Леонид Фризман. Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе.— Харьков: Фолио, 2015.

Однажды (задолго до киевского переворота в феврале 2014-го) будущий автор этой книги сказал ее будущему рецензенту:

— Если бы я отпустил пейсы и занялся еврейской литературой, то в современной Украине я был бы академиком, лауреатом и так далее. Но я занимаюсь русской литературой, поэтому никогда не буду ни академиком, ни лауреатом…
Действительно мог бы быть. На тыльной стороне обложки монографии «Такая судьба» Л.Г. Фризман представлен как автор и составитель 44 книг, у него около 550 статей. Но вот опять написал о русской литературе, хотя и посвященной еврейской теме, с 1810-х годов (а именно с отражения в ней войны 1812 года) до нашего времени. Книгу Солженицына «Двести лет вместе» разбирать не стал, поскольку это не художественное произведение, а ее автора главным образом на основании «Одного дня Ивана Денисовича» (образ Цезаря Марковича) и узла «Август четырнадцатого» эпопеи «Красное Колесо» (образ Богрова, убийцы Столыпина) однозначно причислил к антисемитам, хотя на этот счет существуют разные мнения, и привел письмо Л. Копелева (прототипа Рубина из романа «В круге первом»), которым тот порывал отношения с бывшим другом, находя, что в образе нетерпимого Ленина он создал автопортрет (в связи с данной темой заметим, однако: Ильич был юдофилом, а не юдофобом). В ряду бездарных литераторов-антисемитов без хотя бы беглой оговорки об их таланте упомянуты Василий Белов и Валентин Распутин.
Но это скорее исключения. Не скрывая негативных или пренебрежительных высказываний писателей (в том числе величайших классиков) о евреях, Л. Фризман склонен относить их к устойчивым речевым штампам и выделять в художественных произведениях то, что их создателей в его глазах реабилитирует. Сколь ни мерзок в «Скупом рыцаре» Пушкина Соломон, советующий сыну отравить отца ради наследства, а все-таки нельзя не видеть, что и Альбер смерти отца желал и в конце трагедии вызвал его на поединок. У Лескова в романах «Некуда» и «На ножах» отрицательные персонажи-евреи — лица второстепенные, зато в рассказе «Владычный суд» (1876) евреи в центре повествования и изображены с несомненным сочувствием, а позднейшая «Повесть о Федоре-христианине и его друге Абраме-жидовине», обработка сюжета из древнерусского «Прулога», вызвала ярость обер-прокурора Синода Победоносцева и после журнальной публикации не переиздавалась, трактат же «Еврей в России» (1883) — «впечатляющее своей глубиной и основательностью исследование этносоциального и этнопсихологического характера», «ни один русский писатель не создал такого научного труда о евреях и еврейском вопросе, как Лесков». Достоевский в письмах, «обращенных к близким людям, единомышленникам», пользовался только словом «жид», но в печати выглядел цивильно; например, когда «писал статьи для «Дневника писателя», он стремился предстать в них таким, каким он хотел бы быть услышанным и воспринятым. Поэтому слово «жид» в них практически отсутствует». В многочисленных произведениях Чехова евреи очень разные. Так, в «Скрипке Ротшильда» жадность к деньгам, подавляющая все человеческие чувства, присуща русскому — гробовщику Якову (Бронзе), а не еврею, бедному в отличие от своего знаменитого однофамильца. В драме «Иванов» старенький граф-приживал разглагольствует в антисемитском духе, но в финале оказывается единственным человеком, по-настоящему любившим Анну, бывшую Сарру, и скорбящим о ее судьбе. Было, конечно, у Чехова и другое, но тоже в чем-то заслуживающее поддержки. Несколько форсированно Л. Фризман утверждает, что в лице Соломона из повести «Степь» «Чехов провидчески угадал одного из пионеров еврейской «полуинтеллигенции», которой предстояло сыграть огромную роль в истории России и русской революции. Это из них вырастали Богровы, Зиновьевы, Урицкие, Ягоды, это они найдут себя в ЧК, ОГПУ, НКВД, это они станут во главе стройки Беломорканала, а потом и всего ГУЛАГа». Тут стремящийся быть объективным исследователь словно забыл, что карательные органы возглавляли и поляк Дзержинский, и русский Ежов, и грузин Берия. А вывод относительно Чехова действительно объективен: «Как последовательный гуманист он сопереживал всем людям и евреям не больше и не меньше, чем другим».
Русскую литературу создавали не только русские, но и евреи, подчас с весьма различным национальным сознанием. Л. Фризман признает, что «количество писателей-евреев в русской литературе начала ХХ века было очень значительным. Не только Пушкин, но и Достоевский подобной картины себе и представить не могли». Прилагается внушительный список фамилий. «Сотрудники еврейского происхождения числились даже в штате суворинского “Нового времени”» (антисемитского журнала). Значит, национальность как таковая была для них непринципиальна. Советский поэт Э. Багрицкий «не мыслил своего лирического героя евреем». Вот О. Мандельштаму, вспоминавшему, что его раз или два «водили в синагогу, как в концерт» и что он оттуда «возвращался в тяжелом чаду», все же было свойственно «ощущение своей чуждости советской действительности, но, может быть,— русской национальной среде». Два ранних стихотворения И. Эренбурга «говорят о сложном чувстве ненависти-любви к евреям, но в глубине души поэт всегда осознает свое родство с ними». У Б. Слуцкого есть стихотворение, которое «полно презрения и даже оскорбительно в отношении евреев, принявших православие», однако не самого православия: «Еврей, сумевший выкрасть облачения и кресты, все равно не сумеет обрести хоть малую толику христианской доброты («Жид крещеный — что конь леченый»). Не переход в православие рекомендует Слуцкий евреям, решившим идти в ногу с веком, а перемены в образе жизни, обретение новых ценностных ориентиров ». А. Галич раскаивался в том, что «по наивности и глупости» пытался в пьесе «Матросская тишина» представить путь ассимиляции евреев в Советской России как самый естественный и нормальный. Тут следовало бы оговорить, что того же мнения был, притом не только применительно к России, Б. Пастернак, которого не назовешь глупым и наивным. Сам-то Фризман пейсы так и не отпустил, лапсердак не надел. Каждый вправе выбирать для себя тип культуры, в том числе национальный.
И. Бродский (это отмечено в книге) комфортно себя чувствовал в разных странах, сионизм и Израиль как государство его не интересовали, единственное свое стихотворение на еврейскую тему — раннее, 1958 года,— «Еврейское кладбище около Ленинграда…» он никогда не включал в сборники, а в «пространной религиозно-философской поэме «Исаак и Авраам» (1964) хотя и содержатся иносказательные намеки на трагическую судьбу еврейского народа в диаспоре и Холокост, но, по справедливому замечанию одного из его исследователей, еврейского в ней не больше, чем в «Потерянном рае» Мильтона». То, что «еврейский вопрос» не был для Бродского больным, объясняется и его равнодушием к карьере, «в которой он мог бы наткнуться на обычные рогатки — ограничения для евреев при поступлении в высшие учебные заведения и в продвижении по службе», и независимостью человека, который «уже в юности взял для себя за правило не унижаться до конфликта с государственным режимом и социальным строем, скрепленными примитивной идеологией», и нормой обитания его родителей: «Если некоторые провинциальные еврейские семьи в какой-то степени пытались сохранить традиционный образ жизни, то в Москве и Ленинграде быт подавляющего большинства граждан еврейского происхождения ничем не отличался от быта их нееврейских сограждан внутри той же социальной группы». Впрочем, следует сделать оговорку со ссылкой на комментарий Льва Лосева к «Рождественскому романсу»: «Мотивы еврейской самоидентификации присутствуют в творчестве Бродского до 1964 г.».
Понятно, что Л. Фризмана радуют положительные персонажи-евреи, появившиеся у русских писателей довольно рано — в романах В.Т. Нарежного «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова» (частично опубликован в 1814-м, попытки издания в 1835, 1841 и даже 1863–1864 годах не удались) и Н.М. Коншина «Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году. Рассказ инвалида» (1834). В романе Р.М. Зотова «Леонид, или Некоторые черты из жизни Наполеона» (1832), «который называют первым русским детективом», образ фактора Мозеса проходит через все произведение. Графиня в романе говорит: «Все наши помещики пропали бы без жидов, потому что мы бы не знали, куда и кому сбывать свой хлеб. Прусские торгаши не пускаются в большие спекуляции; всякий покупает только то количество, какое может потребить, а до общей торговли ему и дела нет. Одни жиды, как самые деятельные маклеры, выроют из-под земли перекупщиков». И.И. Лажечников отказался от орфографических искажений русских слов в речах евреев. Поразительна первая трагедия юного Лермонтова «Испанцы», в которой высокий романтический герой Фернандо, как выясняется, вовсе не испанец, а еврей. С глубоким сочувствием выписаны образы других представителей народа-изгоя, тоже поистине трагические. Л. Фризман так проникся широтой души юного поэта, что более раннюю поэму «Преступник», где в самом мрачном свете представлены «два жида», упомянул лишь после разбора «Испанцев». Молодой Тургенев в рассказе «Жид» жалеет даже шпиона, торгующего собственной дочерью, поскольку его отправляют на виселицу. Да и такой официозный писатель, как Булгарин, не всегда являл себя юдофобом, иногда не хотел «быть заподозренным в какой-либо причастности к национализму», возможно, стремясь оградить себя от упреков в польском национализме. Фризман по традиции называет его поляком; на самом деле он был белорусом, при рождении крещенным в католичество.
Все же до лермонтовской широты взглядов в XIX веке поднимался разве что Л.А. Мей в стихотворении «Жиды» (1860). «Блистательные русские поэты, даже лучшие и наиболее передовые из них, в том числе декабристы, готовы были воспеть подвиги царя Давида и мудрость царя Соломона, но не в состоянии были проявить понимание и сочувствие к их потомкам. Лев Мей, по свидетельству близких ему людей, «русак до мозга костей», увидел связь между ними и бесправными обитателями западных губерний и легендарными Давидом и Соломоном и более того — самим Господом Богом». Между прочим, этот «русак» был немецкого происхождения, но, как мы видим, для Фризмана происхождение — не главное. В ХХ веке он, по сути, нашел параллель (хотя и не заявил о ней) «Жидам» Мея в стихотворении М. Рыльского «Еврейскому народу». «При жизни автора это стихотворение на украинском языке так и не было опубликовано. Не попало оно и в монументальное собрание сочинений Максима Рыльского в двадцати томах». Но это уже следствие советского государственного антисемитизма. Из бесспорных советских писателей-антисемитов в книге подвергся относительно обстоятельному рассмотрению один только Валентин Пикуль. Это предпоследняя фигура, о которой идет речь. Замыкающим вопреки хронологии стал В. Гроссман. Автору книги «Такая судьба» нужен был «ударный» финал. Гроссман действительно самый смелый, но советский писатель.
Конечно, материал богатейший. Но, вероятно, в чем-то подавленный им, Л. Фризман не столь дотошен в интерпретации этого материала. Считается, что в 1880 году «67% всех евреев мира проживали в России». Почему? Упомянута имперская экспансионистская политика, но какая именно? Речь идет прежде всего о бывшей Речи Посполитой с католицизмом как государственной религией и многочисленным православным населением восточных областей. Самые острые конфликты бывают на общей почве. Евреев презирали христиане обеих конфессий, но ненавидели друг друга. Это несколько облегчало положение иудеев, а с их практичностью они объективно были нужны одинаково бесхозяйственным панам и запорожцам, хотя до идиллии тут было чрезвычайно далеко. Почему в 1812 году «евреи так массово и активно помогали русской армии»? Потому что новые русские хозяева бывших польских земель еще не успели им так надоесть, как спесивая шляхта, оказавшаяся в целом на стороне Наполеона.
Отмечая, что к концу 1870-х годов слово «жид» (нейтральное в польском языке) перестало быть простым синонимом слова «еврей» и сделалось оскорбительным, Л. Фризман не приходит к логическому выводу, что юдофобия превратилась из антииудаизма, враждебности на религиозной почве, в антисемитизм как таковой. Важнейшая причина этого — реформирование российского общества при Александре II и развитие капитализма. Хотя большинство евреев оставались бедными ремесленниками, бросался в глаза признаваемый в книге факт: «Евреев было непропорционально много во всех областях, где им давали свободу, и предпринимательство не является исключением». Характерная русская ненависть к толстосумам была лихо перенесена на всех евреев зачастую почти вне связи с вероисповеданием — отношение к выкрестам было по меньшей мере двойственным. От этого уже с детства настрадался среди родственников своей русской матери сирота Семен Надсон. Но Л. Фризман не пишет, что сборник стихов выросшего Надсона выходил до революции 29 раз и общим тиражом — 200 тысяч экземпляров — превзошел издания классиков русской поэзии. Дело отчасти в том, что на государственный антисемитизм сформировавшаяся оппозиционная интеллигенция, не зависевшая от государственной службы, ответила принципиальным «антиантисемитизмом». Эта позиция, когда ее занимали общественно активные интеллигенты, обостряла противостояние прогрессистов и консерваторов. То есть отношение к евреям зависело также от отношений между разными русскими. Без учета этого особенное внимание и сочувствие к евреям идеологов прогрессивной русской интеллигенции Короленко и Горького выглядит необъяснимым. Отсюда и активное участие лиц этой национальности (признаваемое в монографии) в раннем советском государственном (и, конечно, культурном) строительстве. А возобновление государственного антисемитизма с 1940-х годов стало, увы, следствием замены марксистского интернационализма во время Великой Отечественной войны национально-патриотической идеологией. Она помогла преодолеть ряд прежних коммунистических догм, но и способствовала официозному разделению народов на «хорошие» и «плохие». Холодная война усилила это противопоставление. Л. Фризман, верный своей теме, подробно пишет о готовившейся перед смертью Сталина депортации большинства евреев в отдаленные регионы, но не упоминает о состоявшейся за несколько лет до того депортации полутора десятков «малых» народов (что по их масштабам было подчас не лучше Холокоста), хотя и признает «антисемитизм лишь одной из многих составляющих» советской государственной идеологии (или, точнее сказать, политики).
Есть в книге фактические ошибки разного рода. Как могло вызвать «неприятие цензуры» неуважительное отношение к Христу в абсолютно неподцензурном стихотворении молодого Пушкина «Христос воскрес, моя Ревекка…»? Что за «выдающийся историк Владимир Соловьев»? Историком был отец философа Сергей Михайлович. В повести Чехова «Степь» действует графиня Драницкая, а не Драпицкая, в шолоховском «Тихом Доне» Штокмана в хутор везет казак Бодовсков, а не Бодосков. В «Приглашении на казнь» Набокова героиня Зина, очевидно, переехала из «Дара». Рассказ Платонова «Семья Иванова» переименован в «Семью Ивановых», раскаяние в финале его героя, осуждаемого Л. Фризманом, не принято во внимание. Роман В. Белова «Все впереди» датирован 1993 годом вместо 1985-го. Стихотворные цитаты могут быть неточны вплоть до искажения метра. К сожалению, неаккуратность автора многих книг сопоставима с широтой его интересов, невнимательность — с его обширными знаниями. Но последние, разумеется, значительно более весомы.
Было бы странно, если бы Л. Фризман не переживал за свой народ, подвергавшийся гонениям на протяжении тысячелетий и понесший чудовищные потери в ХХ веке. Для большинства же читателей как минимум в равной мере важно то, что он хорошо знает и любит русскую литературу.