Журнал«Знамя»2, 2016

Мороз на улице. И в лютой тишине
столица северная стынет.
Там разночинец, кутаясь в кашне,
вот-вот ужасный свёрток вынет.

Стучит карета лёгкая царя,
коней горячая шестёрка.
В громаде города и мартобря —
за пазухой — громада свёртка.

Кто приютит метательный снаряд —
слепые области вселенной
иль сердце царское?.. (Весь вечер говорят
и машут дланью дерзновенной...)

Из будки, саблю сжав, городовой
бежит через пустую площадь.
Кровь — кипятком — по мёрзлой мостовой.
И подыхающая лошадь.

В российской стороне жизнь теплится едва:
свои опасней, чем австрийцы!..
В прозрачной банке голова
колышется цареубийцы.

Не однажды замечена связь
флорентийской лазури с московской —
ослепительно русская вязь
колокольни средиземноморской.

Это Тютчев в письме обронил,
это Бунин отметил в рассказе.
И мне было бы жалко чернил,
если бы не была в пересказе

так прекрасна чужая строка —
дивный камень в неяркой оправе...
Все чужие края, все века
мы любить, благодарные, вправе.

Возвращение вечное! Сон
о былом и грядущем. Всё сразу —
и Пергамский алтарь и Назон —
вся культура, доступная глазу...

Ни пространства, ни времени нет!
Поболтаем с Петронием. Скажем:
«Ты прекрасна, как храм, Николет!»
И с Ду Фу переписку завяжем.

Философ должен быть невзрачен,
как Шопенгауэр иль Кант.
Философ должен быть прозрачен
и ограничен, как брильянт, —

чтоб в нём, как в цейсовском приборе,
мир сфокусироваться смог,
в котором дремлет априори
не сконцентрированный Бог.

Он должен верить бодро, яро,
что в нём всегда живёт Другой.
...Но сколь он худ у Бодрийяра —
лишь симулякр недорогой!..

Будь прославлен одой громогласной,
адмирал, министр и судия —
и заступник юности несчастной
перед царской ненавистью, чья

речь слышна в державинском чертоге,
сочинитель прозы и стихов,
«Рассужденья» о российском слоге —
Александр Семёнович Шишков!

На твоём мундире — аксельбанты,
эполеты, звёзды, мишура...
Пусть болтают девушки и франты
по-французски до утра!

Пусть резвятся в «Арзамасе» дети!
Не печалься, есть хороший знак:
будут Даль и Тютчев на планете,
Тихонов, Сельвинский, Пастернак...

Пусть твоя душа, отсель далече,
слышит гласных и согласных рык, —
ибо слаще галльской речи
Русский наш язык!

В начале был Помор. Из Холмогор
явился — и в пробирке мухомор
варил, а равно в колбах оды стряпал:
Марон, Катон, и Бирон, и Невтон —
достойны воспеванья — флогистон
и тело Икс, свалившееся на пол.

Нет разницы большой меж телом Икс
и славной Лисавет-Императрикс.
Вот тезоименитство сей Петровны:
гульба, пальба и парусников строй
(мозаика). И знает наш герой,
за счёт чего в воде не тонут брёвны.

Но матерщину и высокий штиль
сменили Фавнов полька и кадриль
и долгие прогулки по кладбищу,
Лицей, и Дерпт, и пьянки дотемна.
Явилась важным фактором война.
Декабрьский бунт давал урок и пищу.

О, Талия в плену медвежьих лап!
Зачем среди снегов погиб Арап?
Ужасен мерзкий сговор Николая,
Дантеса, Геккерена и жены
Арапа — все они осуждены
навек за смерть Певца Бахчисарая.

«Скажи-ка, дядя» спрашивавший где?
Российский трон был с музой во вражде —
Второй Наш Байрон пал среди Кавказа.
Что было дальше, страшно описать —
во всех своих красотах, так сказать,
капитализма мрачная зараза.

Поэт в картишки с цензором играл.
Другой был просто статский генерал.
Не говорю о правящей династье
(«Царь Иудейский», Красное Село
и перевод «Гамлета»). Размело
всё это, полагаю, нам на счастье.

Тот ретроград был. Этот — феодал
и социальной правды не видал
из-за сельскохозяйственных писаний,
быть дворянином до смерти хотел.
Другой к дворянству резко охладел —
пел лапти, щи и свист крестьянских саней.

Потом был Надсон-Фруг-и-Бутурлин —
ваалоборец стонущий один,
но между тем пятидесятиглавый.
Лишь сгинул он, как отчий горизонт
рыжебородый вызлатил Бальмонт
и двадцать пять томов издал со Славой

Ивановым. Такая чехарда
здесь началась, что некто, со стыда
сгорев, перчатку нервно надевала —
да не туда всё! Финики в Клико!
Миньетки! Папильотки! Рококо!
Лонгфелло вышел в свет и «Калевала».

Но тут — одних в расход, других — под зад.
А третьи, надувая стратостат
поэм, на магистральную дорогу
с потерями пробились. Пастернак
произрастал — и, от других писак
в отличье, не был выдран, слава богу!

Как трибуны для демонстрации
и транспаранты на арках,
ежегодно устанавливают декорации
осени в скверах и парках.

Каждый тополь красят и каждый клён
из года в год определённым цветом.
Если хочешь, проверим, на Крюков канал пойдём —
не ошиблись ли в этом?..

В расцветке ошибки нет.
Но за год поредели —
словно, после горьких побед,
довоенные платья надели.

И странно подумать душе, что в её
владенье даны эти руки, и веки,
и ноги — музейное как бы жильё
из Мюнхенской глиптотеки.

И с кем заключён договор? И на срок
какой? На каком, погоди, основанье?..
Всё силишься что-то читать между строк
в рассеянном непониманье.

Так, словно коленный сустав перебит.
И текст переделан в угоду
текущим героям пять раз, но хранит
неясности, значит — свободу...

Из мрамора следует нам драпануть,
но нет, не сейчас, а когда-то...
И дедушка Людвиг простит как-нибудь
афинского, что ли, солдата.

Крупнокупюрные айсберги международных бисмарков,
Австрия, Айседора, устрица, осетрина...
На исторической площади — не вешаться даже — высморкаться
совестно. Статуэтка хрупкая (из Берлина?)
кайзера Николая. Ратуша. Авиации
пуленепробиваемая витрина, нас всех
в Хельсинки приглашающая... Двадцать минут — собраться,
поцеловаться, переодеться наспех!
Мигом и обернёмся!.. И не затем ли Герцена
здесь же прибита фамилия, чтоб вовремя отрезвиться, —
Гоголя? Мистификация, мокрой ресницей в сердце
колющая, — летальная, мнимая заграница.

Осень вступает в права Екатерининским садом,
и Александровским. Где её власть не видна?
Едкому мрамору, впрочем, и бело-лазурным фасадам
очень к лицу желтизна.

С этой поры, что ни день, скудная пища для зренья
будет бедней и бедней — так оно лучше для нас:
к самой горчайшей из всех горечей приготовленье
будет ясней и ясней с этой поры, что ни час.

Вооружившись пером, станут вычеркивать этот,
или вот этот и тот — листья, один за другим, —
чтоб просветлел черновик, стал бы прозрачнее... Метод
о как знаком по вычеркиваниям другим!

Что ты, психея, — не трусь!.. Начинается с клёнов, —
вряд ли когда до дубов доберутся, до лип...
Не огорчайся, смотри — ещё столько зелёных!
Мы пошумим ещё, в ужасе сбившись на всхлип.

Я фабричных окраин люблю оголённость и воздух,
где над Невкой Большою гнездился Кублицкий-Пиоттух:
монорельс и лебёдка, и полуразобранный Блок,
и кирпичные стены... Там дышит шальная свобода —
чёрный дым ледокола и пьяный угар ледохода...
Ветер форточкой хлопнет — качнётся прозрачный чулок.

И любовь — погляди! — так из той же явилась котельной:
смуглый шорох, и жар, и нелепость рубашки нательной,
и объятья — такие, как будто заслонку открыл...
А потом, как со смены, под душ, чтоб отмыться от пота
и продрогнуть в ознобе, с которым союзна работа
рычажков «ундервуда» и хром серафимовых крыл.