НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Звучание смысла

Григорий Дашевский. Избранные статьи. — М.: Новое издательство, 2015.

Поэт, переводчик и критик Григорий Дашевский многие годы работал журнальным обозревателем. Первый сборник его статей объединил избранные тексты за период с 2006 по 2013 год — год его ухода из жизни. Еще до прочтения текстов сборника невозможно не согласиться с вынесенными на обложку словами его составителя Елены Нусиновой, коллеги Дашевского: «…собранные вместе и на расстоянии от новостных поводов эти тексты лишь усиливают свою интеллектуальную и этическую остроту, высвечивая фигуру едва ли не самого самостоятельного, ясного и ответственного мыслителя нынешнего времени». Открывая эту книгу, автоматически настраиваешься на внимательное и внимающее чтение, радуясь возможности непосредственного и продолжительного общения с живым словом человека, мнение и личность которого для многих были и остаются ориентирами не только в мире современной литературы, но и в понимании больших смыслов.

Дашевский говорит негромко и уверенно, тем тоном, к которому невозможно не прислушаться, порой — безжалостно оглашая диагноз, при необходимости — вступая в диалог, всегда — талантливо и убедительно.

Его суждения — ясные, четкие, хлесткие — чаще всего звучат как окончательный вердикт. Степень его проникновения в неочевидное порой заставляет поежиться. Он не ищет ответов, он их знает. Речь здесь, скорее всего, идет не о персональной самоидентификации автора через текст: возникает ощущение, что Дашевский ничего для себя не открывает, он просто доводит до сведения читателя сокровенные смыслы, используя пространство обозреваемого текста, избранное для этих целей: в сборнике нет «случайных» рецензий.

Дашевский традиционно не давал своим текстам заголовков, оставляя их выбор на усмотрение редакции — это, казалось бы, техническое обстоятельство подчеркивает впечатление от его работ как отражения непрерывного размышления.

Открывает сборник текст о книге «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана. Такое начало неслучайно: читатель с порога встречается с «самым главным»: «Центральная идея Гроссмана, — указывает Дашевский, — что высшая ценность в мире — это вспышки человечности, которые случаются вопреки нечеловеческой силе, уничтожающей в людях все человеческое. Вот эту идею современная культурная публика и считает наивной. Ненаивной, глубокой, беспощадно трезвой нам кажется другая идея — если уж ты угодил в систему зла, то есть практически в любую систему, то нечего дергаться: никакую человечность здесь не сохранишь. Или ты вне любых систем, или станешь монстром, никуда не денешься… Коготок увяз — всей птичке пропасть — вот высшая мудрость. Не пропасть птичка может только одним способом — быть одной, быть невозможным одиноким ястребом из стихов Бродского. В реальности такой взгляд на вещи означает, что человек беспрекословно служит системе — и одновременно ощущает себя ни в чем не уязвимой, парящей надо всеми птичкой». Сознанию, «опьяненному и угаром пассивного слияния с системой, и своим мнимым надмирным одиночеством» Дашевский прописывает в качестве лекарства текст Гроссмана, «где человек — всегда часть системы, но без его согласия человеческое в нем неуничтожимо».

На тему соотношения частного и общего, по всей видимости, одну из центральных для Дашевского, он размышляет в эссе о «Проходящих характерах» Лидии Гинзбург. «Разгадка советского опыта заключалась (по Гинзбург) в том, что индивидуализм кончился, и единичный человек должен отдать себя в распоряжение «общего», то есть государства — при встрече с абсолютным злом Левиафан (как Гинзбург в записях называет советский режим), превративший людей в рабов, выстоял… Истребляя и растлевая своих граждан, Левиафан подготовил их к верному пониманию ценностей, потому что «обреченные физическому уничтожению и моральному растлению легче других теряли иллюзию абсолютной ценности единичного сознания; им может, наконец, открыться, что самое ценное в человеке, сама идея ценности, принадлежит только началу общности». Анализируя это высказывание Гинзбург на примере ее блокадных записей, Дашевский неслучайно завершает свой текст глубоко пессимистическим, но утверждающим единственную реальность — реальность слова — высказыванием Лидии Яковлевны, которое подытоживает невозможность выбора между бессильным эгоизмом и бездумным рабством, последней фразой ее «Записок блокадного человека»: «Может быть, втайне оно (замкнутое, эгоистическое сознание) предпочло бы уничтожиться совсем, со всем своим содержимым. Но написавшие умирают, а написанное остается. Написать о круге — порвать круг».

Анализируемые Дашевским тексты становятся проводниками мысли, нейтральной территорией, на которой он встречается со своим читателем.

Планка этическая, нравственная, на которую он ориентируется, порой кажется недосягаемой. В тексте о цикле очерков о Чехословакии ХХ века «Готтленд» Мариуса Щигела Дашевский размышляет о праве на умолчание: «очевидным ответом на умолчание, на стирание памяти, казалось бы, должно стать рассказывание, восстановление памяти. Но книга Щигела ведет к другому ответу, менее очевидному: противоположность вынужденного, испуганного молчания — это не столько рассказывание, сколько молчание по собственному выбору, молчание вольное… И вся книга Щигела, в сущности, о том, что чужое молчание выше нашего желания знать — выше и в жизни, и даже как стилистический прием».

Страшен не будущий конец света, а «тот, который уже случился внутри самих людей» — расшифровывает Дашевский смысловой код «Дороги» Кормака Маккарти. Он видит то же, что и Маккарти: «моральное одичание, торжество зла, сохранение нравственного закона в душе лишь у очень немногих, сведение этого закона к предельной простоте. «Плохие» едят людей, а «хорошие» не едят — вот современный нравственный закон, и, по оптимистической мысли Маккарти, всегда найдется кто-то, кто решит его соблюдать.

«Через Дашевского», через его оптику глубже познается пространство современной литературы, ее составляющих.

«Литература — не источник информации и не протез для атрофированного воображения, а источник внутреннего опыта, источник нового знания о людях, и главное — о себе», — заявляет Дашевский в статье о «Благоволительницах» Джона Литтелла, резко критикуя этот текст, который он называет «конгломератом сегодняшних культурных формул и кинообразов, литературных аллюзий и обрывков философских дискуссий, ловко собранное устройство для вовлечения читателя, который, реагируя на знакомые клише, подключается к сознанию героя».

Дашевский утверждает, что «действительно современное сегодня искусство взаимодействует с читателем или зрителем прямо противоположным образом — не подсыпая ему клофелин, не подавляя его способность к осознанию и решению, а, наоборот, вызывая его на сопротивление». Авторы, чьи высказывания импонируют Дашевскому, «все ходы делают открыто, и все равно читатель или зритель застает себя говорящим «да» тому, с чем он прежде и не думал соглашаться.

Фраза Дашевского об этой способности читателя говорить «да» мыслям и поступкам героя вынесена составителем на обложку книги и оформлена как бегущая строка, что создает ощущение говорения «здесь и сейчас»: «...эта читательская способность не имеет ничего общего с морализаторством; она необходима в совершенно имморальных пространствах — например, в книгах того же де Сада или Беккета; она составляет необходимую часть нашей способности читать… Потому что опыт чтения — это итоговая сумма читательских «да», а не охов и ахов под действием текстового напора».

Думается, что многие тексты, отбираемые Дашевским для рецензий, так бы и остались малозамеченными или нерасшифрованными, если бы он не приподнял тяжелый для многих занавес.

Размышляя о современном авторе на примере книги «Исправленное задание» Петера Эстерхази, Дашевский говорит о текстах, вторгающихся в сферу этики. Тема, как никогда насущная сегодня, на волне популярности разного рода постсоветских «свидетельств». Чего стоят споры, разгоревшиеся вокруг текстов нобелевского лауреата Светланы Алексиевич. «На любые тексты, вторгающиеся в сферу этики, мы привыкли отвечать морализированием — осуждая либо героев книги, либо автора, либо еще кого-нибудь, либо самих себя… Но литературное разбирательство с прошлым и с собой требует — и от автора, и от читателя — не активизации морализаторских рефлексов, не осуждения, а чего-то совсем другого — терпения и искусства в рассказывании и слушании, стойкости перед лицом любых фактов, честности и снова терпения».

«Главная задача прозы, — утверждает Дашевский в тексте о Максиме Канторе, — задача почти невозможная, — разглядеть человека в своем нынешнем враге, — но проза и существует ради этой вымышленной задачи».

Философская проблема взаимообусловленности и автономии Я и Другого — предмет постоянных размышлений Дашевского. О зависимости людей друг от друга, подражательном отношении к Другому и вечном влиянии Другого — два важных текста: о французском философе Рене Жираре, которого Дашевский в свое время открыл для русскоязычного читателя, и о «Дневнике» Витольда Гомбровича, писателя, которого он считает «прямо-таки необходимой здесь фигурой».

Дашевский тонко чувствовал, какая литература важна в текущий момент для общественного культурного сознания. Более того — предугадывал и своими переводами и текстами открывал и расшифровывал для нас значимых для него авторов.

В этом контексте Дашевский выносит в сегодняшний «хедлайн» центральную тему текстов Гомбровича — «искусственность и несамостоятельность человека, его подчиненность навязанной ему форме. Гомбрович изобразил неподлинность человеческого существования не как следствие забвения, отчуждения, подмены, то есть таинственных и зловещих, чуть не сатанинских процессов, а как результат комического, в сущности, взаимодействия между людьми. Форму человеку навязывают не абстрактная культура и даже не особые полумифические фигуры — родители, воспитатели, начальники, — а попросту первый встречный… Эту зависимость людей друг от друга Гомбрович изображает не как муку, не как нечто кошмарное и абсурдное — а как комедию, как фарс, уклониться от участия в котором невозможно… Нужно просто эту игру осознавать».

Продолжает, развивает и усиливает эту тему интервью с Анной Наринской о творчестве Рене Жирара, неслучайно помещенное в конец сборника: переводом и глубоким анализом текстов французского философа Дашевский занимался много лет, открыв его для себя в начале 90-х. По признанию самого Дашевского, идеи Жирара в определенном смысле скорректировали его собственное мировоззрение.

По Жирару, люди, «обожествляя себя, на самом деле обожествляют другого. Автономия — это мнимость. Она всегда оказывается зависимостью, подражанием, рабством — и об этом как раз говорится в великих романах... Человек всегда зачарован Другим и зависит от другого. Твой враг — это и есть твое божество».

С такой позиции полнее раскрывается еще одно важное высказывание Дашевского о прозе: «прозой текст делается не благодаря темам (они могут быть сколь угодно политическими), сюжету (он может отсутствовать), или языку (он может быть схематичным), а благодаря знанию о том, что каждый человек есть и щепка, и лесоруб, поэтому и щепки могут смотреть глазами лесорубов, а лесорубы — глазами щепок». В этом контексте Дашевский по-своему трактует действие древнего закона «ты есть тот»: для него это «не прекраснодушная мораль в конце прозаических книг, а их исходный — рабочий — пункт, как закон тяготения для архитектуры».

Такое понимание сущности прозы — взгляд видящего, взгляд поэта, которым в первую очередь и был Дашевский, считавший дурным тоном озвучивать этот «статус».

В сборник вошли несколько текстов, посвященных анализу поэзии значимых для Дашевского авторов. В их числе — Мария Степанова, Максим Кантор, Михаил Айзенберг, Александр Блок, Иосиф Бродский и, конечно, Роберт Фрост, один из наиболее важных для Дашевского авторов, разговор о творчестве которого завершает сборник.

В этом разборе Дашевский через анализ поэзии Фроста озвучивает важное для него понимание: «звучание стихов должно определяться не размером и не мелодией, а «звучанием смысла». «Для Фроста переход к звучанию смысла означает отказ от того напева, который звучал в стихах его предшественников и в его собственной первой книге и в котором неразличимо слиты человеческое и природное, трезвое и магическое, осознанное и стихийное. Вот эту слитность Фрост как бы расплетал на отдельные голоса, прежде всего высвобождая голос человека — не свой собственный голос, но… голос человека как такового».

Думается, что творчество самого Дашевского подчинено тому же новому пониманию.

Книга Дашевского прочитывается как цельный текст, пронизанный пульсом мысли автора, чей ритм звучит как призыв к «пробуждению от соблазна небытия», вторя последней строфе стихотворения Роберта Фроста «Остановившись у леса летним вечером», которое поэт перевел и разобрал накануне ухода. Об этом переводе социолог Александр Филиппов справедливо и горько высказался в своем блоге 18 декабря 2013 года: «Никогда, никогда не переводите больше это стихотворение».

                                                        The woods are lovely, dark and deep.
                                                                But I have promises to keep,
                                                                And miles to go before I sleep,
                                                                And miles to go before I sleep.

                                                        Лес сладок, темен и глубок,
                                                                но в путь пора мне — долг есть долг.
                                                                И ехать долго — сон далек.
                                                                И ехать долго — сон далек.

                                                                                                                                           Анастасия Лойтер