|
НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
Между детством и вечностью
Дмитрий Веденяпин. Стакан хохочет, сигарета рыдает. — М.: Воймега, 2015;
Дмитрий Веденяпин. Домашние спектакли. — Самара: Засекин, 2015
Говорить о книгах Дмитрия Веденяпина, вышедших в прошлом году, в рамках одной рецензии продуктивнее, чем по отдельности. Поскольку нам явлен и Веденяпин в поиске нового звучания («Стакан хохочет, сигарета рыдает»), и Веденяпин «традиционный», для которого художественная утонченность и стереоскопические характеристики лежат в основе просодии («Домашние спектакли»).
В книге «Стакан хохочет, сигарета рыдает» реальность Веденяпин-лирик не только живописует, но и конструирует1. В стихотворении-установке действительность, проникающая в текст, отдает мифизмом. Это уже не просто факт, а — проникнутый в совокупность фактов Веденяпина — факт атомарный. «Под фонарем в слезах / над вымыслом из букв» (в сущности, перед нами — миф наоборот!) «Снег выпал и затих. “Нет, весь я не умру”, / Немножко грустный стих / Кружится по двору…» Снег ассоциируется со стихом через цитату; снег — проходящее и стих — проходящее. А слова про вечность — самообман выдержкой в тысячелетия.
Потому «вымысел из букв» позволяет поменять местами в достатке жившего в Монтре и только представлявшего2, как его ведут убивать поэта и прозаика Н. и отмотавшего свое в СИЗО, как раз-таки видевшего, как водят убивать, поэта и прозаика Ш. Замена (но не подмена!) логична, поскольку в рамках автомифа поэт имеет право на любые ассоциации и предположения. Уже здесь проявляется один из методов Веденяпина — в оставленном лирическом пространстве между образных сгустков.
В сборнике «Стакан хохочет, сигарета рыдает» мотив детского воспоминания пересиливает остальные.
«Бабочка», центральный верлибр книги (нецентральное, отметим, стихотворение), опосредованно говорит о взрослении, умении обходить грубо-жестокую действительность или не замечать ее, ведь голову, направленную в мир-окно, можно повернуть в любую сторону (этой проблематике близко и стихотворение «Вот дядя в кепке с бородой своей…»). Прожившая сорок семь лет бабочка — конечно, часть автомифа Веденяпина; по сути, бабочка — протагонист его мира, но неверно сближать образ автора с насекомым. Автор — наблюдатель, живущий верой в чудо, в сказку, в свою бабочку.
Центральное стихотворение сборника — «Упование сыроежки» — построено на массивных сваях метафоры.
В насекомых тучах зудья-нытья
С кузовком по ельнику я кружился,
Весь в жуках и мухах, как будто я,
Невзначай скопытившись, разложился.
Прошлое — возрождает, и «в плоть облекается гниль» (хотя должно быть ровно наоборот). Но это — вера в спасение. В сорокасемилетнюю бабочку (врущих псов и русалок — у Бару); это сцена спасения в ином антураже. Чувство утраты — самоутраты — мимикрирует/обращается в стадию «чувства неутраты» — по Дашевскому. Хотя и — учитывая начало стихотворения и бодлеровскую ассоциацию — совершенно неочевидно.
Прошлое, в аспекте детских воспоминаний (здесь связующее звено — пресловутое насекомое), проникает в отдельные тексты, но по всей книге, что говорит не о субъективном единении (скажем, в разделе), а об осознанном глобальном проявлении.
Отдельного упоминания заслуживают тексты, отмеченные в рецензии Игоря Дуардовича3, созданные в духе «иронии», «понимаемой в “хармсовско-введенском”, как бы “детгизовском” духе». С художественной точки зрения это совсем иной, сниженный жанр, чуждый веденяпинской просодии, однако, если учитывать концепцию обращения к детству, следует признать и эти тексты уместными.
«Детский текст» Веденяпина на этом не исчерпывается. В парадигму можно внести стихотворения «Травка солнышком согрета…», «Старые фотографии», «Тетя Дося», «Дениска Кораблев в витрине…», «Казалось в детстве, что актеры…», «Послушные дети», «Перечитывая Винни-Пуха». Последнее стихотворение помещено в самом конце сборника, и горько звучит его лейтмотив-убийца лирики, за которую сражается Веденяпин: «Количество и качество чужого / Сравнимо только с градусом вранья…» Сюда же примыкают (из «Послушных детей») и «Глупости Великих Людей», в которых Веденяпин критикует гуманитарное образование, пичкающее нарочитыми и лживыми штампами.
Детство по-веденяпински — это еще и рай, во всяком случае, в детстве рая — больше. Личный рай или рай, обращенный в детство — без будущего. А это уже страшно. И работает в связке «тогда — сейчас», подмеченной в отзыве Марии Марковой4. Отсутствие будущего укладывается в ее концепт, в котором стихи подернуты неким чувством беспомощности из-за невластности человека над жизненными перипетиями.
Замеченная Дуардовичем связь с Георгием Ивановым неслучайна: «музыка и отчаяние, разбавленное в иронии или самоиронии». Пожалуй, только отчаяния нет. Или оно прорывается так редко, что становится нетипичным. Как в строках: «Вышелушивая связь / Между знанием и всхлипом», когда текст следует понимать интонационно и настроенчески.
Отдельно выделим еврейскую микротему: «В Иерусалиме», «Страдания Михаила Кулебякина», «Мои еврейские друзья…» — с несколько сомнительной концовкой «России крышка без жидков». Сентенция, не говоря о том, что иронизм вышел из моды, — для искусства несодержательна. И любовную лирику, например стихотворение «Воздушный шар», наполненное, помимо прочего, фрейдистской символикой.
В прочих стихах — отдельные аспекты дарования Веденяпина. Или филигранно выстроенный монолог «Фрагмент одного ночного разговора», в котором собеседник то опредметчен, то попросту не является участником диалога. И там восходит «Не ночь, а Мунк…» (фирменные метафоры-заметы Веденяпина). Так оживают и слова-актеры, и вещи. «Стакан хохочет, сигарета/ рыдает…» Словесная живопись, коей одарен Веденяпин, стирает разницу между олицетворением и опредметчиванием.
Книга «Домашние спектакли» — о доме, памяти-ностальгии, человеке, заброшенном в определенный момент прошлого, которые пытается воссоздать реальность уже ускользнувшего времени. Собранная из пяти книг и разнесенная по четырем главам с поэтическими же вступлением и послесловием.
На аверсе, реверсе и ребре — постоянство изначально выбранной просодической концепции. Среди основополагающих элементов поэтики: пейзажная описательность, визионерство, попытки препарировать прошлое не скальпелем, а отдалившимся-приблизившимся взглядом. Очерчен ряд фундаментальных вопросов-категорий: время и его значение, пустота и ее наполняемость, слова и их роль в конструировании реальности, прошлое как зафиксированный рай, музыка как звукопись мира, природа как константа бытия, стягивающаяся между мирами-десятилетиями, и др.
В этом списке обозначены лишь некоторые направления изысканий Веденяпина. И, возможно, я согрешил против истины: явных ответов поэт не дает, вопросы — не ставит. Он показывает ситуации, моделируя вокруг них различные — порой статичные — действия/события. И только внутри художественного фасада можно отыскать вопрос с ответом и вернуться к созерцанию этого медленнотекущего мира.
У книги есть и традиционное предисловие — от Сергея Лейбграда. Куратор выпуска проводит читателя по некоторым ключевым для Веденяпина «станциям» творческого мира: речевность; «прощальная и простительная непосредственность», которые «как будто уже в момент своего произнесения становятся прошлым»; «впечатления-отпечатки» и т.д. Впрочем, авторское — стиховое — предисловие куда важнее. Тем более что Веденяпин открывает его текстом из прошлого сборника с ключевой фразой: «Количество и качество чужого / Сравнимо только с градусом вранья», что говорит об особенном значении этой сентенции для просодии Веденяпина.
Фундамент очевидных истин создается лишь для того, чтобы позже на него ложились истины неочевидные. И потому тривиальные конструкции: «Он понял вдруг: все взрослые несчастны; / И это, в самом деле, было так» или «И умереть не страшно — все равно, / Что с головой залезть под одеяло» — воспринимаются как естественные — в границах эволюции — этапы познания мира.
За ними открываются видения более сложного порядка. И человеку, которого впускают в сокровенное, предстоит прикоснуться к реальности, которая обращена в прошлое («просыпаясь, мальчик видел свет, / Чтобы взрослый смутно верил в победу»); которая полнится серым светом; где уснуть и утонуть в сказке куда проще, чем столкнуться с драконом государства и социума (и потому таких «взрослых» слов нет в просодии Веденяпина). Важен факт открытия глаз. Если свет — сказка, то серость — свойство реальности. Вот и «Летчик, испугавшийся высоты, / Открывает глаза в овраге».
Последнее стихотворение первой главы книги «Там хорошо, где нас нет…» с концовкой-сентенцией: «Человек не собьется с пути, / Потому что не знает дороги» — не о геолокации, а скорее о методе творчества Веденяпина.
Куда сложнее для понимания стихи о жизни и смерти с метафизической символикой: «Дежурит ангел с пламенным мечом / Вращающимся…» — в одной связке с пространством, в котором уже нет — он убит — человека: «Луна в окне желтеет в промежутке / Между стеклом и пойманным на слове / Пространством…» Пламя меча в обесчеловеченном пространстве способно разить лишь пустоту; поэт же — подобно ангелу — волен казнить и воскрешать:
Все умерли. За площадью на хмуром
Торце высотки — тени птиц. Никто
Не умер. «К водным процедурам».
Это самоубеждение, что — «никто не умер»? Или художественная правда, которая выше правды жизненной?
Переходящие из текста в текст мотивы подтверждают осмысленность композиции книги, что справедливо для концепта избранного — это всегда осмысление всего мира, а не его части.
Был смысл как смысл, вдруг — бац! — и вышел весь,
А в воздухе, как дым от сигареты,
Соткался знак, что дверь — не там, а здесь
В пещеру, где начертаны ответы…
Удивительно, но первый верлибр в «Домашних спектаклях» встретился на излете третьей главы. Концептуально и методологически он не слишком далеко ушел от верлибров «Стакана…». Длинно-невнятное описание с поразительным (я написал на полях: «удивительно») финалом. Очерчу фабулу. На экране ТВ-ящика — фильм: в дом проникает вор, встречает хозяйку, и та — влюбляется в него. Лирический герой — ребенок, детская инкарнация образа автора. И для него важнее не произошедшее на экране, а увиденное (осмысленное) в личном зеркале:
Не исключено, что
Согласно авторскому замыслу,
Вор должен был сначала
Попасть в дом,
Потом — в женщину,
Потом — через женщину —
Провалиться в самого себя
И затем самоликвидироваться
Как вор,
А скорее всего, вообще,
Потому что никем другим
Он быть не мог,
А проваливаться дальше —
Во всяком случае, внутри этой пьесы —
Было некуда.
Перед нами — философская категория познания, путь через факты (попасть туда-туда-туда) к некоей общей константе, куда воришке, в силу одноклеточности, путь заказан. Это текст-фильтр. С одной стороны, Веденяпин, создав нетривиальную мыслительную конструкцию, напророчил себе — восьмилетнему — будущее поэта; с другой — отфильтровал «не определившихся» читателей, которые в дом и — пусть! — в женщину попасть еще могут, а вот сменить личину — уже не в состоянии. Так незамысловатый верлибр становится гимном против мещанства духа, веденяпинским «Степным волком».
О четвертой главе скажем кратко — в ней тексты из уже рассмотренного нами «Стакана…». Стилевая и мировоззренческая выжимка.
Резюмируя, отметим: впечатление книги Веденяпина 2015 года производят разное. В «Домашних спектаклях» — умеренная эволюция, торжество высокой поэзии и общего просветления читателя (стихи — не по-Рыжему — врачуют); того Веденяпина, «которого мы знаем и любим». В сборнике «Стакан хохочет, сигарета рыдает», наряду с проверенными временем рецептами, обозначен поиск. Его необходимость — еще и в демонстрации того, что просодия Веденяпина — не исчерпана. Разнообразие ходов и методик (увлечение верлибром или сомнительными скабрезностями) — выход за проторенную дорогу признанности. И вот в чем дело. Созидание на чужой территории, а не той, что была изучена вдоль и поперек, чревато видимой слабостью; и это действительно слабость, ведь дорога нова, и куда поставить ногу — пока неизвестно. Поэт Дмитрий Веденяпин, ищущий рай в прошлом, задумывающийся о связи слова и времени и помещающий природное над вещным, уверен, понимает это куда лучше меня.
Владимир Коркунов
1 Разговор начнем хронологически — со сборника «Стакан хохочет, сигарета рыдает», подписанного в печать в апреле 2015 года.
2 «Бывают ночи: только лягу, / в Россию поплывет кровать, / и вот ведут меня к оврагу, / ведут к оврагу убивать. Но сердце, как бы ты хотело, / чтоб это вправду было так: / Россия, звезды, ночь расстрела / и весь в черемухе овраг».
3 Арион, 2015, № 4.
4 Лиterraтура, 01.07.2015.
|
