Об авторе | Лев Семенович Симкин — доктор юридических наук, профессор, автор
многих научных публикаций, а также исторических исследований «Американская
мечта русского сектанта» (М.: Зебра Е, 2012), «Полтора часа возмездия» (М.:
Зебра Е, 2013), «Коротким будет приговор» (М.: Зебра Е, 2015). Постоянный автор
«Знамени».
Нормальное общество не может
существовать без доверия к суду, последнему прибежищу, куда человек приходит за
защитой своих прав. В странах англосаксон-ской правовой системы судьям доверяют
настолько, что судебные прецеденты (то есть судебные решения по принципиальным
делам) заняли место закона.
Ныне повсеместно, и у нас в том
числе, судья выносит приговор и оценивает доказательства по внутреннему убеждению.
Никакое доказательство не имеет заранее установленной силы.
Так было не всегда. Были времена,
когда существовала формальная система доказательств, и каждое доказательство
имело наперед установленную формальную силу. С учетом его места в иерархической
системе. Одни доказательства весили больше, другие меньше. Показаниям мужчины
было больше веры, чем женщины, свободного человека — больше, чем раба. Царицей
доказательств считалось признание вины, пусть и
выбитое под пыткой.
Прежде закон не доверял судьям,
теперь доверяет.
Зато им отказывает в доверии
общество.
СБЫЛАСЬ
МЕЧТА ЮРИСТА
Из памяти советского человека
никогда не уйдет «Завтрак туриста», консервы такие были в недалеком прошлом —
малосъедобный фарш из килек в томате с перловкой. Думаете, «Завтрак юриста» —
это «Завтрак туриста»? Нет, скорее — «Завтрак аристократа».
Помните, что там, на знаменитой
картине Павла Федотова? В роскошном интерьере за столом в шелковом халате сидит
молодой человек. Вот он повернул голову к дверям, заслышав шаги гостя. Как ни
странно, первое движение хозяина — немедленно спрятать кусок хлеба, который,
оказывается, и есть весь его завтрак. Только тут замечаешь среди окружающих
«аристократа» красивых вещей вывернутый кошелек и понимаешь, о чем картина — о
тщеславии, о жизни напоказ, о лжи мнимого благополучия.
Утром за завтраком юристу самое
время помечтать. О чем мечталось в те долгие годы, когда право в СССР было, по
точному диагнозу Юрия Домбровского, «факультетом ненужных вещей»? В 1922 году
по инициативе профессора П.И. Новгородцева в Праге
открылся Русский юридический факультет, где студентов-эмигрантов учили праву,
русскому дореволюционному праву. Зачем? «Когда все это кончится, — цитирую
ответ профессора А.А. Кизеветтера, до эмиграции
преподававшего в Московском университете, на этот часто задававшийся вопрос, —
нам понадобится много юристов».
Наконец «все это», в смысле
советская власть, закончилось. Между прочим, под речи А.А. Собчака — ими
заслушивалась страна, прижав к ушам транзисторы в трамваях и электричках, еще не
зная, что вскоре и надолго ее возглавит ученик профессора-златоуста.
Юристов теперь и в самом деле
понадобилось немало, их нынче готовят тысяча двести вузов — при советской
власти было чуть больше полусотни. Выстроена более или менее современная
правовая система, выстроена в прямом и переносном смысле: новые кодексы и
Конституционный суд в сенатском здании, пышные фасады «дворцов правосудия»…
Правда, как только присмотришься,
увидишь «завтрак юриста» — уйму никому не нужных законов, скудость юридической мысли
и правоприменительной практики, слабость судебной власти. А снаружи, особенно
если смотреть сверху вниз, все выглядит совсем неплохо. Да и мы сами, юристы,
по большей части горды собой. «Федотов изображает мир, в котором обитает
аристократ, — призрачный мир иллюзий. …На фоне любовно изображенного художником
предметного окружения еще более выпуклыми кажутся суетность и мелкое тщеславие,
заставляющие героя скрывать свою сущность» — цитата с сайта описаний картин
различных художников, предлагающего их «использовать как при подготовке к
написанию сочинения по картине, так и просто для более полного ознакомления с
творчеством прославленных мастеров прошлого*.
DURA
LEX
На закате Советского Союза едва ли
не всеми овладело недовольство судебной системой. Пресса, захмелев от
разрешенной гласности, набросилась на судей, обвиняя их в жестокости,
отсутствии оправдательных приговоров, послушании партийной власти. Те же
отмахивались, будто не о них речь. А если их уж очень прижимали, ответ был
обычно таков: «Какие к нам могут быть претензии — мы выполняли закон». Между
прочим, нередко их приговоры выходили за рамки закона того времени — сурового и
не всегда справедливого. Никто не взял на себя ответственность за диссидентские
дела. Не было извинений и за приговоры так называемым бескорыстным расхитителям
— неугодным власти директорам заводов и другим «хозяйственникам». Такое
впечатление, будто судьи взяли на вооружение совет одного литературного
персонажа «признание вины еще никому не шло на пользу». Получается, они всегда
были правы — и когда выносили решения в одну сторону, и когда — в прямо противоположную.
«Dura lex, sed lex»
— «закон суров, но это закон». Между прочим, эта крылатая фраза не принадлежала
никому из классических римских юристов, которым ее ино-гда ошибочно
приписывают. Великий Ульпиан,
скажем, придерживался прямо противоположного мнения, а именно: «Во всех делах
справедливость имеет предпочтение перед строгим пониманием права». По словам
некоторых историков, известный постулат родился в период заката Рима и упадка
юриспруденции, когда право перешло в руки чиновников и
бюрократия считала себя единственной силой, предотвращающей
окончательный распад Империи. Ничего у нее не вышло, несмотря на то что
«Римская империя времени упадка сохраняла видимость твердого порядка».
БОЛЬШЕ
ЧЕМ ЗАКОН
Теперь юристы с верхних этажей
ничтоже сумняшеся полагают: что им придет в голову,
то и закон; с нижних — что прикажут, то и закон. А ведь нынешних студентов, в
отличие от нашего времени, учат, что правом является только тот закон, что
отвечает конституционным и международно-правовым принципам, а вводимые им
ограничения необходимы в демократическом обществе. Видно, плохо учат.
Нас-то учили, что правом следует
считать любые законы, независимо от их содержания. В перестройку заговорили о
том, что закон, даже принятый надлежащим субъектом и в надлежащей процедурной
форме, может быть неправовым, может выражать политический произвол. Эта мысль
перевернула мое сознание, не видевшее ничего дальше заученной марксистской
формулы. Право как возведенная в закон воля господствующего класса — нипочем не
забуду. На излете советской власти в яростных спорах мы постигали, что в праве
главное — никакая не воля, а здравый смысл и общественный консенсус, согласие,
основанное на представлениях людей о справедливости и их естественных правах.
Помню, как в
семидесятые-восьмидесятые годы прошлого века юристы сетовали на частые
изменения Уголовного кодекса, хотя их было много меньше, чем сейчас. Тогда
кодекс издавался редко, каждый раз приходилось делать газетные вырезки с
дополнениями и вклеивать в уже распухшую от них книжку. Но — нет худа без
добра: возможно, слабая техника ограничивала аппетиты тогдашних законодателей.
Нынче компьютер облегчил эту
задачу, и закон стал универсальной отмычкой к самому хитрому замку. Как только
что-то случится, сразу хватаются за компьютерную клавиатуру и строчат, и
строчат, за указом указ, один законопроект за другим. Совершил наезд пьяный за
рулем — срочно поменять статьи о транспортных преступлениях. Общеизвестный
случай в храме Христа Спасителя: уже, кажется, возмутительниц спокойствия
осудили, нашли под них статью (не ту, что ли?) — надо новую. А что, в других
странах ничего не случается? Случается. Но почему там не меняют кодексы каждую неделю и они действуют десятилетиями?
Может, запретить депутатам смотреть
телевизор? Бесполезно — есть еще Интернет… Впрочем,
Интернет они и сами не прочь запретить. Правда, сделать это будет не так
просто. Но они над этим уже раздумывают — как повар из анекдота про иностранца,
пришедшего позавтракать в грузинский ресторан и, дабы избежать ост-рых блюд,
заказавшего яйца всмятку. Соседям по столу давно принесли заказ, а ему все не
несут. Он подзывает официанта: «В чем дело?». И слышит в ответ: «Наш повар
думает, как туда перец положить»...
Закон в России — меньше чем закон.
И мы так с этим свыклись, что не заметили, как закон в России стал больше чем
закон. Больше того, который был меньше.
О ЧЕМ
ДУМАЛИ ПАПАШИ ОТЕЧЕСТВЕННОГО КАПИТАЛИЗМА
Уже довольно давно я прочитал
длинное интервью одного из создателей залоговых аукционов Константина Кагаловского в «Форбс», но
какая-то фраза все не давала мне покоя. Вернулся к тексту и понял, какая. Вот она: «Как не подпустить к аукционам
иностранцев?».
Он придумал простой способ — «не
прописывать четко, кого считать иностранной компанией, а кого нет. Когда четко
не прописано — это значит, что решение вопроса остается на усмотрение
российского суда».
Можно только добавить: «Остальное —
дело техники».
Об чем думали папаши отечественного капитализма? Они думали об
выпить рюмку водки (в смысле о бабках) и об дать
кому-нибудь (конкуренту) по морде. Телевизор, а не закон олигархи посчитали
универсальным средством управления страной. А право — что право? Если ты в
ладах с властью — что ты ей нашепчешь, то и есть право. Палец о палец не
стукнули для создания независимого суда, с помощью которого могли бы защитить
свое от чужих посягательств — хоть чьих, хоть и государства. Напротив, сделали
все, чтобы суд приватизировать. Теперь же, когда его переприватизировали
чиновники и менты, — эти перенесли свои судебные споры в Лондон, и английский
язык обогатился словом krysha.
Между прочим, в трижды руганные
девяностые брезжила надежда на справедливый и непредвзятый суд. Люди надеялись
найти там реальную защиту еще и потому, что российское государство в кои-то
веки выпустило судебную систему из своего всевидящего взгляда. В каком-то
смысле это было плохо, так как пробудило невиданное доселе лихоимство.
Однако честные судьи могли разрешать дела, ни на кого не оглядываясь. Ну не то
чтобы совсем ни на кого, не будем наивными. Лужков, многократно подававший в
суд на обидчиков, первое судебное дело проиграл только после отставки…
В
НОВОМ ВЕКЕ
В новом веке суды общей юрисдикции
вновь встроились в «систему правоохранительных органов», и стала заметна их
зависимость от власти — по делам, для власти значимым. Правда, арбитражные суды
неожиданно проявили самостоятельность. Но их быстро поставили на место.
А лихоимство
никуда не делось. Мы уже свыклись с тем, что у нас осталось только две
профессии — богатые и бедные (замечено не мною — Викторией Токаревой). Порой
кажется, что и правосудия тоже два: первым — милость, вторым — беспощадность.
Люди как люди, судьи живут рядом с
нами, смотрят телевизор и прекрасно знают, что в окружающем их мире превыше
всего ценится подчинение власти, единой и неделимой. Ведь это и есть наша
главная скрепа — пусть ее нет в законе, она нанесена на фундамент
отечественного мироустройства. Так было, так есть, и остается только надеяться,
что когда-нибудь так не будет. Может, пора начинать проектировать правовую
систему будущего — того, где, надеюсь, откажутся от неправовых скреп?
Это кропотливая работа, хуже
вышивания — выслушивание мнений оппонентов, бесчисленные встречи рабочих групп,
мучительный поиск ответов на вопрос, почему не принесла ожидаемых плодов
судебная реформа начала девяностых — только ли из-за противодействия властей
или еще из-за сопротивления «законодательного материала» и непроработанности
«хороших предложений».
Это долгая интеллектуальная работа
— боюсь, к ней мы не привыкли.
НА
ПОЛЯХ НОВОСТНОЙ ЛЕНТЫ-1
Героя старого анекдота не взяли на
должность завскладом в Одессе, потому что он не умел ни читать, ни писать.
Десять лет спустя заходит он в Лондоне в ювелирный магазин, просит показать
самое дорогое колье и, не торгуясь, отсчитывает из поставленной на прилавок
сумки пол-лимона фунтов. На вопрос продавщицы, не легче ли ему было выписать
чек, отвечает: «Деточка, если бы я умел писать, я бы был завскладом в Одессе».
Жизнь давно превзошла фантазию
авторов анекдотов. В лондонском суде отстаивает нажитое непосильным трудом
имущество бывший наш банкир, бывший член Совета Федерации, бывший ньюсмейкер. В
лучшие времена он заимел ученую степень доктора технических наук. Те времена
прошли и, не желая больше тратиться на адвокатов и переводчиков, доктор наук
объявил, что будет писать в суд письма от руки. Поскольку «не владеет в
достаточной мере компьютерной техникой». Естественно, по-русски, ведь
английским языком он тоже не владеет.
НА
ПОЛЯХ НОВОСТНОЙ ЛЕНТЫ-2
«На время расследования
приостановлено членство в «Единой России» депутата, насмерть сбившего дорожного
рабочего». А почему, собственно? Нам, коммунистам с дореволюционным стажем,
объяснять не надо. В старое время считалось, что коммунист не мог оказаться под
судом. Если члена партии привлекали к уголовной ответственности, его сразу, не
дожидаясь судебного процесса, из нее исключали — возможность оправдания не
рассматривалась даже гипотетически. Так было при Сталине. При последующих правителях
судебная статистика по-прежнему не знала осужденных членов КПСС, однако эти
люди становились «бывшими» уже не до, а после приговора. Перед судом были в
подвешенном состоянии, как бы еще в партии и как бы уже нет. «Единая Россия»
творчески восприняла опыт предшественницы и изобрела институт приостановления
членства, дабы и впредь никому не удалось запятнать знамя передового отряда.
НА
ПОЛЯХ НОВОСТНОЙ ЛЕНТЫ-3
Если примут депутатское предложение
о возрождении политинформации в школах, придется сделать следующий шаг —
вернуть ее на производство. Мы, ветераны, коммунисты застойных лет, помним, как
согласно плану политучебы оставались на час после работы и пересказывали друг
другу газетные передовицы. А чтобы дома не теряли квалификацию, нас заставляли подписываться
на партийную прессу, в обязательном порядке каждого. Но хитрая на выдумку голь
выписывала дешевое «Политическое самообразование» (а не «Правду» или
«Коммунист», те были подороже), причем не на год, а на
три месяца, предъявляла квитанцию в партком и продлевать подписку забывала.
Доставка оформлялась на адрес министерства, журналы складывались в шкафу и
выбрасывались по мере использования — на них обычно ставили электрочайник.
НА
ПОЛЯХ НОВОСТНОЙ ЛЕНТЫ-4
В старинном спектакле
«Современника» «Балалайкин и Ко»
(по Щедрину) дома у Балалайкина (Табаков) вечно
сновали какие-то люди в одинаковой одежде, человек пять, кажется, вроде бы
лакеи — во всяком случае, они подавали ему на стол. На вопрос Глумова (Гафт), кто это, он отвечал примерно так: «Лжесвидетели,
всегда могут понадобиться. Пока нет дела, тут по дому помогают».
Из «Известий»: «Около 150 молодых
новосибирцев (из отряда дружинников) готовы в любое время дня и ночи
добровольно стать понятыми на время проведения оперативных и следственных действий,
а также затем участвовать в судах. В МВД России приветствуют инициативу
новосибирцев».
Вообще-то понятой — не
заинтересованное в исходе уголовного дела лицо, привлекаемое следователем для
удостоверения факта следственного действия.
НА
ПОЛЯХ НОВОСТНОЙ ЛЕНТЫ-5
1989 год, I Cъезд народных депутатов СССР, Евгений Евтушенко:
«Роскошные депутатские комнаты в аэропортах, на вокзалах, когда рядом спят
вповалку женщины, дети, старики, — это же стыдобища!
Мы же с вами Съезд народных депутатов, мы же высший орган власти. Давайте
совершим хотя бы это крошечное, скромное волшебство демократии — проголосуем за
то, чтобы отдать все депутатские комнаты под комнаты матери и ребенка!» И,
представьте, проголосовали. Никуда депутатские залы не делись, но хотя бы проголосовали.
2014 год, Госдума. Депутаты
выразили возмущение новыми правилами обслуживания в VIP-залах аэропортов и
вокзалов. Им предложили платить самим, не всегда, конечно, а только если они
летят бизнес-классом (если экономическим — то не надо,
но какой же дурак полетит экономическим).
А еще говорят, у нас ничего не
меняется…
НА
ПОЛЯХ НОВОСТНОЙ ЛЕНТЫ-6
Прочитав об очередной неудачной
попытке «создать объединенную демократическую коалицию», сформулировал для себя
одну крамольную мысль. Пусть меня осудят мои товарищи, перед лицом которых я ее
торжественно заявляю. Вот она.
Русские либералы не могут
представлять угрозу режиму. Никакому. Они не способны объединяться, как бы
хорошо ни относились друг к другу.
В то недолгое время, что они
провели во власти, судя по известным мне сферам, никто из них не был замечен в
перетягивании близких по духу людей на сколько-нибудь значимые посты. Во всяком
случае, по моим скромным наблюдениям, они расставляли вокруг себя карьеристов
(в лучшем случае) или воров (в худшем).
Довлатов давно приметил одну их
особенность, засвидетельствовав, что «поч-венники испытывали взаимное
отвращение, но действовали сообща. Либералы же были связаны взаимным
расположением, но гуляли поодиночке».
НА
ПОЛЯХ НОВОСТНОЙ ЛЕНТЫ-7
В телесюжете о семнадцатилетней
чеченке, ставшей женой немолодого полицейского начальника, показали новенький
штамп в его паспорте. Означало ли это, что он успел расторгнуть брак с первой
женой? Не может же у нас быть юридически оформленного многоженства. Мы,
кажется, ко всему привыкли, от неправовых законов до случаев дикого
правоприменения. Но при всем том сохранялась
видимость правопорядка. Если и этого не будет, придется признать одну
неприятную вещь. Когда рушится правовая система, юристы больше не нужны. А если
нужны, то исключительно для прикрытия беззакония.
Не удивлюсь, если выяснится, что и
тот штамп возник как реакция на возмущение публики. Чай не впервой – что с
мухлежом на выборах, что с действиями властей на митингах (суды же подтвердили,
что нарушений не было). Мы сами столько раз упирали на то, что право – лишь
формальные правила, не больше. Что ж, теперь бумеранг вернулся, нам показывают
по телевизору их внешнее соблюдение, тоже формальное. Кто вспомнит, что в
основе права лежат добро и справедливость? Кто в это поверит?
ГРЕЧКА
И СПРАВЕДЛИВОСТЬ
«Не то беда, что у нас напринимали
столько откровенно неправовых законов, — заметил приятель-адвокат, — куда хуже
то, что хорошие (их у нас гораздо больше, чем плохих) часто применяются не так,
как надо». Прошу прощения за юридиче-ский ликбез, но поясню, что правоприменение есть не что иное, как подведение частного
случая под общую норму права. Теоретически оно призвано гарантировать права
граждан, ведь применяет закон госорган, движимый исключительно публичным
интересом.
Перейду от теории к практике. Мой
собеседник в сердцах уподобил правоприменителя
(любого, не исключая судьи)
стоящему на дороге с протянутым жезлом инспектору ГИБДД. Последним, по мнению
приятеля, движет интерес, который при всем желании не назовешь публичным —
обеспечить проезд начальства да постараться набить карман. Если он не освободит
проезд для важного лица — даст по шапке собственное руководство, а если придет
домой с пустым карманом — будет недовольна жена. Все остальное, включая порядок
на дороге, для него второстепенно. В ответ на мои возражения собеседник замахал
руками: «А что такое “заказные” уголовные дела или отказ рассматривать по
существу жалобы на нарушения при выборах, как не остановка движения для
пропуска важного лица? Чем отличается гаишник, препятствуя проезду
законопослушного водителя, от следователя, вымогающего деньги от потерпевшего
(не обвиняемого, а жертвы преступления, что давно уже в порядке вещей) — иначе
расследование не сдвинется с места? О продажных и одновременно послушных и
угодливых к власти судьях говорить нечего»...
«Так бывает, конечно, — возразил я,
— но зачем же обобщать, все не так плохо, как кажется. Большинство юристов —
люди честные, да и заказных дел не может быть так уж много, просто они на
слуху, а вполне ординарные судебные дела правильно разрешаются»... Далеко не
все юристы думают, как мой собеседник. Прокурор наверняка даст иной ответ, а
судьи — те вообще ничего не скажут, они, как известно, никаких грехов за собой
не признают. И вообще, суд не червонец, чтобы всем нравиться. Им всегда кто-то
да недоволен. Вынесут решение в пользу одной стороны — не рада другая, и
наоборот.
Сказал — и призадумался вот о чем.
Есть или нет ли почва для обобщения, никому не известно, точных замеров нет,
неточных тоже — юридическая социология у нас не востребована. Но те опросы,
которые есть, показывают, что люди чувствуют дефицит справедливости. Дефицит —
штука тонкая. Как вы думаете, в какой момент возникает паника из-за дефицита
какого-нибудь товара? Довольно нехватки двух-трех процентов. Так время от
времени происходит с гречкой. До паники еще не дошло, так называемый креативный
слой не в счет, да и власть на словах — за беспристрастное правосудие. Ну,
разве что, за одним исключением — там, где есть ее прямой интерес. Как говорил
забытый райкинский персонаж, завскладом: «Пусть все
будет, но пусть чего-нибудь не хватает».
СЛОВО
НА БУКВУ «Б»
В конце
шестидесятых годов прошлого века львиную долю судебных дел составляли дела о
хулиганстве. Благодаря указу 1966 года об «усилении борьбы». В суд тащили
семейных дебоширов, бытовых пьяниц, просто любителей
распустить руки. Давали им реальные сроки, в результате чего в начале
семидесятых в стране вдвое вырос уровень рецидива — из лагерей они возвращались
другими людьми.
Ключевыми свидетелями в судебных
процессах обычно выступали бабушки-соседки. Помню, как судьи подробно выясняли
у них, какие именно слова говорил обвиняемый (надо было доказать нецензурную
брань). «Я не могу повторить», — часто отвечали те. «А вы напишите на листочке
бумаги». Иногда писали так — «сволоч». Это судей не
устраивало. «Еще вспомните!» Второе слово обычно начиналось с буквы «б». К чему
это я? А к нынешнему запрету мата в СМИ: замена некоторых букв нецензурного
термина многоточием не избавляет от ответственности. Однако допустима такая,
например, формулировка: «слово на букву “б”»…
ДЕНЬ
НАУКИ
Ни одной другой страны не знаю, где
престиж юридической науки был бы столь же высок. Свидетельство тому —
стремление каждого мало-мальски значимого лица с юридическим образованием
заполучить еще и ученую степень. Не знаю, есть ли еще страны, где в полиции и
прокуратуре столько ученых. Если, разумеется, считать учеными бесчисленных
кандидатов и докторов наук, сумевших защитить диссертации без отрыва от
ответственной работы.
В советское время такого близко не
было. Иные начальники, может, и хотели бы остепениться, да боялись
общественного мнения. Да и сверху могли попрекнуть — дескать, хочешь науку двигать,
иди в научное учреждение, а тут работать надо. Не существовало и «индустрии»
подготовки диссертаций. Разве что кустарным образом пекли их для судей и
прокуроров из южных краев, но это было исключение, не правило.
В семидесятые директор нашего
академического института, членкор, баллотировался в действительные члены
Академии наук и, представьте, не прошел. Тому виной
явилось выступление академика из физиков, обратившего внимание участников
высокого собрания на то, что научных трудов у именитого кандидата с гулькин
нос. Лет пять спустя директор
вновь выдвинул свою кандидатуру. И вновь провал. На этот раз — из-за
выступления академика из математиков. Тот подсчитал, сколько научных трудов
удалось создать ученому в промежутке между двумя голосованиями, и выяснилось,
что он должен был трудиться над ними денно и нощно, не оставляя вовсе времени
на руководство институтом.
Путь в науку юристы-начальники
проторили в благословенные девяностые. Время было тяжелое, но не настолько,
чтобы не думать о высоком. Тогда они полюбили говорить
о себе «я как ученый».
«ЗЕЛЕНЕНЬКИЕ»
Художник и философ Эрнст
Неизвестный когда-то, стоя у цековского подъезда,
подметил острым глазом среди выходящих оттуда две разновидности чиновников.
Косноязычных «красненьких» с багровым румянцем на щеках и интеллигентов —
«зелененьких», поначалу трудноотличимых в толпе номенклатурных близнецов. Среди
красненьких начальники встречались куда чаще, чем среди зелененьких, хотя и те
иногда выбивались в люди, и как только это с ними случалось, мигом перенимали
барские привычки.
Одной из
привилегий красненьких было право поручить зелененькому написать за него статью
для публикации от его имени. Как
сказал поэт, напишут чужою рукою статейку за милого друга, но подпись его под
статьею висит порнографией духа.
Казалось бы, красненькому
впору стыдиться использования чужой интеллектуальной собственности. Но нет,
будучи сам в семидесятые годы министерским зелененьким, я всегда поражался той
непосредственной радости, какую испытывали красненькие, видя плоды чужого
труда, напечатанные за их подписью. Посмотри-ка, — помню, сказал мне
замминистра, неспособный написать и полстрочки, держа в руках журнал с моим
текстом под его фото, — большое дело сделали. О том, чтобы отдать гонорар или
хотя бы им поделиться, и речи не было.
Это было еще до того, как многие
начальники заделались писателями. Один такой принял на службу в свое учреждение
литературного негра и потребовал довести до всеобщего сведения, как из простого мента сумел дорасти до государственного деятеля.
«Негр», чьи собственные произведения я знал и ценил, пожаловался мне на
несоразмерно низкую оплату каторжного труда по приукрашиванию довольно-таки
скудной биографии. Когда книга под фамилией заказчика вышла, я,
воспользовавшись коротким с ним знакомством, поинтересовался, поощрил ли тот
подлинного автора. Ответом было недоумение: за что ж платить, если он лишь
записывал чужие слова, да и те все переврал?
Уже в девяностые я услышал рассказ
знакомого профессора, трудившегося в передовом вузе. По просьбе ректора Агафонова,
известнейшего демократа, он подготовил тому доклад на европейский симпозиум,
тщетно рассчитывая, что тот отдаст ему двести долларов, положенные докладчикам,
немалую для него сумму. Вскоре после возвращения ректор с гордостью показал
профессору его же текст, опубликованный в популярной газете за подписью
ректора.
ПРОТОТИПЫ-1
В основе сюжета «Левиафана», по
свидетельству его режиссера, — американ-ская история. Марвин
Химейер (ныне известный под
именем Killdozer) купил два акра земли, однако не сумел
получить разрешения построить дорогу к собственной автомастерской — это
помешало бы соседнему цементному заводу. Химейер
отомстил всем, кто был связан с судебным спором о земельном участке, проехав на
бульдозере через здание администрации цементного завода, офис местной газеты и
дом вдовы бывшего судьи. У Звягинцева предприниматель, на которого «наехал»
мэр-вор, а суд принял решение в пользу мэра, не бунтует. Автор, поманив зрителя
намеком на возможную месть обидчикам, завернул сюжет в другую сторону. Не в
природе нашего человека бороться с государством и обществом во имя исполнения
закона. Те, кому это свойственно, — родом из других краев.
Персонаж бранденбургской хроники —
торговец лошадьми Ганс Кольхазе — в 1532 году
направлялся торговать на Лейпцигскую ярмарку, но прибыл туда с пустыми руками.
Слуги саксонского юнкера фон Цашвица отобрали у него
двух лошадей. Кольхазе попытался возместить убыток
через суд, но потерпел неудачу. Тогда, собрав во-круг себя других недовольных,
он объявил войну своему притеснителю, а заодно и всей Саксонии, и во главе
шайки недовольных занялся разбоем и грабежом.
Триста лет спустя в России, в 1832
году в Козловском уездном суде, слушалось дело «О неправильном владении
поручиком Иваном Яковлевым сыном Муратовым имением, принадлежащим гвардии
подполковнику Семену Петрову сыну Крюкову». Материалы этого дела вместе с
рассказом П.В. Нащокина о судьбе белорусского
помещика Островского, оставшегося без земли и подавшегося в грабители, стали
основой сюжета пушкинского «Дубровского».
Несколько ранее, в 1810 году,
бранденбургский сюжет послужил материалом для Генриха фон Клейста. Михаэль Кольхаас — так он назвал героя одноименной повести —
вначале требует справедливости, а не найдя поддержки у правосудия, прибегает к
самосуду, сжигая с поместьем обидчика несколько городов, и вместе с сообщниками
успешно воюет против регулярной армии, посланной на его усмирение. В конце концов Кольхаас добивается от
властей, чтобы состоялся суд, и тут же распускает свое воинство, щедро одарив
каждого. Суд удовлетворяет его иск, осуждает виновного, возвращает Кольхаасу отобранное имущество (коней), а его самого
приговаривает к смерти «за нарушение имперского мира».
Различие между Дубровским и Кольхаасом налицо. Первый в сравнении со вторым — не больше
чем очередной «благородный разбойник» (не по этой ли причине Ахматова считала
неоконченный пушкинский роман «чтивом»?). Европейцу
нужна не просто справедливость, а справедливость по закону. «Я не могу жить в
стране, которая не защищает моих прав» — вот причина его бунта. Но что для
немца хорошо (суд, в ходе которого человек может доказать свою правоту), для
русского — беда. Вот почему Дубровский распускает свою «банду» и скрывается за
границей от правосудия.
В предисловии к несостоявшемуся
изданию Клейста Борис Пастернак писал: «Читая у Клейста описание поджогов и
убийств, совершенных из высоких побуждений, нельзя отделаться от ощущения, что
Пушкин мог знать Клейста, когда писал Дубровского».
Но уж кто точно читал Клейста, так
это Доктороу, чей роман «Рэгтайм» у нас хорошо
известен в переводе Василия Аксенова. Его сюжет едва ли не один в один
повторяет историю Михаэля Кольхааса. Когда вышел
«Рэгтайм», я романа Клейста не читал, а решив прочитать, обнаружил, что героя
зовут Колхаус Уокер, а сам он именует себя мистер Колхаус-младший (отсылка к
старшему — Кольхаасу). Только действие происходит в
Америке лет сто назад, и конфликт — между черным и белыми, а не между
предпринимателем и помещиком; вместо коней же — новомодный в начале прошлого
века автомобиль «Форд». Чернокожего музыканта оскорбляют белые пожарные. Не
найдя на них управы в суде, он начинает мстить и в конце концов становится
главарем банды террористов, уничтожающих пожарные управы по всей Америке. После
серии взрывов власти идут на переговоры и возвращают ему машину. Но вместо суда
он получает пулю в лоб — такова логика борьбы с террором.
ТАК
ГОВОРЯТ КОЛЛАБОРАЦИОНИСТЫ
Когда рухнули башни в Нью-Йорке,
они говорили: «А чего пиндосы повсюду лезут? Не лезли бы, ничего бы и не
случилось». Когда расстреливали в Париже, они говорили: «А чего Гейропа отказывается от “традиционных ценностей”? Не
оскорбляли бы ничьих религиозных чувств, ничего бы и не было».
А ведь речь не о каких-то там
терактах, речь о войне — войне против того мира, где живем и мы, при всей нашей
«особости». Враг хочет если не оккупировать его, то, по крайней мере, подчинить
своим законам.
Так вот, все эти люди, которые так
говорят, — не кто иной как коллаборационисты. Конечно,
они лишь частично разделяют идеологию «исламистов». Но ведь и пособники
фашистов в Великую Отечественную нередко шли к ним на службу, далеко не во всем
соглашаясь с оккупантами, ну разве что разделяя их ненависть к евреям.
А другие думают примерно так:
«Кирпич никому просто так на голову не упадет, иначе такое может и со мною
случиться, а я ведь ни в чем не виноват». По сути эти — заодно с
коллаборационистами. К тому же они ошибаются…
С
ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ВИКТИМОЛОГИИ
Есть люди, от которых вечно слышишь
что-нибудь такое: «Да он сам виноват, что его ограбили, нечего ночью шляться, сидел бы дома, ничего бы не случилось». Или: «Она
сама виновата, что ее изнасиловали, зачем к нему домой пошла, зачем к себе
пригласила, зачем отправилась на дискотеку в открытом платье?». Такие люди
глухи в нравственном смысле, и нормальному человеку трудно иметь с ними дело.
Это я к тому, как невыносимо
слушать Проханова с Шаргуновым да примкнувшего к ним
Лимонова, когда те толкуют о вине погибших журналистов «Шарли» или о том, что,
публикуя известные карикатуры, они знали, на что шли. Говорить такое после
трагедии бессовестно, но эти говорят — то ли из злорадства,
то ли сами искренне хотят, чтобы таких карикатур больше не было, и в этом
смысле они заодно с убийцами. Фундаменталисты всех стран, соединяйтесь! И они
соединяются — если не во взглядах, то в выводах.
И, тем не менее, в каком-то смысле
эти злые люди правы. С точки зрения виктимологии, все
именно так. Эта наука, как известно, изучает поведение жертв
преступлений, выявляет предрасположенность к тому, чтобы стать жертвой,
советует, как этого избежать. Так вот, карикатуристы понимали, на что шли, не
могли не понимать, что они потенциальные жертвы. Знали, во что превратилась их
страна, где гости с востока давно уже стали весомой частью электората, а их
воззрения давно уже влияют не только на внутреннюю, но и на внешнюю политику.
Только не подумайте, что эти гости
— сплошь плохие, нет, люди как люди. Просто им неуютно жить в светском
государстве, у них не принято плохо говорить о религии, в их культуре не было
вольтеровского «раздавите гадину» и тем более
карикатур Жана Эффеля. У них вообще запрещено
изображать человека. «Запад уже живет в страхе, — лет пятнадцать назад писала Ариана Фаллачи. — Люди... боятся
оскорбить и быть наказанными за оскорбление сыновей аллаха». Европа уже давно
предрасположена к тому, чтобы стать перманентной жертвой. А коли она не может
заставить гостей жить по своим правилам, значит, должна смириться и подчиниться
чужим. Или не принимай гостей, или уж постарайся их не раздражать. С точки
зрения виктимологии это, увы,
единственно верная позиция.
ПРОТОТИПЫ-2
Популярнейший сериал «Однажды в
Ростове» — попытка совместить события, в реальности не
имевшие друг к другу никакого отношения, скажем, новочеркасский
расстрел и появление банды «фантомасов», будто бы
решивших отомстить подлому государству. На самом же деле суд в Новочеркасске
состоялся в августе того же 1962 года. Семерых организаторов «массовых
беспорядков» осудили к смертной казни. Вот один из
пунктов обвинения: «Выступая в качестве представителя от
бандитов и хулиганов, Мокроусов в беседе с прибывшими в город Новочеркасск
руководителями КПСС и Советского правительства вел себя дерзко и вызывающе, в
наглой форме требовал вывода воинского подразделения из города, злобно клеветал
на материальное положение трудящихся, наносил угрозы и грубые оскорбления в
адрес руководителей партии и правительства». За «беседу с прибывшими» Мокроусов поплатился жизнью. Среди прибывших 2
июня в Новочеркасск была едва ли не половина политбюро (тогда оно называлось
президиумом): помимо Микояна — Козлов, Полянский, Шелепин,
Ильичев, Кириленко. С ними не рекомендовалось грубо разговаривать.
Местным судьям дело «зачинщиков» не
доверили, из Москвы прислали самого председателя Верховного суда РСФСР. Лев
Николаевич Смирнов спешно провел в Новочеркасске, в местном Доме культуры,
выездную сессию и подписал смертные приговоры «зачинщикам» мирной демонстрации.
Льва Николаевича Смирнова я видел и
слышал его много раз, однажды даже в его собственном кабинете. При близком
общении был поражен его образованно-стью, непривычной для руководящей публики
тех лет. На это обратил внимание и Владимир Войнович, так описывающий встречу с
ним в ЦДЛ: «Смирнов, желая расположить писателей к себе, демонстрировал свою
образованность, знание английского языка (упоминая вскользь, что по утрам
читает «Морнинг Стар») и не боялся произнести слово
«феномен» с ударением на втором слоге. Синявского и Даниэля, по его словам,
судили не за то, что они печатались за границей, а за то, что совершили
преступления. А в чем состояли преступления, если не в печатании за границей,
так объяснить и не смог».
Процесс Синявского и Даниэля, кто
забыл, был важной вехой в нашей истории. Именно он ознаменовал начало «застоя»
— того, брежневского, начавшегося вовсе не с устранения Хрущева, а с суда над
писателями. Тогда воспрянувшие было после «оттепели» советские граждане поняли,
что к чему, что новое недалеко ушло от еще не забытого старого.
Между прочим, мне был хорошо знаком
прокурор, поддерживавший обвинение на процессе. В конце перестройки он получил
некоторую известность благодаря выступлениям по телевизору, где обрушивался на
Сталина и сталинистов. А в 1994 году мне
посчастливилось познакомиться с самим Синявским. Это было в Париже, и его,
естественно, интересовало происходящее в России. Однако мой рассказ об
обвинявшем его прокуроре писателя не заинтересовал. Андрей Донатович
объяснил почему. «Прокурор на том процессе был не нужен вовсе, — заметил он. —
За обвинителя все делал судья».
Лев Николаевич
Смирнов, Герой Социалистического Труда, член ЦК КПСС, лежит на Новодевичьем,
сохранил о себе добрую память.
НЕ
НАРУШАЯ ИМПЕРСКОГО МИРА
Как только Смирнов поднялся на
высшую ступень судейской карьеры, возглавив Верховный суд СССР (повысили его
ровно через десять лет после Новочеркасска), вспомнил о гособвинителе на том
поворотном процессе и предложил ему сменить работу. Тот охотно согласился — в
прокуратуре у него с карьерой не заладилось.
В Верховном суде мы с ним и
познакомились. Вы, наверное, представляете себе какого-нибудь держиморду. А вот и нет. Хотя в его облике проскальзывали
начальственные черты (величавые манеры, командный голос), интонации выдавали
интеллигента. К тому же он ненавидел Сталина и сталинистов
и даже позволял себе высказываться по этому поводу в моем присутствии,
предварительно затворив тяжелую дверь огромного кабинета. Как-то раз, заперев
ее, раскрыл том секретного дела 1937 года и «с выражением» прочитал
антисталинское воззвание Рютина, за которое тот
поплатился жизнью. Немного рисковал, конечно, но мы, разоблачители «культа личности»,
каким-то чутьем узнавали друг друга по взгляду и не боялись доноса.
Естественно, мне не приходило в
голову поинтересоваться, как он мог участвовать в судебном процессе,
ознаменовавшем начало реабилитации сталинских порядков. Прокурор однажды сам затронул
эту тему и стал говорить, что Ленин для него — это святое, а Синявский и
Даниэль в своих «пасквилях» посмели поднять на него руку. Что ж, меня такое
объяснение в чем-то успокоило, я и сам исповедовал в то время нехитрую формулу:
«Ленин хороший, Сталин плохой». К тому же прокурора наверняка заставили,
додумывал я, обвинять писателей, а даже если не заставили, что он мог сделать,
когда предложили, — от таких предложений не принято было отказываться. Спустя
годы я узнал от его сослуживцев по союзной прокуратуре, что он сам напросился.
На этом можно было бы закончить
рассказ, но я дополню его следующим рассуждением. Прокурор, по-видимому,
принадлежал к тому сорту людей, в ком мирно уживаются взгляды прямо
противоположные. Утром — демократ, вечером — охранитель, за
закрытой дверью — критик начальства, при открытой — горячий сторонник.
И, что удивительно, никакого раздвоения личности такие люди не испытывают —
живут в мире с самими собой. А что еще более удивительно — таких людей я вижу
вокруг все чаще и чаще.
*
http://www.detskiysad.ru/art/kartina043.html
