Алексей Смирнов (фон Раух). Полное
и окончательное безобразие. Мемуары. Эссе. — Тель-Авив — Екатеринбург, 2015.
Вызывающая книга абсолютно свободного человека (1937–2009),
московского художника и писателя. Второй русский авангард продолжает удивлять —
спасибо Михаилу Гробману и Ирине Врубель-Голубкиной
за то, что составили, издали, а потом еще мне и вручили эту книгу, вышедшую
тиражом всего в 200 экземпляров. При всем желании не купишь — подобный тираж
растворится на расстоянии между городами, указанными в выходных данных.
Таким неряшливо свободным может быть только человек,
сознательно избравший маргинальность как образ жизни.
При этом — человек аристократического происхождения и вполне аристократического
образа мысли («Записки русского аристократа» — так называется заключительная
глава книги, читаемой взахлеб). И, конечно, сноб, и
ради красного словца… Далекий от пошлости во всех ее изводах, Алексей Смирнов
был подлинным парадоксалистом, для которого не существует никаких «священных
границ», тем более — «священных коров». «Москва — это город победившего зла,
уже очень давно — гнездилище Сатаны и его прислужников», — этой фразой наотмашь
открывается книга. Ну как можно! Да, нельзя никак согласиться ни с его определением
«нашего всего» («наш шустрый негроидный кузнечик Пушкин…»), ни с его словесным
потоком извергаемым (вдруг) антисемитизмом, ни с его бурным, скажем мягко,
отношением к отцу, профессору Архитектурного института. Алексей Смирнов
выламывается из всех рамок — семейных, государственных, национальных. Он нетолерантен по убеждению.
Из неведомого: о легальной и
нелегальной церковной жизни Москвы 60-х, о «непоминающих»
(власти), об их опыте на фоне нашей современности; о молельных Киселевых,
Величко, Владимирской общины, о крестном ходе непоминающих
вокруг Кремля… Катакомбная церковь — действующая реально.
Смирнов резко критически воспринял и «гробовые саваны шестидесятничест-ва», и последующие изменения (?),
социальные и политические. Он словно бы находился в совсем другом измерении,
здраво анализируя мистицизм и мистически — реальность.
Юрий Богомолов. Прогулки
с мышкой. Заметки гуманитария на полях общественно-художественной жизни. —
Москва, издательство «МИК», 2014.
Модно нынче говорить: телевизор не смотрю. Развлечение для
плебеев. Хочется ехидно спросить: что, освободилось время для книг? Книжки
читаете? Да нет, незрители-нечитатели все больше в
мобильник носом утыкаются, фейсбучные новости читают…
Между тем среди нас есть люди, которые посредством декодирования
стремятся понять общество. То общество, в котором мы реально живем. Это
общество и отражается в подвижном зеркале — телевидении. Кладезь социальных
смыслов для того, кто понимает.
Я знаю понимающих, по крайней мере
двух, — и один из них — это Юрий Богомолов. «Звуковые, движущиеся обои, не
более того. Иногда они кажутся взбесившимися» (это о наших праздниках, — из
главы книги, которая называется «Территория ТВ»). Что делать? Общество
потребления потребляет, аппетит растет во время еды, юмор опускается ниже
унитаза.
Между тем Юрий Богомолов не оценки раздает, а исследует (теле)мифы, (теле)звездность, (теле)идеологизацию.
И читать его гораздо интереснее, полезнее, чем смотреть то, что он подвергает
анализу.
Но (теле)жизнь опережает даже такого
быстрого на реакцию критика, как Богомолов. Вот он высказался по поводу угара
патриотического кино, по поводу празд-ника Победы, который «становится все
пышнее и амбициознее», — а он в этом году совсем
зашкалил в своем угаре. Мифологизация дошла до того,
что стало непонятно, кого мы тогда победили, кто был враг — американцы? В
крайнем случае англичане. Еще и французы туда же
(теперь со своим «Мистралем»). Чем отвратительнее фон, тем визгливее тон.
Вполне себе здравомыслящие патриоты, чтобы не угореть, уехали от лязганья
танковых гусениц куда подальше. «О, родная страна, твоя слава темна, дай хоть
слово сказать человечье…».
А еще Богомолов разбирается с «сериализацией»
классики — почему такой успех на ТВ у Воланда и как
соотносится «МиМ» с общественным заказом на чудо,
тайну и авторитет, а также на магов и экстрасенсов. Кино. Мифы, от Высоцкого до
Майкла Джексона. Новый формат кратчайшего эссе в ФБ — новое вместороманье,
новая неведомая игрушка, вырастающая в серьезное высказывание. Новая
полифоническая словесность. В общем, такая книга о виртуальном, заменяющем реальное.
Евгений Ермолин. Медиумы
безвременья. Литература в эпоху постмодерна, или трансавангард.
— Москва, издательство «Время», 2015.
Бывают же на свете упрямые люди. Вот критик Ермолин — из
таких упрямцев. Ну не повелся литературный народ на его термин «трансавангард». А он все равно упоминает и употребляет его где только может. Вот и в подзаголовок книжки вынес —
смысловую точку поставил на строгом диагнозе-приговоре, который он вынес
литературе.
Ермолин любит слова чеканить. Может сказать и о «высших
чаяниях человечества». Наверное, прекрасно понимает, что пафос в эпоху
постмодерна неуместен, все равно пишет ПМ с большой буквы!
Книга критика всегда запаздывает — общество и литература
рванули назад (как сегодня), или вперед
(как вчера), а книга… книга еще находилась в
типографии. И вот на первой же странице — предисловие, «От автора». Читаю: «В
мире — исторический максимум свободы. Переизбыток». Следующий абзац: «Мы
перекормлены этой свободой. Она уже в горло не лезет. Хочется в рабство».
Да ну? И кто — «мы»?
Все у Ермолина о России — и про свободу, и про рабство; и про
нулевые годы, «мутный призрак неблагополучия». Гламурный век начала века
сменился временем реального упадка, то бишь имперского
надувания щек, какое всегда бывает оборотной стороной времени упадка. И об этом
тоже — эссе критика. К литературе Ермолин относится конкретно. Литература у
него — служит, и служит она «неплохим сейс-мографом, фиксирующим подспудно
протекающие процессы в обществе и в его духовной жизни».
Ермолин всегда взыскует духовности.
Ищет подтверждения значительности литературы («Не будет значительной русской
литературы — не будет и России»). Я почти готова с ним согласиться, но… но куда же теперь, если не за грань «духовного поиска»?
«Духовного экстракта»? «Духовной жизни»? «Духовной элиты»? «Духовной
ответственности»? «Творческого духовного поиска»? «Духовной лаборатории»?
«Духовной родины»? И, наконец, «большого пространства духа»? Это все я с одной
(!) странички ермолинского текста выписала, 23-й.
Намного интереснее (и больше важных для читателя, а я
в данном случае читатель) соображения в третьей части книги, которая называется
«Искусство письма: актуальные опыты». Согласиться с Е.Е. бывает трудно: ругает
Сорокина, хвалит Полозкову…
Но все бодро, живо, темпераментно. И никакой особой «духовности». Ну, может, по
два-три раза на каждого писателя («духовно бесплодны», «духовная установка»).
Но не на каждой же странице по десять!
Александр Жолковский.
Поэтика за чайным столом и другие разборы. — М.: Новое литературное обозрение,
2014.
Когда жюри российско-итальянской премии «Белла» собралось
первый раз, чтобы определить короткий список по номинации «Эссе, статья о
современной поэзии», статью Жолковского, давшую название данному сборнику,
включили без возражений — вместе с эссе Марии Степановой и Алексея Конакова,
замечательная сложилась триада. Победил тогда Жолковский — и не в последнюю
очередь благодаря почти материально ощутимой конкретности анализа одного стихотворения
(подзаголовок — «“Сахарница” Александра Кушнера» — обозначает это
стихотворение).
Впрочем, все статьи сборника конкретны, собственно теоретических здесь нет. Для Жолковского «за чайным столом»
характерно прицельное зрение плюс точный ракурс постановки предмета и
филологического источника света при нем. А еще мне нравится, как он ищет и
находит парадоксы-названия: «Сохрани мою речь, — и я приму тебя как упряжь»,
«Победа Лужина, или Аксенов в 1965 году». Нравится и широта — от Пастернака и
Ахматовой до слонов и верблюдов.
Что мне не нравится — так это соединение литературной широты
с филологически специфическим отстранением. Впрочем, мне это качество вообще не
очень нравится — и у других тоже, не только у Жолковского. Как-то во студенчестве я нахально (и утвердительно) сказала своему
научному руководителю после семинар-ского занятия: Владимир Николаевич, вы же
не любите Лермонтова! На что он мне ответил: а разве биолог должен любить
микроб, с которым работает? Турбин отчасти отшутился, но я вспоминаю его слова,
когда/иногда читаю статьи Жолковского.
Много «О Пастернаке» — целый раздел, из семи статей
состоящий, так и назван. И это — после сборника Жолковского о Пастернаке,
выпущенного три года тому назад. Нет, все-таки иногда филолог любит свой микроб, если судить о привязанности по количеству
исследований. Хотя… Вроде бы морали нет места в
филологическом исследовании, а Жолковский специально «нарушает» это правило в
филологических целях, демонстрируя «фигуры нескромности» — от более ранних
стихов («Смерть поэта», «Памяти Рейснер») до «избраннической
позиции» времени создания «Живаго» (отповедь Юрия Живаго просоветским
увещеваниям друзей).
Критерии свободы. Первый
Санкт-Петербургский поэтический конкурс имени Иосифа Бродского. Альманах
победителей. — СПб.: «Свое издательство», 2014.
Имя Иосифа Бродского за последние месяцы и в связи с юбилеем
стало брендом чуть ли не глянцевым. Куда ни заглянешь — анфас и профиль. Чего
ни откроешь — рядком цитаты. Фильмы (среди них выделю «Бродский не поэт»),
программы, новые книги о, переиздания самого — это прекрасно. Но рядом (и вместо) есть и другое — разобран на словечки и кусочки,
обмусолен, чуть ли не съеден! Ведь это легче, чем понимать — просто салютовать мемами. Общеупотребляя слова и
выражения. И все же, возражу сама себе, многое радует: и многочасовая, до
полуночи, очередь терпеливых горожан к
«полутора комнатам», чтобы на пустые стены посмотреть (еще ничего в будущем
музее нет, идет ремонт), и вечерний трамвай с «Бродским» маршрутом, в котором
рассказывал о своем путешествии во времени Яков Гордин;
и конференция, и вечер в Александринском театре… что
делать будем — те, кто не смог приехать? Завидовать будем.
Много чего напридумывали к юбилею
Бродского — в том числе и этот конкурс (среди членов жюри и ваша
покорная слуга). Выпущен ручной печати сборник, оформленный Дмитрием Шагиным,
украшенный его «городскими» офортами (сборник сразу же стал библиографической
редкостью), — альманах победителей.
Конкурс проходил по пяти номинациям. О победителях поспорить не
удалось — они определялись путем заочного подсчета голосов. Поэтому
сейчас, пользуясь тем, что результаты конкурса неоспоримы и доступны желающим,
назову свои предпочтения: это Константин Комаров (номинация «Поэтический
цикл»), Александр Тенишев (номинация «Свобода — пятое
время года»), Евгений Коновалов и Сергей Ивкин («Большое стихотворение»), Нина
Александрова («Элегия»). Слышен ли — за всеми, чуть вдалеке — звук
голоса Бродского? Да, слышен, порой совсем отчетливо,
так, что можно различить не только мелодию, но и слова. Ведь «поэты — пчелы»
(Сергей Ивкин)… И все же хочется, чтобы страсть к разрывам сыграла в дальнейшей
судьбе конкурса свою освобождающую роль.
Борис Парамонов. Стихи.
ИД «Петрополис» — СПб., 2015.
Каких только имен, событий, персонажей и мест он ни касается!
Котошихин, Шарапова, Кира Муратова, Достоевский,
Набоков, Баба Яга… Платонов, Родченко, Брик, Коллонтай… Но
главная лирическая тема Бориса Парамонова, которого многие знают по эссе на
радио «Свобода» (долгие годы он был комментатором и автором желчной программы
«Русская идея»), — это тема прощания. А вот и главное личное кладбище, свой
Некрополь: здесь упокоены Лев Лосев, Вагрич Бахчанян, Сергей Довлатов, Петр Вайль,
Юрий Гендлер, Василий Аксенов, — помянуты и Геннадий Шпаликов,
и Лариса Шепитько.
Кладбище воображаемое стыкуется с Красненьким кладбищем в
Ленинграде.
На самом деле — это дневник потерь.
Умный человек Борис Парамонов, из немногих интеллектуалов в
русской лирике. Он прежде всего философ, интересы его
и в поэзии скорее философские, культурологические (что верно отмечено на
обложке А. Пуриным), нежели собственно поэтические.
Книга эта — не очень обязательное приложение к его гораздо
более яркой, порой обжигающей, парадоксальной эссеистике. Поэзия ли? Бог весть.
Да и не в этом дело.
