Мария Галина. Автохтоны. — М.: АСТ, 2015.

Принято считать, что такой придурок, как я, непременно жрет что-нибудь этакое. У кроватного изголовья обязательно валяется толстый, опухший, как утопленник, «Ulysses», а в машине намертво закольцован на несъемном диске «Петербург» Андрея Белого. На самом же деле у меня совсем другие тараканы. На полу рядом c диванчиком другой утопленник — Histoire de la collaboration Доминика Веннера, а сверху, прямо на нем, пингвиновский Homage to Catalonia с ружьем и флагом на обложке. В ридере «Белый фронт генерала Юденича» Н.Н. Рутыча, а в машине и вовсе соль земли, прямой и незатейливый Cream. Royal Albert Hall: London May 2–3–5–6 2005.
Что я хочу этим сказать? А то, что я не готов был вовсе к прочтению книги с названием «Автохтоны». Не думаю, что этим следует гордиться или хвалиться. Вообще не думаю, что это хорошо. Но в данном случае просто кстати и уместно. Потому что я в известном смысле с моими пристрастиями и вкусами натурально с Луны свалился. То есть пришелец. А книга «Автохтоны» — о таких, как я. Хрен знает откуда взявшихся, но вдруг решивших здесь, среди аборигенов, жить и действовать. Разница между мной и героем романа Марии Галиной только в том, что я плут и приспособленец, то есть охотно соглашаюсь, что у моей кровати валяется толстый, опухший, как утопленник, «Ulysses», а в машине намертво закольцован на несъемном диске «Петербург» Андрея Белого. Лишь бы меня не трогали. И тут мы с протагонистом романа «Автохтоны» принципиально расходимся. Он хочет как раз обратного. Чтобы его трогали. Касались, ощущали. Он хочет, как Сусанин, поляков завести в свое болото. Ему кажется, что им понравится, и, очарованные открывшимся пейзажем и полнотой чувств, возбуждаемых новой гармонией земли и неба, иноверцы назад проситься уже не посмеют. Не захотят. Оторопь берет, не правда ли, и даже начинает от ужаса слегка мутиться голова.
Впрочем, автор романа осознает свою ответственность за персонажа, который велением и хотеньем своего собственного творца бесстрашно вызывает огонь на себя. И всеми способами, доступными художнику, отводит пули и ножи. Клыки и когти. Слава Богу, для этого фантасту, а Мария Галина относится именно к этой категории прозаиков, дан для манипуляций с реальностью завидный и обширный инструментарий. Это саламандры, сильфиды, вурдалаки, фашисты, байкеры, таксисты и композитор Чайковский. Мать совмещает в одной оболочке тело белковое, эфирное, а равно астральное одновременно дочери и бабки, энкавэдэшник — контрабандиста и графа Дракулы, и, наконец, автор античного романа «Сатирикон» Арбитр Петроний оказывается живым героем вполне сегодняшнего дня.
Последнее обстоятельство работает очень особым и, надо думать, совсем не случайным образом. Оно выводит текст за рамки жанра, в котором понятно, объяснимо и естественно присутствие сильфид, вурдалаков, фашистов, байкеров и оперного театра. Здесь, где законы произвола имеют право маскироваться чем угодно, мистикой, эвристикой и общей теорией относительности, приготовлен нам, читателям, вполне джеймсбондовский сюрприз в коробке. Сусанин разрешает себя трогать, касаться, понимать, чтобы выявить врага. Цель, точку приложения пули. Серебряной, конечно. Герой романа «Автохтоны» себя раскрывает, чтобы раскрыть другого. В большой и разношерстой первомайской колоне, что соберется, стечется вольно или невольно под его флагами и транспарантами. Того, который в эзотерических пространствах одновременно и сам человек собственной персоной и его убийца. Две фантастические, наложившиеся, как черные ладони, тени — отец, когда-то эгоистически оставивший героя на ветру взросления, и он же в оболочке другого, садиста, изувера, подманивающий, дорожку, тропку освобождения намечающий, через познание того, что хочется забыть и закрестить. Валить его, прошить насквозь неструганым осиновым колом. И провернуть.
Но этого не происходит.
«— Очень трогательно. Ах, какой пафос! Прямо «Звездные войны». Люк, я твой отец! Ну, валяй, попробуй, у меня, правда, травматик, мне по штату положено, но ты же бесстрашный маленький сукин сын. Ты больше не боишься телевышек!
За спиной раздался шорох, тихий, словно бы пробежала мышь. Он обернулся — она стояла в дверях, маленькая, скособоченная, с серым дергающимся лицом, в сером форменном халате, водянистые бесцветные глаза перебегали с одного лица на другое, в них была тревога и тихая покорность, и ему стало стыдно.
— Ты что стала, дура, ничего он мне не сделает. Ступай, ступай отсюда. И это… саламандре угольков подкинь».
Мешает, не дает Петроний, сменивший план, контекст и жанр всей вещи. Ведь там, где тиран и вскрытые вены, нет оккультизма и эзотерики, здесь стопроцентный социальный детерминизм. И именно поэтому его максимы формулируются самым банальным, кухонно-керосинным образом — от судьбы, брат, не уйдешь. Соответственно, мороз и оторопь не виртуальные, на нежном уровне укрытого толстенным костным панцирем спинного мозга, а наяву, гусиной кожей, живой рябью.
Мораль-то вот какая. Нет разницы, что ты нашел, познал и понял. Веннер, Юденич или Каталония Оруэлла. А равно значенья не имеет то, откуда ты свалился. С нежнейшей, малокровной Луны или же с вечно больного конъюнктивитом Марса. Важно одно — ты к нам попал. Сюда. Писатель или читатель, автохтон или аллохтон. Приспосабливаешься или же в точности наоборот — прешь буром. Не важно. Не колышет. Самое главное — ты здесь. Где кровь. Тиран и власть. А значит, в любой момент все твои игры в двойников и саламандр, сильфид, оборотней, рестораторов без голоса и поломоек с контральто могут быть легко и грубо помножены на ноль. Закатаны в асфальт. Забиты в ящик. Именно так, как это происходит в финале романа Марии Галиной. Счастливые часов не наблюдают, но вот за ними зорко сечет вороньим черным глазом кукушка из-за шторки ходиков. И кукарекнет вовремя. Объявит приговор. И упадет тогда тяжелый, как полковое знамя, театральный занавес. И все. Погаснет свет.
И что останется в тяжелом, оглушившем мраке? А ничего. Лишь невеселое сознание того, что опера о смерти Сусанина, написанная Глинкой, на самом деле называется «Жизнь за царя».