко о них отзываются. Единственным местом, где рассказы публикуют с охотой, остаются «толстые» литературные журналы.
Антон Секисов. Песок и золото («Новый мир», № 3, 2016), Рассказы («Дружба народов», № 3, 2016).
После прошлогодней повести «Кровь и почва», изданной отдельной книжкой и вызвавшей если не торнадо, то серьезный вихрь, Антон Секисов переключился на рассказы. Вернее, с рассказов он начинал, потом был роман «В свободном падении», который года четыре назад вошел в лонг-лист премии «Дебют», но, кажется, как и те рассказы, не опубликован. (Впрочем, после нескольких минут поисков в Интернете все можно отыскать.)
«Кровь и почва» — книжка сердитая и неоднозначная — открыла писателя Секисова, и вот пошли публикации в «толстых» журналах. В декабре 2015-го один рассказ вышел в «Октябре», а нынешний март оказался для молодого автора более чем урожайным — четыре рассказа в «Новом мире» и «Дружбе народов».
Антон Секисов, по моему мнению, один из лучших прозаиков поколения теперешних двадцатилетних. Но в свои почти тридцать он еще в самом начале пути… Повесть «Кровь и почва», о которой нужно спорить (и отлично, что споры возникли), сделала ему имя. Какое-никакое в нынешнее глухое на резонансные литературные события время. Теперь автору нужно подтверждать, что его повесть не случайность, не единичный текст-попадание. И, в общем-то, рассказы написаны (нет, употреблю другое слово, которым часто пользуются литераторы — «сделаны») профессиональнее, крепче эмоциональной, но сюжетно косоватой «Крови и почвы».
Начну с рассказов, опубликованных в «Дружбе народов». Их три. Все они по-своему хороши, но вместе сливаются в одно целое… Нет, не совсем целое — это как три куска теста разной плотности, слепленные в ком.
Все они написаны от первого лица, во всех схожий герой — молодой, а в некоторых своих проявлениях так и совсем юный. Он журналист и уже заражен журналистским цинизмом, развращен халтуркой, профессиональным общением с людьми — пообщался, использовал и отбросил. Этакий московский гуттаперчевый мальчик. (Такого же мальчика мы видим и в рассказе «Дальний родственник» из декабрьского «Октября», да и в «Крови и почве».)
Но у него есть ум, есть пережитое, есть душа. Есть потребность кого-то любить. Объект для любви появляется в первом рассказе и исчезает; появляется во втором — и исчезает тоже… Третий рассказ читаешь с натугой потому, что уже знаешь, как все сложится. И то, что в финале третьего рассказа герой не расстается с девушкой, не меняет общего ощущения. Это плохо для подборки.
Попытаюсь объяснить, в чем дефект.
У Эдуарда Лимонова, Сергея Довлатова творческие судьбы складывались непросто. Но с первых же известных нам произведений (написанных от первого лица) мы видим, по сути, одного и того же героя. Он, этот герой, двигается по жизни и пишет о том, что с ним случается. Каждая новая вещь — не просто продолжение, а развитие истории. А Антон Секисов со своим «Антошей», «Антоном» закружился на месте.
Впрочем, я, наверное, слишком суров. Но лучше выстраивать мифологию героя уже сейчас, в самом начале, с первых публикаций. Или отказаться если не от первого лица, то от «Антона»…
А пишет Секисов сочно и точно, остроумно, не смакуя остроумие. Несколько цитат:
«Мы с ней учились с первого класса. Она была самой хрупкой — ручки и ножки ломкие, тоненькие, она даже не решалась выходить из класса на переменах — боялась, что ее собьют».
«Густая от водорослей вода лезла на берег».
«И вот, особенно не стремясь к тому, я понюхал ее волосы. Они сами попали мне в нос, я не мог предотвратить этого. За секунду или за две я понял, что влюбился без памяти, что теперь без нее не смогу — такое мгновенное сильное чувство, совершенно необоримое, как будто схватили за горло или как будто врач засунул тебе в рот гастроскоп, пока ты зазевался».
Рассказ «Песок и золото», опубликованный в «Новом мире», несколько отличается от остальных. Написан он тоже от первого лица, но происходящее мы видим глазами мальчика лет десяти.
Есть мнение, во многом, наверное, справедливое, что писать о детстве несколько ретроспективно — достаточно легко. У всех, мол, было детство, всем есть что вспомнить. Но больших удач у современных авторов не так уж много.
Не скажу, что рассказ Антона Секисова бесспорная большая удача. Хотя… Читая «Песок и золото», я вспоминал шедевр позднего Леонида Андреева «Цветок под ногою». Шедевр для меня. Ни тогдашняя критика, ни позднейшие литературоведы тот рассказ Андреева не заметили. Заметят ли рассказ Секисова? В любом случае очень советую прочесть. Прочтите — потратьте пятнадцать минут, — а там, быть может, возникнет желание отозваться.
И не только на этот рассказ.
Ирина Косых. Два рассказа («Урал», № 2, 2016).
Если творческая судьба Антона Секисова только начинается и гадать, что будет дальше, естественно, бесполезно, то Ирина Косых далеко не новичок… О возрасте женщин распространяться дурной тон, но в литературном нашем быте (который может превратиться в бытие) говорить о возрасте стоит.
Ирине Косых сорок лет, публикуется, по крайней мере, лет восемь. До этих вещей в «Урале» я прочитал примерно два десятка ее рассказов и небольших повестей. И почти все это тексты крепкие, со смыслом, к тому же с разными героями. Ирина исследует мир и юных девушек, и пожилых мужчин, гастарбайтеров, супружеских пар (которые вряд ли можно назвать парами), представителей социального дна и вроде бы удачливых бизнесменов… Жанрово диапазон тоже широк — от социологических зарисовок до пресловутого магического реализма… Но нельзя сказать, что автор этакий мастер на все руки. Нет, Ирина Косых бурит одну скважину, правда, широким буром.
Не утверждаю, что она неизвестна в писательском мире. Рассказы выходят в толстых журналах, рукопись сборника «Сожители» (кажется, до сих пор не ставшего книгой) попала года три назад в длинный список «Нацбеста», рассказы включались в коллективные сборники «Русские рассказы» и «Новые писатели». А вот отклики, в том числе и очень лаконичные, на публикации можно перечесть по пальцам одной руки.
Разругал бы кто-нибудь, размазал, как говорится, — и то дело. Завязалась бы, глядишь, дискуссия. А так — молчание.
С другой стороны, сам автор не дает повода разругать или похвалить свои вещи. Они крепкие, профессиональные, но не заставляют прочитавшего схватиться за ручку и настрочить панегирик или филиппику… Таковы и опубликованные рассказы в журнале «Урал» — «Развели» и «Крестик».
Я рад, что они вышли, рад, что наткнулся на них и прочитал. Буду рад, если кто-то, прочитав эти мои строки, найдет их (при наличии Интернета под рукой это сделать проще простого) и прочтет.
Первый рассказ о работягах-выпивохах, грубоватых, опустившихся, но способных отдать последние деньги, чтобы спасти сбитую на дороге собаку. Второй рассказ о мужчине, заботящемся об алкоголичке-жене. «Он еще чувствовал себя молодым, хотел жить, нравился женщинам, надеялся мир посмотреть, детей собственных увидеть…» А ему нужно быть с женой, потому что он ее любит.
Добрые, хорошие рассказы. Это много, но этого недостаточно.
Эпатаж, скандал, конечно, не лучшие способы заявить о себе в литературе. Но и тихо войдя в литературу, останешься незамеченным… У Белинского есть очень точные слова: «Шум, конечно, не всегда одно и то же со славою, но без шуму нет славы». Спорить с этим, думаю, невозможно.
Судя по биографической справке, Ирина Косых, уроженка Тамбовской области, «в настоящее время живет в Тамбове, работает школьным учителем». В свое время окончила МГУ, ВЛК, то есть имеет солидный фундамент… Тамбов, да и вся практически Центральная Россия нынче представлены в литературе очень слабо и блекло. Может быть, стоит Ирине обратить свое писательское внимание на родной край пристальнее? И шагнуть за рамки лаконичных рассказов и сдержанных повестей. И струя местного колорита, которым не пренебрегают северяне, южане, сибиряки, дальневосточники, думаю, не помешает…
Анна Андронова. Человеческое лицо («Нижний Новгород», № 1, 2016).
Журнал «Нижний Новгород», возрожденный года три назад, набирает популярность не только у читателей, но и у авторов. В нем публикуются в том числе и такие известные, живущие вдали от Нижегородских пределов литераторы, как Игорь Золотусский, Виктор Соснора, Герман Садулаев, Андрей Рудалев, Сергей Есин, Кирилл Анкудинов… Но и в Нижнем Новгороде немало отличных писателей. К примеру — Анна Андронова.
У нее странная творческая судьба. Публикуется давно, автор нескольких книг прозы (в том числе двух изданных в АСТ), имеет крепкий круг почитателей (в числе их Леонид Юзефович, Захар Прилепин, Денис Гуцко, Лев Пирогов), но критикой ее повести и рассказы практически не замечены.
А пишет Андронова, по моему мнению, настоящую русскую прозу. Несуетливую, подробную, берущую не закрученными сюжетами, стилистическими выкрутасами, а интонацией, искренней задушевностью.
«Дом, шаткий и жалкий, обнесенный спереди редким заборчиком с выбитыми “зубами”, зарос крапивой и мальвами по самые окна. Крыша в углу сеней давно провалилась и в дождь сильно текла. Ступени крыльца менял собственноручно еще при Брежневе, тогда же и половицу в коридорчике. А теперь ступени осыпались трухой и замшели по краям, половица опять скрипела и шаталась. А тогда, давно, этот дом, поставленный его отцом на ссуду какого-то там товарищества, был крепок и весел. Тускнеющая фотография усатого товарищества много десятилетий висела на стене, и каждый гвоздь в усталом и слабом теперь теле дома был оглажен и вбит рукой отца. Место было не ахти какое, но людное, между двумя городскими кладбищами на окраине, близко от проезжей дороги, уходившей к реке на переправу».
Анна Андронова работает врачом, и героини большинства ее повестей и рассказов тоже врачи… Есть вроде бы слегка пренебрежительный термин — «писатель одной темы». Строго говоря, Андронова именно такой писатель — одной темы. Но сколько разных оттенков, нюансов в ее внешне похожих героинях, в знакомой обстановке больницы… И секрет здесь в том, что сюжеты автор не выдумывает, а находит в реальной жизни.
Наверняка и почти столетний старик Горбунов из рассказа «Человеческое лицо» тоже взялся из жизни — был пациентом самой Андроновой или кого-то из ее коллег.
Горбунов, ослепший, немощный, доживает один в «шатком и жалком» доме. Пережил он и сына, и жену… Старику помогают, приносят продукты, но рядом никого нет, и когда у Горбунова случается приступ, лишь чудом его обнаруживают и отвозят в больницу.
Выхаживая старика, лечащий врач Татьяна Александровна слушает историю его жизни. В чем-то обыкновенную, в чем-то неповторимую, уникальную. Есть и тайна в его судьбе…
Это не монолог. Автор отлично чередует прямую речь с несобственно-прямой речью, нерассказанными воспоминаниями… Отлично написанная вещь!
Вот портрет Горбунова: «Старик сидит, будто не слышит, сохраняя вид напряженный и даже несколько надменный. Совершенно седой, до белизны. На удивление густые волосы шапкой подняты ото лба. Глаза глубоко спрятаны в морщинистых веках, брови тоже белоснежные. Длинное костистое лицо, в котором чувствуется порода. Ноги тощие, как две палки, правая изуродована большим шрамом — военное ранение. Кожа на спине и груди тоже вся в шрамах, шрамиках и родинках, бугорках и наслоениях времени, как кора векового дерева».
Издатели и некоторые собратья по перу, знаю, советовали Анне Андроновой для «коммерческого успеха» писать романы. Я тоже советовал. Пока не прочитал ее большую, многоплановую повесть «Соловей». Дочитывал, признаюсь, с трудом. И не потому, что повесть слаба. Наоборот — плотность текста настолько сильная, что сдавливает, как тиски.
Андронова — мастер рассказа. Но как ей с этим мастерством «засветиться», если на рассказ нынче не обращают внимания?
Николай Фоменко. Взять теплые вещи («Волга», №№ 1–2, 2016).
Тема войны в Донбассе перемещается из публицистики и телевизионных ток-шоу в художественную литературу. Пока в основном в виде стихотворений и небольших рассказов. Пишут участники, очевидцы, жертвы… Один из примеров — рассказ Николая Фоменко «Взять теплые вещи».
Рассказу предшествует биографическая справка об авторе — родился в 1953 году в городе Россошь Воронежской области. С 1978 года живет в Артемовске Донецкой области. Рассказы публиковались в журналах «©оюз Писателей», «Esquire» (Украина), «Новый Журнал», «Крещатик», «Отражение»... Лауреат литературной премии имени О.Генри «Дары волхвов» (2011), литконкурса «Русский Stil» (2012), лонг-листер «Русской премии» (2014).
На чьей стороне Николай Фоменко, расследовать не буду. Это, по сути, не важно. Важно, что устоявшаяся жизнь людей в Донецке и около, а значит, и самого Фоменко, разрушена основательно и надолго. А чьи-то жизни и оборвались…
Рассказ «Взять теплые вещи» состоит почти полностью из диалогов людей, размышлений вслух, каким образом все это случилось и как быть дальше. Да, понятно, что нужно осмыслить произошедшую беду. Но вряд ли это получится… И разговоры персонажей не выводят нас, читателей, к неким ответам на вопросы. Наоборот, еще больше запутывают. Впрочем, так и должно быть — ясных ответов нет, да и вопросы сформулировать четко, наверное, невозможно.
На мой взгляд, самое ценное в рассказе — скупые, меж диалогами, описания брошенного дома, близкой войны, следы мирного времени, которое, кажется, нескоро вернется.
«Внешне город почти не изменился. Даже реклама висела с прежними процентами, и стрельба слышна только в районе аэропорта. Ее можно было принять за поздний летний гром или взрывы в карьере, где добывают доломит, если бы они не звучали так часто, если бы выстрел не сопровождался далеким разрывом снаряда. Гаубичная батарея, видимо, стояла на Лидиевке, на пустыре за терриконом. Когда стреляли сразу несколько орудий, улица возле террикона вздрагивала, словно от испуга.
Во дворе на бельевой веревке остались висеть прищепки, в траве лежал детский мяч. Доцветали розы. Увядающие цветы были в каплях дождя…
Экран телевизора успел покрыться пылью. На спинке стула висели детские штанишки, на подоконнике цвела орхидея.
— Ты не выключила холодильник?
— У меня там замороженные ягоды.
Со звуком сыплющегося из самосвала щебня улетели в аэропорт реактивные снаряды. Их разрывы отозвались толчками в пол. Отец сидел на стуле, опустив голову, и гладил ладонью волосы».
К сожалению, мы мало что узнаем о героях рассказа. Требовать от автора — судя по всему, одной из жертв войны (жертвы — необязательно погибшие) — конкретики сложно. Пока боль заслоняет остальное. Но, надеюсь, Николай Фоменко один из тех, кто позже напишет об этой войне действительно полноценную художественную прозу. А написать необходимо.
Дмитрий Ермаков. Берег юности («Наш современник», № 1, 2016).
Прозаик необязательно должен быть теоретиком. Скорее всего, теоретические знания мешают писать оригинальные повести и рассказы… Прозаики двигаются вперед интуитивно, наощупь, медленно.
Многие писатели рубежа XIX–XX веков предрекали время, когда читать о выдуманных героях в выдуманных обстоятельствах людям станет скучно. Кажется, это время приходит. Неспроста так популярен жанр нон-фикшн; в прозе и даже беллетристике все чаще применяется не только повествование от первого лица, но и действует герой, одноименный автору. Писатели всячески стараются снизить ощущение вымысла, увеличить ощущение достоверности. Хотя тут есть опасность убить художественность произведения.
Есть другой путь, который начинает использовать все больше авторов. Во вполне себе традиционной прозе герои — реально жившие или живущие, широко известные, под своими именами и фамилиями, люди. Один из примеров такого рода произведений — рассказ вологодского писателя Дмитрия Ермакова «Берег юности».
Главный герой — юный Николай Рубцов, который едет учиться в техникум в город Кировск Мурманской области.
Рассказ читается с увлечением, написан хорошо. Уже первые строки цепляют: «Бело-серая чайка застыла в окне, будто пытаясь посоревноваться в скорости с поездом… И канула вниз, в колесный грохот».
Но, дочитывая «Берег юности», я подумал: «А сохранялось бы мое увлечение, если бы героем был не Рубцов, а выдуманный, совершенно мне не известный паренек?». Тем более что кроме Рубцова в рассказе появляются люди из биографических книг о поэте, воспоминаний о нем… Возникает даже Венедикт Ерофеев, который в то же время находился в Кировске — в детском доме. Вполне могли познакомиться не только в рассказе, но и на самом деле.
У Дмитрия Ермакова они уже в ранней юности определились с литературными предпочтениями. Рубцов любит Есенина, Ерофеев — Игоря Северянина. Выслушав стихотворение Николая, Веня реагирует так:
«— О пастухах достаточно сказал еще Вергилий.
— О каких пастухах? — Николай даже опешил от такой наглости.
— Ну, кони там у тебя ржут…
— И чего?
— Есенинщина — вот чего.
— А в лоб? — остановился и насупился Коля.
— Гляжу я на тебя, Рубцов, и думаю: ну почему все великие люди так плохо воспитаны? — сказал Веня и обезоруживающе улыбнулся».
Примиряет ребят общее сиротство:
«Они остановились перед деревянным двухэтажным домом с табличкой, на которой написано: “Детский дом”».
— Ну, пока, Николай.
— Подожди, так ты тут, что ли?
— Да.
— А я ведь тоже… Детдомовский».
Повторюсь, реально жившие или живущие, легко узнаваемые люди, становящиеся героями прозы, это перспективный и важный способ привлечения читательского внимания. И в то же время рискованный — авторскому воображению слишком не разгуляться. Хотя — почему не разгуляться? Лев Толстой в «Войне и мире» поступал с историческими фигурами, кажется, довольно своевольно. За это его и ругали, но и читали взахлеб.
|
