Немецкие акценты Юрия Трифонова

 

От автора | Статья о роли немецкого языка и немецкой литературы в жизни Юрия Трифонова написана дочерью писателя, проживающей в настоящее время в Дюссельдорфе, где родился Генрих Гейне, к чьим произведениям писатель часто обращался.

 

 

Почему-то мне кажется, что все имеет отношение ко всему.

Юрий Трифонов. Опрокинутый дом

 

Разносторонней образованностью и даже склонностью к литературе Юрий Трифонов был в первую очередь обязан матери — Евгении Лурье. Когда Юрий родился, ей исполнилось двадцать лет. Она была на шестнадцать лет моложе своего мужа, профессионального революционера Валентина Трифонова. Мать занималась гуманитарным развитием детей — Юрия и его младшей сестры Татьяны. С ней Юрий учился грамоте, а в школу пошел сразу во второй класс. Он много читал, прекрасно рисовал, посещал с матерью театры и музеи. Она первая распознала его литературные способности, вначале подтолкнула его к ведению дневников, затем к писанию рассказов.

Евгения Лурье сама увлекалась литературой и сочиняла стихи. В детстве она даже заявляла своей матери Татьяне Словатинской, что станет поэтом. Правда, по настоянию мужа, который был для нее непререкаемым авторитетом, она выучилась на зоотехника, что в те годы считалось нужной для страны профессией. На самом деле больше всего эта профессия ей пригодилась после ареста мужа в 1938 году, когда она оказалась в Карагандинском исправительно-трудовом лагере (Карлаг), где отвечала за разведение овец. Однако от литературной деятельности она и там не отказалась. Из письма из Карлага от 1 ноября 1943 года:

 

Мамочка, помнишь, ты когда-то дома подсмеивалась надо мной в раннем детстве, пророчила быть поэтессой. Поэтесса не вышла, вышел зоотехник, но литературным творчеством я, несомненно, слегка тронута¹.

 

В лагере она писала шутливые стихи и юмористические скетчи для стенгазеты. После освобождения сочиняла смешные рассказы для радио, которые читала Рина Зеленая. Ее отличало своеобразное чувство юмора, что передалось сыну.

В тяжелых условиях, в которых находились заключенные женщины, чувство юмора было особенно востребовано. В основном это была грустная ирония, как в четверостишии Евгении Лурье, которое помнил весь женский лагерь:

 

Точка 36²
Скоро будет пустая
Вопрос жен
Почти разрешен.

 

Письма Евгении Лурье из лагеря тоже были не вполне серьезными, она старалась посмеиваться над тем, что ее окружало, не принимать всерьез драматизм ситуации, не огорчать своих близких. О том, как соседки из уголовного мира украли у нее столь необходимые в суровом климате теплые вещи, и о том, что от цинги выпали зубы, она просто написала матери:

 

Что мне особенно жаль — мои соседки с их особым отношением к чужой собственности увели мои шерстяные чулки, которые так меня выручали! Правда, я их достаточно износила...

Я здорова. Рожа у меня красная и загорелая. Седых волос есть порядочно. Зубов повылетало много, так что особенно широко улыбаться не стоит. Но особых поводов для улыбок, да еще широких, нет. Так что, в общем, все в порядке³.

 

В свое время меня удивляло, что отец почти никогда не произносил слов «мама», «мамочка». Он всегда твердо говорил: «Мать». Так он к ней обращался, к примеру, когда звонил по телефону. Раньше это приветствие казалось мне суховатым, без сантиментов, но теперь понимаю, что ему хотелось выглядеть перед ней сильным.

Помню свою последнюю встречу с бабушкой Женей в больнице, из которой она не вернулась. Она интересовалась моей беременностью, я была тогда на седьмом месяце, ждала свою первую дочь. А я сказала ей о другом: «Бабушка, ты видишь, что из твоего сына получился очень хороший писатель, как ты этого хотела». Наверное, я так сказала, поскольку чувствовала, что это было для нее очень важно. Ведь это была и ее победа.

Действительно, Евгения Лурье всячески способствовала литературным занятиям сына. Даже из лагеря она писала своей матери письма с просьбой «позаботиться о том, чтобы способности Горика⁴ не пропали»⁵. И позже, когда она вернулась из лагеря, а сын только начинал свой литературный путь, она как могла поддерживала его морально и материально. Тогда он работал над своим первым романом Студенты (1950), за который был награжден Сталинской премией. Трифонов вспоминал об этом:

 

Ведь никто в целом свете, кроме, может быть, матери и в какой-то степени сестры, которая, однако, тоже проявляла временами нестойкость, не верил в то, что это случится...

Антипов почти ничего не зарабатывал — изредка писал кое-что для спортивного журнальчика... — но мать и сестра старались изо всей мочи, чтобы он не отвлекался и спокойно делал свое дело. Они горячо верили в его дело. Даже больше, чем он сам⁶.

 

Евгения Лурье придавала большое значение знанию иностранных языков. Познакомившись в Москве с настоящей немкой, она пригласила ее жить в своем доме при условии, что та ежедневно будет разговаривать с детьми — Юрием и Татьяной — на немецком языке. В то время подобная система обучения детей в культурных семьях была достаточно распространенной, и многие учили своих детей немецкому языку, приглашая немцев в качестве домашних учителей.

Россия была тесно связана с Германией еще до революции, и не только многочисленными династическими браками. В XVIII веке Екатерина Вторая пригласила в Россию немецких крестьян, чтобы модернизировать сельское хозяйство, и ученых, чтобы развивать науки и составить грамматику русского языка, которая после этого приобрела немецкие и латинские черты. После же революции Германия стала восприниматься как родина научного коммунизма и как перспективный экономиче-ский партнер. Поэтому в конце 1920-х — начале 30-х годов именно немецкий был первым иностранным языком в СССР. Домашних учительниц, в чем-то напоминавших дореволюционных гувернанток, находили по знакомству или через биржу труда. В рассказе Возвращение Игоря Трифонов так вспоминает свою немецкую наставницу:

 

Еще бы он не помнил Марии Адольфовны! У нее были добрые, овечьи глаза, всегда немного слезящиеся, длинные пальцы, длинное лицо, сама была длинная, сутулая. «Hände waschen, Zähne putzen, schlafen»⁷. Она была настоящая немка из Гамбурга...⁸

 

Немецкая учительница угадывается также и в образе Юлии Михайловны — жены Ганчука и матери Сони из повести Дом на набережной. Ее чисто немецкая бескомпромиссность усилена использованием немецких слов:

 

Могла спорить и настаивать на своем bis zum SchlußЯ⁹, вплоть до сердечного приступа¹⁰.

 

Примечательно, что Трифонов, обычно избегавший моральных оценок, делает исключение именно прямолинейной немке. Когда описываемая в повести ситуация оборачивается самым неприглядным образом и Глебов отворачивается как от своего профессора Ганчука, так и от возлюбленной Сони, Юлия Михайловна замечает, опять-таки с использованием немецкого:

 

Здесь как-то темно, не правда ли? Надо зажигать свет. «Mehr Licht»¹¹, — как сказал Гете перед смертью¹².

 

А вот одна из забавных историй детства Трифонова, связаная с его лучшим по сравнению с другими детьми знанием иностранного языка:

 

Как-то на уроке немецкого языка вместо того, чтобы просто поднять руку и попросить у учительницы разрешения выйти, Горик обратился к ней с длинной немецкой фразой: «Erlauben Sie mir bitte gehen dorthin wohin der Kaiser zu FußЯ geht»¹³. Класс затих. Никто ни шиша не понял. Учительница кивнула, и он гордо вышел. Конечно, он знал немецкий намного лучше всех в классе потому, что третий год занимался с Марией Адольфовной. Когда он вернулся, его встретили злобным хохотом. «Ну как? Все в порядке? Донес? — кричал Володька Сапог. — Успел?» Пока Горик отсутствовал, учительница, разумеется, объяснила его вопрос; но это восприняли — не как изысканную аристократическую шутку, на что Горик рассчитывал, а как грубую похвальбу, и немедленно отомстили¹⁴.

 

С Германией был непосредственно связан и дядя Трифонова по матери — Павел Лурье. Он был инженером, начальником экспериментального бюро Коломен-ского паровозостроительного завода, владел пятью иностранными языками. В семье за ним закрепилась репутация ходячей энциклопедии. Это был довольно угрюмый, неразговорчивый человек, однако отец относился к нему с большим уважением. В начале 1930х годов, пока Германия еще считалась другом СССР, он был командирован туда для обмена опытом. Во время войны ему припомнили пребывание во вражеской стране: он отсидел несколько лет в лагере, пока его не выпустили из-за открывшегося туберкулеза.

У меня сохранилась открытка, написанная Павлом Лурье из Германии племянникам — шестилетнему Юрию и четырехлетней Татьяне. Она написана большими печатными буквами, предназначаясь детям, которые уже умеют читать. На открытке изображена такса в пенсне, с сигаретой и перевязанной платком головой. Такса лежит в мягкой постели и читает газету. Внизу стоит надпись «Der eingebildete Kranke» («Образованный больной»):

 

2 октября 1931.

Здорово, Юра и Таня. Где вы сейчас живете — в Москве или на даче? Если на даче, так передайте привет всем тамошним собачкам от немецких. Здесь все немецкие собаки очень хорошо образованы и воспитаны.

 

В библиотеке Трифонова имелось много немецких изданий, некоторые из которых сохранились со времен его детства. Помню, как отец читал мне красивые немецкие книги. На глянцевых картинках были изображены зайцы в гетрах и безрукавках, а также целое семейство ежей: хозяйственная мать в белом передничке с суповой ложкой, солидный отец-бюргер и шаловливые детки-ежата.

Благодаря воспитанию, окружению и собственным склонностям Трифонов рано приобщился к немецкой литературе, которую читал в подлиннике. Подавая в конце войны документы в Литературный институт, кроме рассказов и стихов он приложил еще и свои переводы Гете и Гейне. Много позже, уже в 1960-е и 1970-е годы, отец всегда привозил из заграничных поездок немецкие книги, а в Москве покупал в газетных киосках поступавшие из ГДР газеты.

Немецкий язык оказал влияние и на его склад ума. Например, название его романа Время и место является перефразировкой правила немецкой грамматики Zeit vor Ort (время перед местом), которое предписывает ставить обстоятельство времени перед обстоятельством места. Размышляя над чисто русским понятием «совесть», он прослеживал сходство в происхождении этого слова в русском и немецком языках. В статье о Льве Толстом На все времена он проводил параллель между этимологией русского слова «совесть» и немецкого «Gewissen»:

 

Совесть Толстого есть знание (в слове «совесть» коренится этот смысл. Русское «совесть» — совокупное знание, со-весть; впрочем, как и немецкое Gewissen — Ge-wissen)¹⁵.

 

Немецкий профессор и переводчик Ральф Шредер, друживший с Трифоновым и участвовавший в издании четырехтомника его произведений в восточнонемецком издательстве «Фолк унд Вельт», вспоминал беседы с ним о его произведениях, эпизоды которых были навеяны немецкой литературой и ее иносказаниями:

 

...Часто говорил Трифонов со мной о немецкой литературе и истории. Этот предмет он знал превосходно. Немецким языком он владел с детства и рассказывал мне, что первыми литературными переводами были переводы из Гейне и Бехера. А когда я спросил его, что должно означать лесное болото во сне его героини в конце Другой жизни — то болото, что преграждает ей путь к большаку в «другой жизни», он сказал: «Ты же немец, знаток Гете. Разве ты не помнишь:

 

Болото тянется вдоль гор,
Губя работы наши вчуже.
Но чтоб очистить весь простор,
Я воду отведу из лужи».

 

...У Гете «болото», «лужа» перекликаются с той «магией», которая в конечном счете стремилась совратить Фауста с его пути. Для Трифонова «магия» всегда была тем самым «иррациональным» в живой жизни, о котором мы с ним так долго говорили и которое он хотел сделать своими произведениями наглядно-реалистиче-ским и поднятым на уровень художественного...¹⁶ 

 

Приобщившись к немецкой литературе, Трифонов перенял элементы ее романтизма: ассоциативность, трагичный эмоциональный настрой и некоторую мистику. В его произведениях есть привидившиеся встречи, сновидения, спиритические сеансы, даже связи с потусторонним миром (Другая жизнь, Время и место). Эти особенности немецкого романтизма, даже если они не прописаны явно, проступают во взгляде на мир, историю, события, которые, по Трифонову, связаны друг с другом невидимыми нитями. Такой взгляд проявился в его спортивных очерках, где описания соревнований перемежаются отступлениями, далекими от спортивной тематики и содержащими размышления о истории и культуре.

 

 

* * *

Отличное знание немецкого языка и приличное владение английским позволили Трифонову в 1950–1960-е годы работать в качестве спортивного корреспондента на многих международных соревнованиях. В то время поездки за рубеж были привилегией избранных. У Трифонова имелись благоприятные предпосылки, чтобы попасть в их круг — литературная известность, знание иностранных языков, любовь к спорту. Тогда спортивная журналистика являлась для него жизненной необходимостью. После первого романа Студенты (1950) он долго не публиковал крупные произведения, а зарабатывал очерками и репортажами. Они печатались в газетах Физкультура и спорт, Советский спорт, Футбол, Литературная Россия, Литературная газета.

Государственный контроль в спортивных изданиях был менее строгим, чем в других изданиях. Поэтому редактору Советского спорта, а затем Физкультуры и спорта Николаю Тарасову удалось собрать вокруг себя группу молодых и талантливых авторов, предоставив им относительную свободу самовыражения. Он первый опубликовал стихотворение шестнадцатилетнего Евгения Евтушенко, открыл для читателей талант Юрия Казакова, напечатал поэму Андрея Вознесенского. Его долго связывали дружеские и рабочие контакты с Трифоновым, который многие годы являлся членом редколлегии журнала Физкультура и спорт и ушел в знак протеста, когда Николай Тарасов был уволен с поста главного редактора.

Зарубежные поездки дали Трифонову материал для его будущих книг. Его интересовали не только результаты спортивных игр, но и способности человека вы-стоять и победить в трудных условиях. Он изучал психологию спортсменов, стараясь разгадать секрет их побед и поражений. Его самого занимал вопрос, как выстоять и победить. Надо сказать, что эту сложную задачу он решал неплохо. Возможно, руководствуясь примером успешных спортсменов.

В спортивных репортажах Трифонов стал впервые свободно использовать немецкие выражения. Читатели воспринимали их легко, поскольку после войны немецкий оставался у многих на слуху. Трифонов пользовался языком достаточно естественно, используя выразительные обороты:

 

У немцев есть выражение: «со звериной серьезностью». Так вот, во многих странах начали готовиться к олимпиадам и чемпионатам «со звериной серьезностью»¹⁷.

 

Обычно выражение «tierisch ernst» имеет иронично-негативный оттенок, что и передал в своем комментарии Трифонов. В другом месте он писал:

 

Местные газеты насмешливо называли местную сборную «прюгелькнабе», что значит «мальчик для битья»¹⁸.

 

Действительно, сложное слово «Prьgelknabe» составлено из двух: «prьgeln» — «бить» и «Knabe» — «мальчик». Трифонов дал буквальный перевод понятия — «мальчик для битья», которое близко к русскому «козел отпущения».

В спортивных очерках Трифонов разработал и другой прием — связывание нескольких разнородных планов в одно повествование. Например, он описал отголоски сравнительно недавних военных событий в Германии и Австрии, где еще оставались сочувствующие национал-социализму. Во время IX зимних Олимпийских игр в Инсбруке (29 января — 9 февраля 1964 года) советских журналистов поселили в пригородном отеле. Его владелец не симпатизировал русским и потому обращался к ним только с двумя фразами: «Доброе утро» и «Хотите позвонить?»:

 

Господин Байэр старался с нами не общаться. Мы чувствовали, что все двенадцать дней он живет в напряжении. Он делал над собой усилие, чтобы сказать нам «морген» или «волен зи цу телефон?»¹⁹.

 

Причину нелюбезности хозяина отеля Трифонов вскоре обнаружил. Многие не хотели вспоминать поражение в войне и приветствовать победителей:

 

В гостиной отеля я нашел три толстых переплетенных в кожу фолианта: это были «гестебюхер», то, что у нас называется «книга отзывов»...

Мне не терпелось дойти до фатальных времен: вот приход Гитлера, вот аншлюс, вот начало войны... Что за черт? Все те же стихи о природе, о милых девушках, о шампанском. Только где-то в начале сорок первого мелькнула запись: «Alles wagen, England schlagen!», то есть «Рискнуть всем, побить Англию!»²⁰.

 

С другой стороны, Трифонов обнаруживал в местных жителях равнодушие к собственной истории, ограниченность интересов. Их не занимали ни война, ни спорт, ни искусство. В Австрии подобных обывателей называли «Травничеками».

В очерке Трифонов объяснил, откуда взялось имя Травничек и чем отличаются эти бюргеры, говорящие на местном диалекте. К слову сказать, Травничеков можно встретить и в современной Германии. Наиболее популярные у них темы: отпуск и дороговизна. Обычно они оценивают ту или иную страну в зависимости не от достопримечательностей, а от цен на туристские услуги:

 

Я не знал, кто такой Травничек, спросил, мне объяснили: венский Травничек — примерно то же, что берлинский Михель, неумирающий господин, больше всего на свете он любит швехатское пиво и шницель по-венски. Когда Травничек путешествует (у него иногда водятся деньги), он оценивает страны и города по тому, как там варят пиво и делают венский шницель. Травничек говорит на таком дьявольском диалекте, что понять его бывает невозможно.

 

В очерке «Травничек и хоккей» (1967, Вена, куда Трифонов был командирован Литературной Россией на чемпионат мира по хоккею) рассказывается о посещении концлагеря Маутхаузен и о беседах с таким Травничеком — местным бюргером по имени Руди, водителем экскурсионного автобуса:

 

Последний раз я огляделся с вершины, увидел то, что видели тысячи «хэфтлингов»²¹, выходя по утрам на работу из лагерных ворот: бескрайний простор долины, дороги, луга, горы, весь этот ясный и вечный мир, который обнимал их, прощаясь с ними.

Руди, заложив руки за спину, расхаживал внизу около автобуса. Он так и не поднялся наверх. «Да, да, я знаю. Das war eine Katastrophe. Это была катастрофа... — говорил он, покачивая своей большой головой. — Это была настоящая катастрофа. Но мы опаздываем на обед...»²².

 

А вот так венский Травничек, который, ко всему прочему, чудовищно коверкал слова, оценивал искусство:

 

Возле музея искусства ХХ века Руди остается в автобусе. «Руди, идемте с нами!» Лукаво улыбаясь, он покачивает головой: «O, nein! Dort sind die veriickte Dinge!» («Там есть сумасшедшие вещи»). Вид у него такой, будто он всех перехитрил: идите, идите, а я уж не пойду, не на таковского напали. Но и возле Музея истории искусств на площади Марии-Терезии, где Рембрандт, Ван-Дейк, Брейгель, Руди не собирается выходить из автобуса. «Да, да, все правильно. Здесь есть прекрасные вещи. Die fantastische Dinge²³. Я знаю. Я был здесь в пятьдесят четвертом году»²⁴.

 

Свои корреспонденции Трифонов любил оживлять сообщениями о том, что писали местные или «желтые» газеты. Читателям было интересно, ведь живая информация из западных стран поступала редко. К тому же любые ссылки на подобные публикации воспринималась как политическая вольность. Порою в репортажах угадывалась бравада молодого автора, который нашел оригинальный способ обойти цензуру:

 

Я вышел... и на углу Ротертурмштрассе и набережной купил вечерний «Экспресс». Двадцатитрехлетний итальянец Скамброне в припадке ревности стрелял в свою невесту, австрийку, на улице Вены, но убил не ее, а двух случайных прохожих, двух тяжело ранил и тут же на улице застрелил себя. Вчера он приехал на автомобиле из Италии, узнав, что невеста изменила ему. На первой полосе была фотография женщины, сидит, закрыв руками лицо... Снова слухи о том, что Мартин Борман жив, возглавляет тайную нацистскую организацию в Бразилии. Доктор Визенталь, тот самый, что организовал поимку Эйхмана, вылетел из Вены в Нью-Йорк...²⁵ 

Непривычным для спортивной журналистики было описание фильмов, которые показывали в Вене в 1967 году. На самом деле Трифонов любил кино. В середине 1960-х годов в Москве постоянно шли закрытые показы итальянских фильмов Антониони, Феллини, других западных режиссеров. Мои родители часто ходили на эти просмотры в ЦДЛ. Неудивительно, что увиденный в Вене фильм был описан отцом столь подробно:

 

В кинотеатре «Табор» на Таборштрассе, рядом с нашим отелем, идет фильм «Профессор Гольдфут и его бикини-машина». Фильм новый, его рекламируют в Штадт-халле в перерывах между периодами хоккея. «Профессор Гольдфут! Девушки в бикини управляются по радио! Вы получите истинное наслаждение...» Суть вот в чем: некий профессор изобрел машину, которая штампует юных красоток в трусиках-бикини. Красотки в готовом виде, лежа на противне, катящемся по рельсам, выезжают из жерла громадной печи, подобно только что испеченным булкам. Девушки полны очарования, но они лишь роботы. Машины любви. Они подчиняются приказам, которые отдает профессор Гольдфут по радио. Профессор выглядит явным сумасшедшим, у него безумные глаза, сатанинский хохот, но идеи, обуревающие его, вполне реалистические: девушки по его приказу влюбляют в себя богатых людей, женят на себе и заставляют переписывать на свое имя все состояние, которое затем переходит профессору Гольдфуту. Каким образом происходит эта последняя операция, не совсем ясно, но это и не важно, важна идея: машины любви превращаются в машины, добывающие золото...

И, однако, что-то было в этой дурацкой «бикини-машине» нестерпимо печальное. Я почувствовал это не сразу. Ощущение беспредельной «механизации», от которой нельзя защититься и некуда спрятаться, охватило внезапно, как приступ тоски²⁶.

 

Рассказ Трифонова Воспоминание о Дженцано (1964) был навеян поездкой по Италии в 1960 году, когда он был командирован в Рим на XVII летние Олимпийские игры. Начинался рассказ историческими рассуждениями и воспоминаниями, никак не связанными со спортивными играми:

 

Древняя Аппиева дорога, та самая, знаменитая «Via Appia», построенная Аппием Клавдием две тысячи триста лет назад, мощенная камнем от Рима до Капуи, и, может быть, единственная в мире сохранившаяся до наших дней дорога древности, шла все время справа от автострады. Сквозь стекло автобуса я пытался разглядеть развалины гробниц и храмов на ее обочинах, но почти ничего не видел. Иногда мелькало на горизонте что-то похожее на развалины, но, возможно, это были купы деревьев. Слева возникал на экране синего неба и вдруг исчезал скелет гигантского полуобрушенного акведука...

Это были остатки фундаментов когда-то великолепных зданий. Все они давно разрушились временем, но дорога еще живет. Она сохранилась так же, как эта земля, холмистая, рыжая, в лиловых подпалинах осени. Сколько колесниц гремело по этим камням! По ним ехал несчастный поэт²⁷, изгнанный из Рима загадочным гневом императора. Эти лиловые холмы провожали колесницу поэта, и он смотрел на них с болью, но без отчаяния, еще веря в то, что он вернется, не зная того, что он прощается с ними навсегда...

Я помню, как в шестом или пятом классе, когда я увлекался «Спартаком» Джованьоли, я нарисовал акварельными красками эту дорогу, и по странной случайности рисунок сохранился до сих пор. Ничто не сохранилось из моих школьных рисунков, тетрадей и дневников, а этот рисунок цел. Как будто я знал тогда, что через четверть века увижу эту дорогу и сравню ее с той, воображаемой, которую я когда-то рисовал, и поражусь ее небольшой ширине, ее тихой невзрачности и какому-то глубокому неземному спокойствию, каким обладают только моря и кладбища²⁸.

 

Во французских спортивных репортажах Трифонов пользовался той же многоплановостью и употреблял французские слова, хотя языком и не владел. Зато ему была знакома французская литература, он разбирался в истории и географии страны. В конце концов, он немного знал английский язык, на котором всегда мог объясниться. А спортивные законы и человеческие типажи везде схожи. Поэтому, находясь в феврале 1968 года на Х Олимпийских играх в Гренобле, он быстро научился понимать французов и стал вставлять в свои тексты французские словечки:

 

Хоккей для французов почти экзотическая игра. Французы любят свой «буль» — игру в шары, любят футбол, а из зимних видов на первом месте горнолыжный спорт: нет ничего очаровательнее летящей с горы девушки в элегантных брюках цвета электрик и в белом или ярко-красном свитере с эмблемой клуба на плече! Французу главное, чтобы — «тре жоли!». Очень красиво!

Слалом, горный спуск, фигурное катание — «тре жоли». Лыжный кросс или скоростной бег на коньках совсем не «тре жоли». Пускай этой нудной лошадиной работой занимаются сумрачные финны и упорные норвежцы²⁹.

 

Иногда Трифонов передавал на языке целые диалоги латинскими буквами. Во время поездки по окрестностям Гренобля друг Трифонова подсадил в свой «Рено» случайного пассажира по имени Марсель. Они разговорились, и тот спросил их:

 

— Vous etez les Polonais?³⁰ — спросил Марсель, обернувшись к нам.

— Oui! — ответил Петр Александрович и добавил по-русски: — Какая разница³¹.

 

В репортаже из Гренобля Трифонов много писал об истории и культуре Франции. Он упоминал, что в окрестностях Гренобля находились остатки замка XV века последнего «рыцаря без страха и упрека» Баярда, что в Гренобле родился Стендаль, а неподалеку в городе Шамони в 1924 году проводились первые зимние Олимпий-ские игры. Он описал, причем с большой долей юмора, современную скульптуру в центре города, против которой протестовали местные жители. С полным пониманием он отнесся к оригинальной, не похожей на московский балет, постановке Мориса Бежара. Рассказал о выставке картины Сальвадора Дали «Ловля тунца», которую тот приурочил к открытию Олимпиады. И о выступлении в мюзик-холле «Олимпик» «идола французской молодежи» певца Джонни Холлидея. Кстати, певец любим французами и поныне. Когда, несмотря на свой возраст, Холлидей выступает перед публикой, он, как и прежде, собирает громадные залы.

Очевидно, Трифонов хотел писать не только о спорте, который он любил и понимал, но и о стране, которую посещал. Старался передать живую атмосферу, воспроизвести характерные детали облика и характера легкомысленных французов, сделать свой рассказ более увлекательным и художественным.

Отец не мог тогда предположить, что его дочь с мужем и тремя детьми в начале 1990-х проведут два года в Гренобле. Этот чудесный старинный город расположен в долине между горными массивами Альп. Окрестности города славятся своими зимними курортами, лыжными станциями. После зимних каникул молодые люди часто хромают и расхаживают по городу на костылях. Лыжный спорт вызывает много травм.

Мой муж Андраник Тангян работал в Гренобльском политехническом институте. Дочери Катя и Нина учились в Интернациональном лицее имени Стендаля, трехлетний сын Миша ходил в Еcole maternelle (наподобие русского детского сада), а я учила в Гренобльском университете французский язык. Мы много ездили по окрестностям города, поднимались на лыжные станции. И посещали те места и больше узнавали о тех знаменитых людях, которых описывал Трифонов. Отец только забыл упомянуть еще одну важную личность, прославившую Гренобль, — египтолога Шампольона, который первый расшифровал египетские иероглифы. В 1809 году в возрасте девятнадцати лет он стал профессором истории в Гренобльском университете. Его имя носит один из главных лицеев города.

* * *

Немецкие увлечения Трифонова, оказавшие на него как писателя большое влияние, были во многом связаны с поэзией Гейне, которую он переводил еще в юно-сти. Ее я слышала с раннего детства. Отец любил читать вслух стихи, особенно часто читал Гейне.

После смерти моей мамы Нины Нелиной в 1966 году отец, овдовев, часто зачитывал мне вслух одно стихотворение, которое отвечало его угнетенному состоянию. Страдания от потери близкого человека усугублялись нападками родителей жены, которые обвиняли его в ранней гибели дочери. Кто знает, каких недоброжелателей мог иметь в виду отец, когда он (причем не один раз!) произносил вслух:

 

Они меня истерзали
И сделали смерти бледней, —
Одни — своею любовью,
Другие — враждою своей.
Они мне мой хлеб отравили,
Давали мне яда с водой, —
Одни — своею любовью,
Другие — своею враждой.
Но та, от которой всех больше
Душа и доселе больна,
Мне зла никогда не желала,
И меня не любила она!

 

(пер. Ап. Григорьева)³² 

 

Смерть родных людей сразу поднимала в отце волну воспоминаний, сожалений. И чувство вины, что не нашел время, упустил шанс, который уже никогда не повторится. Так было с ним после смерти мамы, он очень корил себя тем, что был недостаточно внимателен к ней, не берег ее, упустил. Отец был совестливым человеком. Чем позднее он осознавал свою причастность к случившемуся, тем сильнее была боль. В своем психоанализе Трифонов доходил иногда до предельной откровенности. Он не красовался своими страданиями, не боялся саморазоблачений, продолжая в литературе «как бы оперировать на себе. Временами бывало больно»³³.

Думая о постигшем его горе, отцу казалось, что смерть жены была ускорена нарастающим непониманием между супругами, поскольку каждый по-своему менялся со временем. Через два года после смерти Нелиной Трифонов обратился к другому стихотворению Гейне, созвучному его утрате:

 

Они любили друг друга так долго и нежно.
С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!
Но, как враги, избегали признанья и встречи,
И были пусты и хладны их краткие речи.
Они расстались в безмолвном и гордом страданье,
И милый образ во сне лишь порою видали, —
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье...
Но в мире ином друг друга они не узнали.

 

(пер. М.Ю. Лермонтова)³⁴ 

 

Последняя строчка использована в очерке из Гренобля Сотворение кумиров (1968). Трифонов писал, что канадцы, потомки французов, оторвались от них, став больше американцами. И здесь он приводил цитату, которая не вполне адекватна сюжету, но соответствовала его эмоциональному настрою:

 

Две ветви одного ствола, уходящего корнями в столетия. Но как много их теперь разделяет! Вспоминается строчка Гейне: «И в мире ином друг друга они не узнали»³⁵.

 

В своей наиболее мистической повести Другая жизнь Трифонов описывал, как один супруг умирал, а другой вспоминал их совместную жизнь и, испытывая чувство вины и неловкости, все же со временем начинал новую жизнь, становясь другим человеком. В каком-то смысле Другая жизнь перекликается с приведенным стихотворением Гейне о разошедшихся путях возлюбленных, об их изменениях до неузнаваемости. «Другая жизнь» у Трифонова — это «иной мир» у Гейне.

В последнем романе Время и место Трифонов дважды возвращался к теме расставания возлюбленных, но совсем при других обстоятельствах. Та же строка из Гейне относилась к распаду его брака с Аллой Пастуховой³⁶:

 

Он упорно молчал. Он понимал, что молчанием добивает ее, но язык не повиновался, существенных мыслей не было, в голове вертелись строчки: «Но в мире ином друг друга они не узнали». Таня обернулась, он увидел плоское измученное лицо...

Таня не понимала, как он изменился за годы, и от непонимания шла беда. От непонимания была сухость во рту³⁷.

 

К тому же периоду жизни с Аллой Пастуховой относилось описание переезда супругов в новый дом, после чего старые отношения окончательно заходили в тупик:

 

Мокрый снег плыл по стеклу, внизу дробились и трепетали огни, все было серо-синим, черным, немилым, чужим. Говорили, что в доме напротив в первом этаже скоро откроют булочную... Все время вертелись строчки: «Но в мире ином друг друга они не узнали»³⁸.

 

В полной мере Трифонов отдал дань романтизму Гейне с его «иным миром» в заключении романа Время и место. Его концовка — обособленный абзац, не связанный с предыдущим повествованием, в котором не говорится, о ком и о чем идет речь. Можно только догадываться:

 

Он сказал: «Давай встретимся на Тверском. У меня кончится семинар, я выйду из института часов в шесть...» И вот он идет, помахивая портфелем, большой, знакомый, нестерпимо старый, с клочками седых волос из-под кроличьей шапки, и спрашивает: «Это ты?» — «Ну да», — говорю я, мы обнимаемся, бредем на бульвар, где-то садимся. Москва окружает нас, как лес. Мы пересекли его. Все остальное не имеет значения³⁹.

 

Тверской бульвар был для Трифонова особым местом. Там провел он с родителями первые годы жизни. На Тверском находился Литинститут, где сначала он учился, затем преподавал. На бульваре назначались многие встречи. Теперь же «Некто» и Трифонов встретились, узнали друг друга, несмотря на то что оба стали другими. Они обнялись, сели на скамейку. «Некто» мог быть и его матерью, и женой Ниной Нелиной, и его «вторым Я». Им было что рассказать друг другу. Ведь они «пересекли лес», то есть прожили жизнь. «Лес» у Трифонова часто служил метафорой «жизни». Теперь они могли спокойным взглядом окинуть прожитую жизнь, оценить ее задним числом. Если там были ошибки и заблуждения, то теперь это не играло уже никакой роли.

«Некто» мог быть и другом Трифонова — известным переводчиком с немецкого языка и публицистом Львом Гинзбургом, который тоже с детства был увлечен творчеством Гейне. Еще в школе он написал стихотворение о поэте и был влюблен в девочку, которая своей холодностью напоминала ему безжалостную Лорелею из известной баллады Гейне. Он несколько раз пытался переводить его стихи, но не был удовлетворен результатами. В качестве названия для своего автобиографического романа Гинзбург использовал заключительную строку из позднего стихотворения Гейне Enfant perdu: «Разбилось лишь сердце мое» («Nur mein Herz brach»).

Гинзбург был очень близок Трифонову. Отец ценил живой, саркастический ум своего друга, его эрудицию. Он всегда смеялся его шуткам. У них были общие интересы, имелись параллели в биографиях. Например, в детстве Гинзбург тоже осваивал немецкий язык с живущей в семье немкой:

 

Как становятся германистом? ...Когда мне было пять лет, в 1926 году, в нашей семье поселилась Иоганна Андреевна Прам, немка, одна из тех «немок», которые водили по бульварам тогдашней Москвы группы детей. ...От Анни я узнал множество немецких песен, песенок, немецких стишков, сказок, детских, наив-ных, которые спустя долгие десятилетия вернулись ко мне в виде немецкого фольклора... Анни пробудила во мне «немецкое начало», задела в моей душе какую-то немецкую струну, все остальное пришло потом⁴⁰.

 

Так же, как и отец, Гинзбург интересовался психологией немцев, переживших национал-социализм. На эту тему он написал несколько документальных повестей о здравствующих деятелях Третьего рейха. Название одной из них — Потусторонние встречи — перекликалось со стихотворением Гейне, которое цитировал Трифонов.

В рассказе Опрокинутый дом отец вспоминал свое возвращение из двухмесячной поездки в Америку, иллюстрируя взаимопонимание с Гинзбургом их последующим разговором:

 

...Хотя он не был в Америке. Но он догадывался обо всем. Когда я вернулся оттуда, он спросил: «Ну как там? Все ясно?» Я ответил: «Все ясно» — и больше он ни о чем не спрашивал⁴¹.

 

На самом деле вопрос «Все ясно?» — дословный перевод немецкого приветствия «Alles klar?» вроде английского «How do you do?». Такой вопрос не требует ответа. Оба друга это знали. Немецкий служил для них своего рода кодом, с помощью которого они могли объясняться друг с другом в то время, как окружающие их не понимали. Вопрос Гинзбурга «Все ясно?» на их языке мог означать примерно следующее: «Теперь тебе ясно, как нам морочат голову?».

Именно Гинзбург в 1966 году познакомил Трифонова с Генрихом Бёллем. Эта встреча произошла в доме у «Левастика», как ласково называл его отец. Я тоже присутствовала тогда при этой встрече. Помню, как подала руку гостю, который приехал в Москву со своим взрослым сыном. Оба показались мне очень высокими и очень скромными. Само собой разумеется, разговор с ними шел на их родном языке.

В последние годы отец сосредоточился на своих делах и стал уделять Гинзбургу меньше внимания. Когда у Гинзбурга умерла жена, он даже укорял Трифонова: «Когда умерла твоя жена Нина, я был с тобой постоянно. Когда умерла Буба⁴², ты почти не появляешься». Вскоре неожиданно умер сам Гинзбург. Трифонов угрызался совестью, но уже ничего нельзя было исправить. Писал с оттенком самооправдания:

 

В пятницу я ему позвонил и хотел зайти, он болел уже несколько дней, ни о чем серьезном никто не думал, и мне сказали, что он поехал на рынок покупать арбуз, я успокоился и не пошел к нему, потому что приехал человек из другого города, который должен был срочно со мной встретиться, — ах, боже мой, это вздор и не имеет значения! Я не увидел его больше никогда⁴³.

 

Чтобы как-то загладить вину перед старым другом, он взял на себя обязательства по сохранению его литературного наследства. Буквально за месяц до собственной смерти Трифонов получил по почте Постановление Секретариата Союза писателей СССР от 25 февраля 1981 года о своем назначении председателем комиссии по литературному наследию Л.В. Гинзбурга.

Трифонов не успел приступить к своим обязанностям. В конце марта 1981 г. он лег на операцию и через день после нее, 28 марта 1981 года, умер. Встреча с другом, литературным единомышленником и знатоком любимого ими обоими немецкого языка произошла уже в «другой жизни». Последняя литературная миссия Трифонова оказалась связанной с немецким наследием.

 

 

 

 1 Т. Трифонова. Долгая жизнь в России. М.: Собрание, 2008. С. 181.

 2 «Точка 36» был почтовый адрес лагеря, где находилась Е. Лурье.

 3 Т. Трифонова. Долгая жизнь в России. М.: Собрание, 2008. С. 165.

 4 Горик (Игорь) — автобиографический персонаж, который фигурировал у Трифонова в рассказе Возвращение Игоря и посмертно изданном незаконченном романе Исчезновение.

 5 Ю. Трифонов. Исчезновение. В кн.: Ю. Трифонов. Дом на набережной. Время и место. М.: АСТ, 2000. С. 193.

 6 Ю. Трифонов. Время и место. В кн.: Ю. Трифонов. Собрание сочинений в 4-х томах, т. 4. М.: Художественная литература, 1986. С. 378, 384.

 7 Руки мыть, зубы чистить, спать (нем.).

 8 Ю. Трифонов. Возвращение Игоря. В кн.: Ю. Трифонов. Избранные произведения в двух томах, т. 1. М.: Художественная литература, 1978. С. 248.

 9 До упора (нем.).

10 Ю. Трифонов. Дом на набережной. В кн.: Ю. Трифонов. Дом на набережной. Время и место. М.: АСТ, 2000. С. 69.

11 Больше света (нем.).

12 Ю. Трифонов. Дом на набережной, там же. С. 150.

13 Позвольте мне, пожалуйста, сходить туда, куда Кайзер пешком ходит (нем.).

14 Ю. Трифонов. Исчезновение. В кн.: Ю. Трифонов. Дом на набережной. Время и место. М.: АСТ, 2000. С. 221–222.

 15 Ю. Трифонов. На все времена. В кн.: Ю. Трифонов. Собрание сочинений в 4-х томах, т. 4. М.: Художественная литература, 1986. С. 552.

 16 Р. Шредер. Мой год еще не наступил. Из бесед с Юрием Трифоновым. Лит. обозрение, 1987, № 8. Цит. по кн.: А. Шитов. Юрий Трифонов. Хроника жизни и творчества 1925–1981. Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 1997. С. 509.

 17 Ю. Трифонов. Сотворение кумиров. В кн.: Ю. Трифонов. Бесконечные игры. М.: Физкультура и спорт, 1989. С. 431.

 18 Ю. Трифонов. Из австрийского дневника. Там же. С. 406.

 19 Там же. С. 409.

 20 Там же. С. 409.

 21 Haftling (нем.) — заключенный.

 22 Ю. Трифонов. Травничек и хоккей. В кн.: Ю. Трифонов. Бесконечные игры. М.: Физкультура и спорт, 1989. С. 423.

 23 Фантастические вещи (нем.).

 24 Там же. С. 411.

 25 Там же. С. 416–417.

 26 Там же. С. 413–414.

 27 Древнеримский поэт Овидий, изгнанный из Рима императором Августом в 8 году н.э. Причина гнева императора остается тайной.

 28 Ю. Трифонов. Воспоминание о Дженцано. В кн.: Бесконечные игры. М.: Физкультура и спорт, 1989. С. 393–395.

 29 Ю. Трифонов. Сотворение кумиров. Там же. С. 434.

 30 «Вы — поляки?» (фр.).

 31 Там же. С. 439.

 32 Г. Гейне. Они меня истерзали... Лирика. М.: Художественная литература, 2006. С. 63.

 33 Ю. Трифонов. Время и место. В кн.: Ю. Трифонов. Собрание сочинений в 4-х томах, т. 4. М.: Художественная литература, 1987. С. 470.

 34 Г. Гейне. Они любили друг друга так долго и нежно... Лирика. Там же. С. 91.

 35 Ю. Трифонов. Сотворение кумиров. В кн.: Ю. Трифонов. Бесконечные игры. М.: Физкультура и спорт, 1989. С. 434.

 36 Алла Пастухова — вторая жена Юрия Трифонова в 1968–1979 годах, редактор серии книг Политиздата «Пламенные революционеры», под чьей редакцией вышел роман Трифонова Нетерпение (1973).

 37 Ю. Трифонов. Время и место. В кн.: Ю. Трифонов. Собрание сочинений в 4-х томах, т. 4. М.: Художественная литература, 1987. С. 449–50, 459–60.

 38 Там же. С. 445.

 39 Там же. С. 518.

 40 Лев Гинзбург. Разбилось лишь сердце мое... Роман-эссе, 1985.

http://royallib.com/read/ginzburg_lev/razbilos_lish_serdtse_moe_roman_esse.html#
143360 С. 7–8.

 41 Ю. Трифонов. Опрокинутый дом. В кн.: Ю. Трифонов. Собрание сочинений в 4-х томах, т. 4. М.: Художественная литература, 1987. С. 221.

 42 Бибиса (Буба) Гинзбург (урожд. Дик. 1925–1978), жена Льва Гинзбурга.

 43 Ю. Трифонов. Опрокинутый дом. Там же. С. 222–223.