Евгений
Никитин.
Какие они разные... Чуковские. Корней, Николай, Лидия. — Нижний Новгород:
Деком, 2014.
Как
вы думаете, о ком автор книги о Чуковских написал фразу, данную мною в
усеченном виде в заглавии статьи? Догадались? Нет? О Корнее Чуковском. Так
Евгений Никитин подытожил «апофеоз» Корнея Ивановича, его «звездный час»,
«когда в результате порыва вдохновения родился “Крокодил”» (стр. 58). Вот
тут-то и настал момент истины. Оказывается, Чуковский только в тридцать четыре
года, написав «Крокодила», наконец-то нашел себя…
«Его главная
причина (успеха поэмы. — И.Ч.):
литератор Чуковский, наконец-то, нашел себя, обрел свое истинное призвание.
Свойственная ему ложь преобразилась — превратилась в благородную фантазию,
задиристость и наглость преобразовались в поэтическую смелость...» (стр. 59).
Однако прерву цитирование: автор
уже высказал две достаточно спорные мысли, на которых стоит остановиться. Итак,
«свойственная ему ложь»... Сам Чуковский в своих дневниках неоднократно укорял
себя в этом пороке. В книге Никитина приводится несколько таких мест: «Эта тогдашняя ложь, эта путаница (вследствие незаконного
происхождения. — И.Ч.) — и есть источник всех моих фальшей и лжей дальнейшего периода» (стр. 15). Или: «И отсюда
завелась привычка мешать боль, шутовство и ложь — никогда не показывать людям
себя — отсюда, отсюда пошло все остальное» (стр. 16). Это Корней Иванович сам о
себе.
Однако автор, берущийся рассказать
о жизни человека такой сложности и такого масштаба, должен кое-что знать о нем,
иметь представление о его личности, привычках, особенностях. Странно, что
Евгению Никитину ничто неведомо о присущем Чуковскому «самомучительстве»,
как называл эту черту Станислав Рассадин. Был Корней Иванович знаменитый «самогрыз», о чем говорят и его Дневник, и мемуарная
литература. Кстати, о последней. Никитин приводит воспоминания Ольги Грудцовой, где она обвиняет Чуковского если не во лжи, то в
«двойственности»: «Вы были двойственный человек, Корней Иванович!»* (стр.
16)
Открываю воспоминания Ольги Грудцовой «Он был ни на кого не похож»** и выписываю из них высказывания Чуковского о
себе: «Я разучился писать... Я старый... Я никуда не гожусь...», «Я ночи не
сплю, вспоминаю все дурное, что делал людям», «Терпеть не могу цветов», «Мой
первый импульс плохой, хорошее я делаю пораздумав»... Каждый из этих
самообличительных тезисов «вспоминатель» оспаривает
или объясняет. Например, нелюбовь к цветам объясняет нежеланием любить общепринятое. Про «первый импульс»: «На деле было наоборот:
первый импульс — помочь, одарить, похвалить. А потом вдруг сожалеет, зачем это
сделал. Помню, написал восторженную статью о поэте. А назавтра: — Чего это я
его так расхвалил?!»
Для чего все эти цитаты? Хочу
показать, что вспоминающий может приводить любые факты, главное — как он их
интерпретирует, какой портрет из его воспоминаний складывается. То же можно
сказать и об исследователе, и об авторе жизнеописания. Самооговорам не только в
судах не верят.
Да, Корней
Иванович был человеком многосложным, часто противоречивым, присутствовала в нем
и пресловутая «двойственность», причину которой можно увидеть не только в
психологической травме, полученной в детстве, но и во времени, требующем
приспособляемости, бесконечной перестройки, существования в мире пишущих и
приглядывающих за ними, а стало быть, в ситуации двойных стандартов и оценок,
когда даже Дневнику нельзя было доверять свои истинные мысли... Ну и что? Разве пишущий о Чуковском не должен расставить
все по своим местам? Не обязан следить за тем, чтобы отдельные высказывания не
исказили портрет до неузнаваемости?
Все это относится
к фразе о «свойственной Чуковскому лжи»*. Теперь — о ее «преображении» в
фантазию в «звездный час» писателя, в момент создания «Крокодила». Здесь позволю себе отступление.
В самом начале перестройки я
написала письмо Лидии Корнеевне Чуковской, среди
прочего я выражала в нем восхищение критическими работами ее отца, собранными в
одном из томов его собрания сочинений, которое было у нас в доме. Добравшись до
этих статей, я не могла от них оторваться, так живо они были написаны, так
много мыслей содержали. Ответ Лидии Корнеевны помню
хорошо, хотя само ее письмо в наших скитаниях где-то затерялось. Она писала,
что неудивительно, что мне так понравились критические работы Корнея Ивановича,
ведь по своему призванию он был литературный критик — к сожалению, ему
пришлось отказаться от этой деятельности.
Сейчас, роясь в своих записях, я
обнаружила поддержку этой мысли в опубликованной переписке Лидии Корнеевны и Давида Самойлова. Дочь Корнея Ивановича пишет,
что одним из несчастий отца было то, что он, «рожденный критик, должен
был этот главный свой талант закопать в землю». Евгений Никитин то ли не знает
об этом, то ли пытается доказать, что это не так. Вот его доказательства:
«Писатель признавался, что каждая литературоведческая работа стоила ему “больше
труда и душевного напряжения”, чем шестьдесят “Мойдодыров”».
Далее следует пояснение автора: «...потому что он (Чуков-ский.
— И.Ч.) при этом шел против своего жизненного призвания. Когда же
Чуковский сочинял стихи для детей, он становился самим собой, одолевавшие,
мучившие его вихри лжи преображались, превращались в неудержимые взлеты
фантазии» (стр. 56). Дались же автору эти «вихри лжи»! Сдается, они берут
начало от «вихрей», притом «ядовитых», из шварцевского
памфлета «Белый волк»... Но я сейчас о другом. Может
быть, Никитин прав, говоря, что легко, на лету, сочиняемые детские стихи и были
«истинным призванием» Чуковского? С точки зрения сегодняшнего читателя, не
подозревающего, что «дедушка Корней» был когда-то ведущим литературным
критиком, прекрасным литературоведом, — все правильно.
Но непростительно писать такое
исследователю-филологу.
В «Книге об отце» Лидия Корнеевна много страниц посвящает упорной, долгой работе
Корнея Ивановича над статьями. А вот снова свидетельство Ольги Наппельбаум-Грудцовой, приводящей слова Чуковского: «Я не могу
выпустить из рук книгу, статью до тех пор, пока не уверен, что лучше не в силах
написать...». Это стиль работы. Чуковский называл себя «рабочей машиной»,
шлифовал свои тексты. Странно, что это вызывает непонимание у коллеги,
считающего, видно, что — чем легче, тем лучше.
Став к концу 1900-х годов одним из
самых влиятельных критиков, после революции Чуковский «не нашел себе места» в
литературной критике, как справедливо пишет Никитин, но не дает никаких
пояснений этому обстоятельству, посему читатель недоумевает: не нашел себе
места — потому что критика не была «призванием»? Потому что понял, что его
призвание — творчество для детей?
Скажу так: «Крокодил», сочиненный полуслучайно для развлечения больного сынишки, не был ни
«апофеозом», ни «обретением призвания». Он показал «выход» из тупика в
ситуации, когда литературная критика практически перестала существовать,
превратилась в цеховую перебранку и даже в опасную для жизни сферу. В этот
момент работа для детей стала для Чуковского прибежищем и спасением, как для
Пастернака и целой плеяды поэтов 1930–50-х годов — работа над переводами поэзии
народов СССР. Считаем ли мы при этом, что собственная лирика не была для них
«призванием»? Нет, конечно, просто, сочиняя свои стихи, они не имели
возможности напечататься и получить литературный гонорар. Что до призвания...
Ну да, в итоге для Пастернака, Заболоцкого, Липкина, Тарковского переводы стали
«вторым призванием», а для Чуковского таковой стала детская литература. Но к
этому выводу нужно было прийти...
Вообще автор книги, как мне
кажется, слишком узко и ограниченно понимает свою задачу, обозначая лишь
контуры жизни и творчества трех членов фамилии Чуковских. Читателю,
интересующемуся предметом, хочется большего. Материала на удивление много. Не
так давно (2006) в серии ЖЗЛ появилась почти тысячестраничная,
на мой взгляд, не слишком удавшаяся книга о Корнее Чуковском Ирины Лукьяновой;
существует великолепная «Книга об отце» Лидии Чуковской; издаются
многостраничные сборники воспоминаний... Это все о «корне» рода — Корнее
Ивановиче. О «ветвях» написано поменьше.
Но даже и о Корнее Чуковском мы
знаем далеко не все. Простейший пример: до конца не прояснена история о широко
распространенной «сплетне», что Чуковский, посланный пригласить Илью Репина в
Советскую Россию в 1924 году, его от возвращения отговорил. Очерк на эту тему
написала Елена Цезаревна Чуковская*, Евгений
Никитин излагает этот эпизод в полном соответствии с ее рассказом. Между тем,
мне всегда казалось, что, будучи настоящим другом
Репина и желая ему добра, Корней Иванович вполне мог отговаривать художника от
реэмиграции**.
На огромную юбилейную выставку картин, проходившую в Русском музее в 1925 году,
Чуковский Репина активно звал, и художник на нее, кстати говоря, думал
приехать, но советская бюрократическая машина этот приезд сорвала; а вот
переселиться насовсем...
Сын Николай рассказывает, как
взволновался отец, как задрожали у него руки, когда он услышал, что
искусствовед Бродский в 1939 году после войны с Финляндией
оказавшийся в Куоккале, обнаружил там какое-то письмо Чуковского к Репину с
советом не возвращаться... Невольно возникает мысль, что Корней Иванович не зря
так испугался. Письмо до сих пор не найдено***. Вполне возможно, что оно
существовало, но его могло и не быть — опасность давать такие советы «в
письменной форме» все понимали. А вот в устной... Косвенным аргументом для подтверждения
этой гипотезы может послужить письмо Чуковского к Репину, написанное в апреле
1925 года, через несколько месяцев после их свидания: «Мудро вы сделали, что
провели эти годы в Куоккале».
Это лишь один пример «незакрытых»
тем в биографии Корнея Чуковского. Биография же троих Чуковских — огромное поле
для открытий!
«Какие они разные» — стоит в
заглавии. Вот, казалось бы, и задача: показать, насколько разными были трое
Чуковских, как неодинаково сложились их судьбы, как по-своему каждый из них
смотрел на мир. Но, сдается мне, автора эта задача не увлекла. В книге —
множество подробностей, имен (особенно в главе о Николае Чуковском), отрывков
из писем, в том числе и архивных, — но не хватает авторской позиции, оценок и
выводов.
Так, рассказывая о фронтовой дружбе
Николая Чуковского с Анатолием Тарасенковым и приводя
вполне дружеские письма Николая к Анатолию, Никитин дает затем выдержку из
воспоминаний Николая Чуковского о друге... И здесь выясняется, что Анатолий
Тарасенков сочетал в себе нежную любовь к творцам Серебряного века (мы знаем из
воспоминаний жены Тарасенкова Марии Белкиной, как ее
муж собирал и хранил рукописи Цветаевой и других «запрещенных» тогда авторов) с
их критикой в своих печатных работах. Он, по словам Николая Чуковского,
«...безудержно хвалил поэтов, которых искренне считал бездарностями, и ругал
других поэтов, которыми восхищался всей душой».
Что думал сам Николай Чуковский о
таком «двоемыслии»? Не был ли пример друга для него заразителен? И не сыграло
ли подобное лицемерие с ним злую шутку, когда, став «значительным лицом» в
Союзе писателей (членом правления) на собрании, посвященном «Доктору Живаго»,
он предложил исключить Пастернака из писательского союза? Любя Бориса
Леонидовича и высоко ценя его творчество, смог произнести совершенно жуткие
слова: «...он сорвал с себя забрало и открыто признал себя нашим врагом. Так
поступим же мы с ним так, как мы поступаем с врагами». Комментария автор не
дает, только приводит мнение сына писателя, что Николай Корнеевич
хотел «оградить поэта от худшего — от выдворения из
СССР» (стр. 203). Как-то стыдновато это читать. В
«Книге прощаний» Станислав Рассадин рассказал, как старик Чуковский уже после
смерти старшего сына в 1965 году мучил его вдову, сознательно в ее присутствии
прося Александра Галича исполнить песню «Памяти Б.Л. Пастернака», кончающуюся
словами: «Мы поименно вспомним всех, кто поднял руку» — имеется в виду
голосование писателей об изгнании Пастернака из СП…
Судя по всему, автору книги Николай
Чуковский импонирует больше, чем его неуемная сестра. В судьбе Николая,
казалось бы, все складывалось нормально: писание книг для юношества, переводы
(великолепные «Литературные воспоминания», написанные в 1960-х, будут
опубликованы только в 1989-м), женитьба, фронт, работа в Союзе писателей…
Между тем, не все было так гладко. В не напечатанном при жизни автора памфлете «Белый волк» Евгений
Шварц с возмущением говорит об отношении Корнея Чуковского к сыну Николаю, с
которым Шварц дружил, оказавшемуся в войну на тяжелом участке фронта без надежды
на работу в газете*. Тогда Чуковский отказался помочь сыну, и это при том, что его
младший сын Борис уже погиб на войне…
Не разбирая сейчас перипетий этого
дела, скажу только, что автор книги на подобных историях не останавливается. В
принципе он и не обязан этого делать, выбирая тот жизненный материал, который
кажется ему особенно значимым. Но вот что удивительно: он проходит мимо
серьезных общественно-политических разногласий, разделивших семью Чуковских.
Корнею Ивановичу приписывается
ядовитая шутка: «Я счастливый отец. Если к власти придут правые, у меня есть
Коля, если левые — Лида». При всем том сам Корней Чуковский не остался
посредине, на нейтральной полосе, его симпатии были явно на стороне гонимых. В
унисон с дочерью он заступался за Иосифа Бродского. Переписка с Лидией Корнеевной говорит о большой близости дочери и отца, об их
постоянной заботе друг о друге. Именно отец помог
девятнадцатилетней студентке выпутаться из опасной истории с участием в
анархической организации (Никитин описывает этот эпизод очень подробно, с
обильным цитированием писем и документов), именно он первым узнал о гибели
Матвея Бронштейна, мужа Лидии, он же устроил отъезд дочери (и Ахматовой) с
маленькими Люшей и Женей из Чистополя в Ташкент.
Ну а дочь вступалась за отца в периоды травли (например, писала Горькому),
морально помогала выстоять.
Автор книги уклоняется от оценок,
однако к Лидии Корнеевне у него довольно много
претензий: впуталась в историю с анархистами, ушла от любящего мужа Цезаря Вольпе, не заметила исчезновения обэриутов
(?), не проявила должных «терпимости и понимания» к Ахматовой, что привело к
разрыву их отношений в Ташкенте... Не буду вдаваться в сущность этих замечаний,
скажу лишь, что они особенно бросаются в глаза на фоне полного отсутствия
чего-либо подобного в главе о Николае Чуковском.
Есть в книге Евгения Никитина и
хорошее. Собран огромный материал, процитированы десятки писем и документов из
архивов. Кажется, впервые рассказано сразу о трех представителях пишущей
«династии Корнея». Много прекрасных фотографий. Подробнейшая хронологическая
канва. Двадцатистраничный Указатель имен с датами рождений и смертей,
должностями и званиями.
Итак, биографическая сага о
Чуковских пополнилась еще одной книгой, уверена, не последней. Ведь эта
замечательная семья — настоящая ценность для историка русской культуры и
литературы.
С.
220
* Любопытно, что у Чуковского есть статья «О
двойственности Некрасова», где с большим сочувствием и пониманием говорится о
драматическом раздвоении поэта... Вполне допускаю, что
Чуковский чувствовал родство со своим героем и сопереживал ему.
**
М.: Советский писатель, 1977.
С.
221
* Эта история в чем-то сходна с бесконечно
тиражируемым рассказом о «лживости» Тургенева. Последний раз читала о ней в
эссе Александра Крылова-Толстикова «Завещание Тургенева» (Новая Юность, 2015, №
1), где в жанре памфлета повторяются расхожие сплетни,
пущенные недоброжелателями-современниками. На радость злопыхателям,
Тургенев в поздние годы признавался, что в юности в присутствии Николая
Станкевича ему было свойственно «внутреннее сознание своей недостойности и
лживости». См. И.С. Тургенев. Воспоминания о Н.В. Станкевиче. / И.С. Тургенев. Полн. собр. соч. в 30 т. Соч. в 12 т. — М.: Наука, 1980, т. 5.
Но сознавать свою лживость — значит страдать, пытаться победить... Про
«лживость» зрелого Тургенева даже его постоянные «зоилы» не упоминают.
С.
222
* Е.Ц. Чуковская. Почему Репин не приехал в СССР? История одного вымысла. — Литературная газета,
11.09.1997. Этот же очерк дан в приложении к книге «Илья Репин — Корней
Чуковский. Переписка. 1906–1926». — М., Новое литературное обозрение, 2006.
** См. Ирина Чайковская. В чем тайна творчества.
— Нева, 2006, № 11.
*** О подделке Сергея Городецкого, разоблачаемой
в работе Елены Цезаревны Чуковской, речь,
естественно, не идет.
С.
223
* См.: Ирина Чайковская. О пользе меморий. Воспоминания о Корнее Чуковском. — Нева, 2013, №
3.
