НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Сомнительная разноголосица

Ars Poetica. Искусство поэзии. Стихи вильнюсских поэтов в переводах Виталия Асовского. — Вильнюс: Zarzecze, 2015.

Небольшая книжка (сто страниц) включает в себя стихотворения семнадцати поэтов. Определенное недоумение вызывает уже подзаголовок — «стихи вильнюсских поэтов»: принцип отбора поэтов по их проживанию (или временному пребыванию?) в столице Литвы никак не концептуализирован и не обоснован. В этом смысле книге критически не хватает предисловия переводчика, которое, как структурно-содержательный компонент издания, в данном случае просто напрашивается. Еще более удивляет абсолютное отсутствие биографических сведений о переводимых авторах (и, в частности, об их отношении к Вильнюсу). Притом что из включенных в книгу поэтов (принципы отбора авторов и стихотворений также не прояснены) широко известны лишь Чеслав Милош и Томас Венцлова. Сведения даны лишь о самом переводчике, и умещаются они в полторы строки: «Виталий Асовский (1952) — поэт, драматург, переводчик. Живет в Вильнюсе». Отсутствие подразумеваемых в изданиях подобного рода элементов позволяет сделать вывод о непрофессионализме авторского и издательского подхода. Продвигаться по книге приходится «на ощупь».

Еще один сюрприз ждет читателя в оглавлении. Оказывается, переводы выполены не только с литовского (8 поэтов), но с польского (4), английского (1), белорусского (1), присутствует даже «вторичный перевод с идиш» (1). Такой языковой разброс позволяет еще раз посожалеть об отсутствии предисловия, комментариев — вообще справочного аппарата. Сноски в книге есть, но они однобоки и недостаточны: «Урожденный Ян Дуборог — поэма Л. Сырокомли» (кто такой Л. Сырокомля?), «К. Контрим — участник восстания 1831 года» (какого восстания?).

О состоятельности самих переводов, не зная языка (языков) оригинала, судить трудно. Однако кажется, что известная фраза «читать поэзию в переводе все равно, что целовать женщину через чадру» в данном случае правомерна. То тут то там возникает интуитивное подозрение, что оригинал не воплощен в должной мере ни в содержательном, ни в эмоциональном плане. Старательность переводчика чувствуется, но ощущения «соперничества», о котором говорил Василий Жуковский («Переводчик в прозе — раб, переводчик в стихах — соперник») практически не возникает.

Поэты и стихотворения, включенные в книгу, довольно разношерстны по своему эстетическому уровню, но преимущественно это лирика философско-религиозного плана. Основная тональность книги — тональность прозрачного философического высказывания, свободного размышления, особенно заметная в стихотворениях Й. Мачюкявичюса: «Все так ясно на свете. Даже плакать охота, / Что судьбу осуждать не могу я за что-то». На прямом высказывании держатся и стихи Т. Сапач: «В любимом доме песен не поют, / а все заводят жалобу свою / — про смерть и хлеб, и вновь — про смерть и голод»; К. Иллаковича: «Я Бога слабости не знаю, / Я знаю только Бога силы», «Бог, который есть везде, есть там, где меня нету», «Черным закрасить зеленые ветви время не властно» и др. Предметное, вещное в стихах отступает перед вечным, перед таинственностью бытия. Много в стихотворениях прямого аллегоризма и традиционного лиризма: «как много света в имени твоем», «так в имени твоем и теплота и свет» (Ю. Келерас). Постоянны элегические и ностальгические мотивы. В целом явственна отсылка к традиции позднего Пастернака с его «неслыханной простотой»: неслучайно одному из завершающих книгу стихотворений Б. Марцинкявичюте «Свеча» предпослан эпиграф из Пастернака: «…свеча горела на столе, свеча горела…».

Однако степень серьезности, с которой авторы обращаются к экзистенциальной и духовной проблематике, различна. Так, в «Псалмах» А. Мишкинса религиозное содержание лишь прикрывает довольно слабую публицистику, абстрактное изображение «Литвы распятий, скорбной Литвы», «Литвы святой», которая «предстает в страдании конкретном» (довольно странный оборот): «Кто ж человеку верный путь укажет? / Кто истину поведает ему?», «Кто бесов усмирить поможет нам?». Стихи переполнены избыточным пафосом, банальностями (так, Христос изображен как «символ муки крестной, / Который воскресеньем смерть попрал»), призванными передать чувства апокалиптизма и энтропийности, святость мученичества, но напоминающими типовую графоманию: «Стал человек ничтожной подлой тварью / В душе он искру божью погасил». Тем страннее соседство беспомощных строк Мишкинса с шедеврами нобелевского лауреата Чеслава Милоша, который уравнивается с остальными авторами книги в статусе «вильнюсского поэта». Милош представлен в книге циклом «Город без имени» и несколькими стихотворениями, отличающимися особой милошевской образно-языковой цитоплазмой, художественной пластикой, которую Асовскому, кажется, не без потерь, но удалось передать: «В неподвижном свете шевелю губами, даже радуясь, / пожалуй, что не нахожу подходящего слова». Милошу принадлежит и заглавное стихотворение книги, с блестящей иронией и глубиной передающее априорное сомнение в благостности поэзии. Но милошевское ироническое заземление прекрасно сработало бы и без контраста с пафосом Мишкинса, их соседство кажется нарочитым. Стихи Милоша, его рефлексия над ремеслом и даром зачаровывают особым сверхчутким поэтическим зрением и эмоцией, очищенной до своего инварианта и при этом не теряющей магнетической индивидуальности: «Утащил меня за собою в бездну / белый кит этого мира. // И теперь я не знаю, что доподлинно было». Стихи другого «классика» — Томаса Венцловы — интересны попытками «страх уплотнить до смысла», преодолеть стихом «ужас и темноту телесную», заглянуть в «просвет между словом и вещью», почувствовать «вслепую прильнувшую к времени вечность», уловить «непрошенное будущее — ряд минувших и вернувшихся предметов», любовным вниманием к потаенным движениям реальности в ее «объеме, форме, матерьяле»: «и самый первый лист на мостовой, / Как герб на латах рыцарских отточен». В стихах Венцловы слышны отголоски русской поэзии — Бродского, с которым его связывала дружба, Мандельштама: «Гордись, что ты бездомен и на воле. Благословляя зимний воздух пей. / Вдыхай блаженно тьму и честность соли, / Как беженец в посудине своей» (Ср. мандельштамовское: «В роскошной бедности, в могучей нищете / Живи спокоен и утешен…»).

Логично предположить обращение собственно к образу Вильнюса, специфике его хронотопа. Однако особого вильнюсского колорита на страницах книги не так много: крупицы литовской мистики и готики рассыпаны по стихам, но лейтмотивом книги не становятся. Непосредственно Вильнюсу посвящен одноименный стихотворный цикл Моше Кульбака, отличающийся довольно плотной и интересной гео- и этнопоэтикой: «Женщины — сдоба, мужчины — тверды как деревья…», «Суровы твои евреи среди узких суровых улиц…», «Ты — темный талисман, вправленный в Литву, / И жизнь едва теплится на зыбком фундаменте…». Город у Кульбака живет своей таинственной фантасмагорической жизнью в причудливых изломах пространства и времени, мерцает волшебной и пугающей дымкой, является живым существом, с которым в финале цикла отождествляет себя поэт: «Я — серость! Я — почерневший огонь! Я — город!». В схожих координатах описан город и в «Вильнюсском ноктюрне» Б. Марцинкявичюте: «мы ступали сквозь сырость катящимся лицам навстречу», «мы ушли заблудиться в ночных колдовских лабиринтах», «магический пенистый воздух».

Поэзия В. Рудокаса полна оптимизма и отличается мелодичностью, песенностью. Большая часть стихов посвящена грузинским поэтам и Грузии, «где пядь земли истории полна» видно, что это особое для поэта место, но комментариев по этой теме объединения культур тоже не следует.

В целом книга производит странное, двойственное впечатление, ей явно не хватает внутренней цельности, переводческой замотивированности, необходимой контекстуальности, что приводит к аморфности и дискретности внутреннего наполнения. Особенно это заметно в сравнении с более удачными в плане профессионализма изданиями: так, например, на память приходит двуязычный (кстати, оригиналов стихотворений тоже не хватает, чтобы почувствовать мелодику, «вкус» оригинала) сборник литовского поэта Гинтараса Патацкаса в переводах Анны Герасимовой. Или недавно вышедший сборник избранных стихотворений Томаса Венцловы «Искатель камней» в переводах В. Гандельсмана1.

Ради интереса сравним переводы последней строфы известного стихотворения Венцловы «Улица Пестеля», выполненные Асовским и Гандельсманом, выделив курсивом значимые различия.

Асовский:

                                                       Бренны и люди и звуки,
                                                                Но суть ремесла все та же —
                                                                Обменивать век на строфы,
                                                                Страх уплотнять до смысла.
                                                                Только трепещет голос —

                                                               Голос понять не может,
                                                                Сколько сокрыто правды
                                                                В его одиноком блеске.

Гандельсман:

                                                        Звук уходит с толпою,
                                                                но ремесло неизменно —
                                                                время на строфы разменивать,
                                                                страх сколачивать в смысл.
                                                                Трепещут ли пыль да голос,
                                                                которому знать не дано,
                                                                сколько вбирает истины
                                                                его одинокий блеск.

Оставив за незнанием языка оригинала вопрос о соответствии ему перевода, нельзя, однако, не констатировать, что гандельсмановский перевод очевидно более художественно состоятелен: виртуознее в словоупотреблении, плотнее, объемнее. На контрасте с вариантом Гандельсмана в переводе Асовского даже интуитивно ощутима некоторая переводческая небрежность — такое ощущение присутствует на протяжении чтения всей книги, вызывая подспудный читательский дискомфорт. От автора, давно занимающегося переводами, не одно десятилетие живущего в Вильнюсе, погруженного в языковую среду, наконец, от поэта, который, по словам литовского критика Ромаса Даугирдаса, «отталкиваясь от скупой эмпирической детали… без экзальтации достигает метафизического уровня»1 — поневоле ждешь большего. Тем не менее книга открывает несколько новых поэтических имен, так или иначе знакомит русского читателя с вильнюсской поэзией, так что присуждение В. Асовскому в 2015 году за его стихи о Вильнюсе и переводы премии мэра Вильнюса можно, наверное, счесть заслуженным.

                                                                                                                                          Константин Комаров

1 См. рецензию И. Абеля на эту книгу («Знамя», 2015, № 3).