Catriona
Kelly. St Petersburg: Shadows of the Past. New
Haven and London: Yale University Press, 2014. (Катриона Келли. Санкт-Петербург: тени прошлого. Нью Хейвен, Лондон: Издательство
Йельского университета, 2014).
Посвященные России
европейские травелоги — обширная область с давней историей. Как и любые
травелоги, они имеют дело не только с путешествиями в пространстве, но и, в не меньшей степени, во времени. Английский взгляд
интересен для русских особо: всегда есть вопрос, не взгляд ли это на Россию, по
слову Герцена, как на «промежуточное существование — между геологией и
историей»*.
Впрочем,
в новой книге Катрионы Келли есть и то и другое.
Келли заслуженно извест-на как один из лучших
британских историков-славистов. Ей принадлежат, среди
прочего, история детства в России XX века («Children’s
World: Growing Up in Russia 1890–1991»), исследование о Павлике Морозове и его
мифе**,
исследование русского балаганного театра («Petrushka,
the Russian Carnival Puppet Theatre»). Однако нынешняя книга отличается от предыдущих. Вот уже долгие годы К. Келли значительную часть
своего времени проводит в Петербурге — и не как «культурный турист» или
«знатная иностранка», а как человек, сделавший страну изучения страной
пребывания. Жизнь в Петербурге для Келли — не опыт полевого этнографического
набега, а часть ее биографии, и профессиональной, и человеческой. Книга
неслучайно посвящена петербургским друзьям автора; именно они и были ее первой
«городской средой». Многочисленные личные наблюдения Келли щедро рассыпаны по
всей книге. Меньше всего это «непримечательные достоверности». Это как раз тот
непосредственный опыт, который живет благодаря рефлексии автора — «иностранца
изнутри».
Келли
описывает странный гибрид «Петербурга-Ленинграда-Петербурга» — гибрид имперской
столицы, «великого города с областной судьбой» и
перестроечного и постсоветского «опять Петербурга»***. Историю этой гибридизации и трансмутации было бы легко превратить в набор афоризмов,
анекдотов и парадоксов, однако Келли пишет не фельетон, а исследование. Потому
Келли последовательно описывает историю развития городской среды, социальную
структуру советского населения города (от пролетариев до дирижеров), специфику
городского быта, жилищные условия, торговлю, пресловутый «общепит» во всем его
разнообразии, «типическое» в облике, привычках и занятиях ленинградцев и «новых
петербуржцев». Отдельная глава посвящена городским кладбищам. Количество
приведенных и систематизированных сведений может впечатлить даже коренного
ленинградца. И не только его: Келли на практике демонстрирует, как контекст влияет на текст, потому в ее повествовании отдельное — и
не периферийное — место занимают ближние и дальние окрестности
Петербурга-Ленинграда, от пригородного Курортного района с его знаменитыми
дачными поселками до далекого Тихвина.
Почти
сто страниц примечаний важны в книге не меньше ее основного текста. Келли
использует не только опубликованные материалы и многочисленные личные
свидетельства, но и разнообразные архивные материалы. И тут трудно не
восхититься британской исследовательницей, не убоявшейся советского
бюрократического волапюка и суммирующей погонные километры канцеляризмов в
изящной и точной английской прозе. Вообще же, знание автором самых различных регистров
русской речи заслуживает особого упоминания. Келли в состоянии перевести на
английский даже такие обороты как, например, «пробивать понты»
(для сведения: англоязычным аналогом будет “to act the toff”).
Келли
исследует не историю повседневности, а, скорее, археологию этой истории,
историю памяти — города, его творцов, его жителей. Бытовая память неизбежно
становится частью культурной памяти, индивидуальный опыт — частью опыта
поколения. «Тени прошлого» в названии отсылают не только и не столько к призрачности
этих теней. Тут к месту вспомнить Баратынского: «Блуждая странником в незнаемых
краях, / Я всюду шествую, минувшим окруженный». Странники в незнаемых краях —
сами ленинградцы, угадывающие в «незнаемом» свое прошлое. И это узнавание не
подчиняется хронологическим закономерностям.
Келли
неоднократно отсылает читателя к стихам и мемуарной прозе Льва Лосева, так что
в известном смысле ее книгу можно читать и как своеобразный реальный
комментарий к этому, быть может, самому ленинградскому из больших русских
поэтов XX века. «Ленинградство» в поэзии Лосева
рождено в эмиграции, и, значит, ретроспективно и дискретно; Келли усложняет эту
оптику «Ленинграда извне», будучи «внутри Ленинграда» — и оставаясь при этом
иностранкой. «Тени прошлого» полны этим остранением-остраннением,
исследовательски исключительно продуктивным. Не для всякого российского
исследователя была бы естественна, например, оценка хореографии Леонида
Якобсона через сопоставление с Фредериком Эштоном или
же восприятие творчества Аркадия Райкина сквозь призму традиции дореволюционных
кабаре. Или же — в совсем иной сфере — Келли сравнивает британские и советские
новостройки 1950–1960-х годов, воздерживаясь от, казалось бы, предсказуемо
негативной оценки советских жилых домов. Редкий случай в книге, когда Келли не
удерживается от однозначно-оценочного суждения (и опять же — в сфере
архитектуры и строительства) — слова о концертном зале Мариинского театра.
Келли описывает его как «бесстыдное безобразие», а интерьеры сравнивает с не до конца раздавленным бананом.
Используя
материал довлатовского «Чемодана», Келли говорит о
«смеси ностальгии и отвращения», когда речь идет о советско-ленинградских
реалиях и их последующем восприятии самими жителями города. Это важное — и,
более того, принципиальное — положение. Многообразие советской нищеты и полунищеты, тоски по бытовому удобству, смеси
продовольственных талонов* и продуктовых заказов,
очередей, дефицита, «эстетических запросов» простых советских граждан и
«эстетических ответов» властей описаны Келли с той педантичной бесстрастностью,
которая действует сильнее всякой тенденциозности. Но — действует на кого?
Кажется, только русскоязычный читатель в состоянии ощутить себя не читателем
только, а одним из dramatis personae.
Книга читается как записки зрителя, который время от времени сам выходит на
сцену, смешивается с актерами, которые сами себя таковыми отнюдь не считают.
Келли
цитирует слова одного своего друга: «Петербург был намного более Петербургом,
когда назывался Ленинградом». В этом нет «исторической неправды». Это
естественное самоощущение «питерского» интеллигента, одного из тех, кто,
собственно, и формировал и хранил культурную память. Культурное обнищание
современного Петербурга — факт, с которым, увы, трудно
спорить, несмотря на всю показную и поверхност-ную «роскошь», о которой Келли
подробно пишет.
Книга
иллюстрирована архивными фотографиями, а также фотографиями, сделанными
автором, обнаруживающими незаурядную композиционную интуицию. Последняя из них
— разбитый стул, вмерзший в лед Большой Невки.
Остаток быта и городской культуры, отданный во власть равнодушной стихии.
Книга
Катрионы Келли написана для англоязычного читателя,
однако она будет интересна и для читателя российского. Келли лишена
и «колониального взгляда», и опасного для исследователя отождествления с
объектами исследования. Осведомленная доброжелательность — так, быть может,
уместно определить авторскую позицию. Несмотря на всю подлинную серьезность
затронутых в ней сюжетов в книге ощутимо — и уместно — специфическое (избегнем называть
его «английским») чувство юмора. Потому так хороша, например, история про
ленинградских голубей, которые, по словам питер-ского старожила, часто были
попросту нетрезвы в окрестностях пивных ларьков.
Трудно
сказать, сохранится ли в русском переводе та иноязычная небанальная дистанция,
которая так удачна в книге. Однако будем надеяться, что русскоязычное издание
книги не заставит себя долго ждать.
С.
235
* См. недавно опубликованную фундаментальную
работу А. Кросса «In the Lands of the
Romanovs. An Annotated Bibliography of First-hand English-language Accounts of The
Russian Empire (1613–1917)» (Cambridge: Open Book
Publishers, 2014).
** Несколько лет назад опубликован русский
перевод: Келли К.
Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя. М.: Новое
литературное обозрение, 2009.
*** М.Л. Гаспаров, как
известно, слышал в названии «Ленинград» «заумное звукосочетание Нингра», отчего и не хотел обратного переименования города,
и добавлял: «Уверены ли мы, что св. Петр дороже нам, чем Ленин?».
С.
236
* Келли цитирует сообщение «Вечернего
Ленинграда» 1990 года, в котором сообщалось, как — в рамках новых правил —
сотрудника Русского музея отказались обслуживать в продовольственном магазине
без паспорта с местной пропиской. Служебного удостоверения оказалось
недостаточно. Продавщица воскликнула: «А где в нем сказано, что Русский музей —
это в Ленинграде?».
