Журнал«Знамя»2, 2016

От одуванчика — брёл за ним
по зелёным холмам вожатый —
На край света, на край света
тебя заведёт эта нить, свитая
из облаков тягучих, из слюны птичьей.

Из облаков высоких тебе дом построят,
И без тебя, уже без тебя, конечно,
будет плыть он, сложенный навсегда
из пыли вечерней,
Первого снега
И облаков высоких.

От одуванчика за Вергилием — тенью
ты по зелёным холмам на край света, —
словно весть серебра, нетленной воды —
то ли весть, то ли слух порожний
проносишь.
На край света, где земля округла, пуста
в архипелагах воздушных теряется —
теперь островок она слабый, нищенка,
странница.
На край света уходишь, бредёшь, ноги сбивая.
И цветут, прославляя кого-то, жёлтые флаги,
Широкие складки безумия плещут по зелёным
холмам —
Одуванчики разума…

1. Давай изучать историю,
Рассматривать лица молодых генералов,
простых солдат, и думать — какие птицы
парили над полями сражений,
путаясь в складках знамён.

Давай вглядываться в туманные гравюры,
И водить пальцами по остаткам
бездумного золота на обрезах,
И ненавидеть тихо Томаса Торквемаду.

Или взглянем на рисунки поблёкшие
старинного бестиария, на ветхих страницах
которого благословенна всякая тварь.
Или займёмся химией, следуя неотступно
Указаниям Трисмегиста.
На худой конец, давай ляжем в постель,
Пересчитаем деньги в карманах,
Пересчитаем дни, что остались...
И только не думать о завтра?
Ведь и так всё известно.

2. Лучше прилежно изучать историю стран,
народов и лиц,
За тонкой преградой которых
ревёт ураган нашей памяти.
Протянув ноги, спиной прислонясь
к стене, уходящей в парящие ветви ореха,
Я доживаю ночи остаток — в толчее
поющих деревянных фигурок
кто-то нежно и больно плетёт
предутренний сон у висков.
Тонкая вязь ветвей, солнца и пыли
бьётся в холодных словах изумлённых
лучей,
Запах олифы, разбуженной извести, света —
С черепахою схож коричневый лист —
недвижим в реках зеркального ветра,
Смола в чёрный янтарь обратилась.

И кажется мне, что задержать ненадолго
дыханье —
Метнёшься над смугло-сиреневым садом —
Изогнут хребтом — глотая раздирающий мёд
страха и счастья
в душных небесных разливах лазури,
Где плещет, блистая, река незамкнутой
крови пернатых!

Ты говоришь, и так свежа
на волосах нить первой паутины.
Я знаю — молвишь: вновь зима,
замёрзнут окна, мы остынем в ознобе
звёздном, в тишине с вином туманным
среди книг постылых,
Полынный запах сохранивших.
Тому и быть.
Но не люблю зимы, её снегов, забав и
скуки.

Без сожаленья покидая лето,
Когда полны и светозарны полдни,
Когда торгуют тяжкими цветами
по улицам и тёмным переходам
И жар тягучий дремлет в хвое,
И душной, жаркой синевой к земле стекают
смолы неба —
С веселием предчувствую сентябрь,
как солнца поворот и сроков завершенье.
Как час преображения вещей во тьму —
Сей краткий миг, что назван возвращеньем
к бездонному началу всех лучей...
Но ты молчишь,
И так легки твои опущенные веки,
Как будто тени над водой сосновых игл,
истаявших на ветре.

Смотреть из окна
на банковский мост в апреле.

Стеклянный шар влагой дрожит.
Чистой водой налита полудня сфера.
Тянутся редкие капли к новым глубинам.
На подоконнике шар светом дрожит
И я словно иду, не двигаясь с места —
Остановись, если хочешь, — можно услышать.
Снег весенний нежданно-негаданно выпал.
За стеной снег апреля последний
упал пеленою.
Остановись, если хочешь, — снова слышу я.
Только сейчас ты поймёшь, что зима
была только зимою.
И ты словно идёшь, не двигаясь с места, —
Хоть и стар, но спокоен, как корень,
создающий объём в монолите могилы;
Отражение вешнего сна выпукло брезжит.
Шар стеклянный растает, мутной волною
унесёт все горести в море.
Было море ли там? — Где?
Безмерность равнины
напоминала нам море,
когда шар прокалённый клонился к престолу,
А луна цветам открывала увядшие лица.

Так будили меня иногда твои грустные пальцы.
Снег весенний негаданно выпал.
Снег последний апреля, —
Завтра растает.

Я мог бы воспеть прибитую ливнем дорогу,
по которой мы пьяно брели, украшая губы
нехитрой беседой.
Или бежали вдоль валунов,
прикладываясь поминутно к бутылке.

Ах, месяц Май!
Ах, как безумна любовь.
Она несомненно безумна, эта любовь,
На дороге, хлещущей из оврага.

Я мог бы воспеть очередь за хлебом и сыром
в лавке кривой, что около водоразборного крана.
Шутов-дачников, станцию, взмахи ресниц,
погоню жалящих капель,
Рыдающего велосипедиста, петлявшего перед нами, —
Он плакал от солнца гулко и страстно
и вёз за собой в тележке рассаду: крыжовник,
смородину, саженцы яблонь, клубни тюльпанов
в мокрой рогоже.

Я мог бы воспеть саднящие плечи,
Счастливые слёзы,
Укрытые дымом, юные всходы вдоль разогретой
дороги.
Ах, месяц Май!
Ах, как бездумна любовь, как бездумна она,
извлекая тебя и меня из вороха лет.
Но получается вовсе не это.
Выходит совсем другое —
Блещут спицы, вращаясь обратно,
Не оставляйте меня — поднимается голос,
Не отнимайте этой ненужной дороги,
Дайте взглянуть лишь на вас, бегущих
где-то у неба,
Увижу и хватит.

Великое однообразие любви.

Как душа моя тех давних лет,
Стоишь
ты между двух яблонь недавно побелённых.
Земля черна,
Где вскопана — парит.
Ещё голубовата на стволах известь,
Солнечное пятно на предплечье,
Несколько
капель влажного света
на ресницах прямых.

«Любовь моя», ты так близка.
Гордая девочка с тёмной мальчишеской
головой,
Стоящая
между двух яблонь весной,
В мире,
залитом великим однообразьем
любви,
В мире благосклонного солнца и вечности.
Каждое наше мгновенье оттуда течёт.

Каждый раз мы оба появляемся там.

«Возлюбленная моя».
Когда
десять лет тому я тебя встретил,
Мне показалось, что встретил брата. Я
удивлялся ночами, вытянувшись в постели:
Окно. Дерево дождя —
Твои руки
Были такими же, как у меня,
Такими же были плечи.
Говорили мы на одном языке,
А утром, когда ещё в доме все спали,
Стараясь не заскрипеть половицей,
(так и не сменили, а потом снесли дом)
Выскальзывали на улицу.
И шли рядом, удивляя прохожих своим сходством.
Как прекрасно было твоё дыхание,
продолжавшее моё дыхание!
Как чудесно в своём согласии
стремились утренние тени за нами!
Как легко прикасались наши руки друг к другу!
«Любовь моя», сколь легки были наши тела.

Не беги, госпожа безголосого жемчуга,
с глазами осенних низин, где ночь изголовье
искала.
Останься, теней тень благая,
в которой судьба моя замерзает островом,
артериями оплетённым —
И о ней губы печалятся.
Госпожа любовного пота,
ноздрей вспыхнувших.
Госпожа милосердного лона
В нимбе молочном срубленных яблонь,
Сердце пьющая, как олово лунное — воды.

Всё случится не так, как гадали — не дети.
Продираясь через замученный страх,
коим, словно в сиротском приюте, нас потчуют
щедро,
Мы, в паденье друг друга любя, твёрдо видим окрест.
Так разве? Нет. В угодьях стыда, по колено в погасшем
пруду, король меланхолии, помнишь, пел безумный
о равенстве тел возлюбивших,
заплетённых снегами в мокрую иву беды:

«мы травой прорастём сквозь могильные плиты
друг к другу!»

Всё случилось не так — ниши узкие в небе,
места наших жизней любовно цементом зальют,
Однако, с тобой мы давно уже придорожные камни!
И камню пятак легкобритвенный пытаются ныне
всучить за переправу — куда?
Мы травой прорастём и кустами от семени смерти,
И смехом морозным поутру будем будить, слушая,
как в бездонную щель между будущим и настоящим
август угрюмый погонит обол,
и он почернеет, едва коснувшись сетчатки —
гниль из гнили, освещая года оскал.
Удержишь, — я крикну, качнувшись, — удержишь!
Ты можешь, милое зеркало инея в этом угольном мире,
Жена всех живее, с именем изумрудным,
Теней тень благая,
Зинаида — ангел основы.
Назовут и окликнут.
Госпожа высокородного пепла, мотыльков чёрных,
сухой морской пены.