Об авторе | Лев Борисович Усыскин родился в Ленинграде. В 1988 году окончил
Московский физико-технический институт, параллельно изучал историю искусств на
историческом факультете МГУ. Как прозаик, публицист и эссеист публикуется в центральной
периодике. Автор двух книг рассказов и биографий экономиста Михаила Маневича и мореплавателя Василия Чичагова.
Живет в Санкт-Петербурге.
В далеком 1829 году в петербургской типографии Н. Греча было
напечатано сочинение Антония Погорельского (Алексея Алексеевича Перовского)
«Черная курица, или Подземные жители» — по всему, первое, написанное по-русски
авторское художественное произведение, адресованное детям непосредственно.
Более того, положа руку на сердце, — вообще первое произведение русской фикшн-прозы, которое сегодня можно читать, да и читают без
ощутимого насилия над собой.
Прошло еще несколько лет, и во втором номере «Библиотеки для
чтения» за 1834 год (кстати, тот же Н. Греч в нем — соредактор издания) выходит
пушкинская «Пиковая дама», — повесть, в фабульном отношении заметно
перекликающаяся с «Черной курицей».
Действительно, и в том и в другом случае герой — человек,
изначально вполне положительный, мотивированный на успех как следствие
добросовестности своих намерений и действий: учения (Алеша из «Курицы») или
службы и образа жизни (Германн из «Пиковой дамы»).
Однако этот успех, на который оба они уповают, весьма отдален, причем отдален
неопределенно, да и вообще гарантирован лишь внутренней убежденностью героя,
скорее его нравственными основаниями, нежели объективными доводами. Характерно,
что ни в той, ни в другой повести не упомянут никто, кто стал бы примером герою
в достижении успеха этим долгим и последовательным способом. Взамен приведены
намеки на совсем иные образцы: у Германна,
по словам его товарища, «профиль Наполеона», тогда как Алеша в изобилии читает
рыцарские романы из библиотеки своего учителя…
И вот оба они в силу неких обстоятельств оказываются в плену
искушения предельно сократить этот длинный путь к успеху. Германна
поманил карточный выигрыш на три заветные карты, Алеша же получает от подземных
жителей конопляное семечко, позволяющее знать заданный урок, не уча его вовсе.
Каждый благодаря обретенной чудесной возможности добивается некоторого
временного успеха, при этом оба демонстрируют нравственную деградацию. И оба в конце концов терпят крах.
Я готов утверждать, что, если бы русская художественная проза
ограничилась лишь этими двумя произведениями, она все равно бы заняла достойное
место в ряду европейских национальных литератур — как несущая вполне
законченный и оригинальный взгляд на существо человеческого бытия.
Посмотрим теперь с иной стороны. Есть такой публицистический
шаблон: «национальная мечта». (Употребляется, впрочем, почти всегда в
конкретной форме, скажем — «американская мечта».) Что же такое эта самая
американская мечта? Если попытаться сформулировать единой фразой, то получится
что-то вроде «мечты о попадании в предельно выгодную рыночную конъюнктуру».
В самом деле, вот типичный сюжет об «американской мечте»:
герой в силу дарования, или образования, или еще чего-либо, изобретает нечто,
обладающее огромным потенциалом спроса, причем спроса революционного, ломающего
прежнюю систему удовлетворения потребностей — как, например, общедоступность
керосина отправила в отставку китобойную отрасль. (Вообще,
коли б не развитие нефтедобычи — мы не только китов, но и дельфинов встречали
бы сегодня исключительно в виде чучел. Но это так, к
слову.) И вот наш герой, преодолевая сопротивление прежних господ
положения, оказавшихся в одночасье неконкурентными и вооружившихся ложью,
лицемерием, какими-то традиционными, восходящими к средневековью, цеховыми
правилами, все-таки побеждает и, преобразуя своим новаторством мир, сам
возносится на вершину благополучия. Причем главное оружие героя здесь —
основание американской системы ценностей, а именно — свобода контракта:
невозможность заставить людей делать невыгодный для них выбор. Еще раз
подчеркну: герой в своих притязаниях абсолютно легитимен; напротив, те, кто ему
противостоит, в той или иной степени нарушают если не букву закона, то по меньшей мере его дух.
Кстати говоря, вопреки известному штампу, фильм Орсона Уэллса «Гражданин Кейн»
посвящен отнюдь не этой самой американской мечте — точнее говоря, не ей самой,
ибо она, согласно сюжету, сбылась уже для матери героя, фактически за рамками
рассказываемой истории. То же, о чем рассказывает фильм, — это как раз жизнь после.
Те проблемы, которые возникают после осуществления этой самой американской
мечты.
А что у нас? Возвращаясь к приведенным в начале литературным
примерам, рискнем предположить, что «русскую мечту», или, коли угодно, «русскую
идею» можно сформулировать как способ достичь успеха,
перепрыгивая через ведущие к нему ступеньки — не преодолевая их последовательно
одну за другой, а именно перескакивая, обходя, подобно тому как ходит шахматный
конь, оставляя фигуры, стоящие на его странном пути, нетронутыми.
Эта штука важна, специфична и содержательна — именно по этой
причине великая русская проза начала именно с нее (а начинать всегда надо с
главного) и затем исследовала вопрос в самых разных его аспектах на страницах
множества произведений: здесь и гоголевская «Шинель», и «Обломов», и
преступление с наказанием, и даже «Лолита», в известном смысле.
Однако не станем углубляться в филологические материи — а
вместо этого попробуем порассуждать о месте сформулированного принципа в нашей
жизни.
Стоит предположить, что эта самая «национальная мечта», коли
уж она имеет шанс утвердиться на века в народном сознании, не должна вызывать
противоречий, конфликтов на разных этажах организации социума. Говоря попросту,
эта идея должна быть столь же верна для жизненной стратегии как народа и
государства, так и отдельного человека. И во всех случаях она должна быть
неслучайна — то есть обусловлена обстоятельствами.
Каковы эти обстоятельства для России в целом, определить не
составляет труда. Наверное, уже с эпохи Ивана Третьего, то есть с самого начала
Русского государства, осознавшего себя частью политического мира Европы, можно
говорить об одновременном с этим осознании Россией своего отставания от стран
Европы — технологического, культурного и пр. Очевидно
и намерение это отставание преодолеть — то есть осуществить то, что принято
называть догоняющей модернизацией: прогрессивным обновлением тех или иных
сторон жизни за время, существенно более короткое, нежели понадобилось на
подобные изменения странам, взятым за образцы. Уже в этом мы видим тот самый
«ход конем» — желание «обскакать» время.
Сразу отметим следующие вещи. Во-первых — разную степень
успешности этих попыток. Скажем, модернизация вооруженных сил с доведением их
боеспособности до современного уровня удавалась неоднократно. При этом, однако,
создать военно-морской флот, сравнимый по силе с флотом ведущих морских держав
(Англии, Франции), в XVIII–XIX веках так и не удалось. Петровская модернизация
придала стране траекторию развития, которая к концу XVIII века вывела ее по
многим параметрам в ряд первостепенных держав. Сталинская модернизация,
напротив, создала столь глубокие и долговременные проблемы, что и ныне остается
открытым вопрос самого существования народа и государства. Примеры того и
другого рода легко можно умножить.
Во-вторых, эта самая «догоняющая модернизация» практически
всегда планировалась как фрагментарная. Иначе говоря, замыслив модернизировать,
вывести на передовой уровень одни институты государства (ту же армию, научную
мысль и пр.), Петр Первый не задавался целью модернизировать до схожей степени,
допустим, социальную структуру общества или его правовую систему. Военный флот
строился Петром при полном отсутствии флота коммерческого — ставшего в других
странах не только оправданием военно-морских затрат, но и инструментом
смягчения кадровых и технологических проблем военно-морского строительства. А,
скажем, сталинская модернизация обороны и промышленности сочеталась с
катастрофиче-ским институциональным упрощением, деградацией общества,
фактически отбросившей его на уровень развития XVI века. Или, допустим, в
позднем СССР производство изделий уникального хай-тека
для космических программ сочеталось с весьма отсталым состоянием гражданской
промышленности и ее продуктов — несложно сопоставить это с Китаем нынешних
времен, технологический уровень промышленности которого, напротив, возрастает
практически равномерно по всем секторам, от простого к
сложному.
То есть и здесь «ход конем» — поскольку в странах, взятых за
образцы, институты, как правило, развивались гармонично, подпитывая
в своем развитии друг друга.
Попутно отметим еще один момент: догонять, то есть двигаться
со скоростью большей, нежели у преследуемого,
невозможно благодаря одному лишь хотению. Нужен какой-то ресурс, за счет
которого и произойдет указанный форсаж. Та же сталинская
модернизация происходила во многом (но не только) за счет рабского труда ранее
свободных людей — местами впечатляюще эффективный в краткосрочной перспективе,
такой ресурс уже в среднесрочной проигрывает труду свободному, а в долгосрочной
гарантирует фиаско в конкурентной борьбе и, в частности, неуспех модернизации.
Сложнее понять, в чем состоит подобный «секретный» ресурс
модернизации Петра или же Великих реформ Александра Освободителя.
В самом деле, чем расплатились за модернизацию во времена
первого русского императора и его ближайших наследников? По
количеству населения Россия тогда не являлась чем-то из ряда вон выходящим —
людей было в несколько раз меньше, чем в Турции, сильно меньше, чем во Франции,
а если учитывать не абсолютное число, а качество (образование, квалификацию и
готовность сознания к модернизации) и плотность — то Россия и вовсе не выглядит
выигрышным образом. Не была страна и как-то исключительно богата, что
позволяло бы «покупать» реформы за серебро. Пожалуй, единственный ресурс,
который в этом контексте приходит в голову, — административно-правовая
однородность большей части государства, отсутствие каких-либо местных,
исторически сложившихся субъективных преград для исходящей из центра воли.
Иначе говоря, реформаторское администрирование, доходя до мест, могло
испытывать трудности, обусловленные ограниченным качеством администраторов,
спецификой местной материальной базы и т.п. — но никак не наличием каких-то
местных привилегий, тарханов, законов и так далее. То, чего добились за
несколько веков Рюриковичи — от Даниила до Василия Третьего. Из крупных стран
подобным могли похвастать разве лишь Англия и в какой-то степени Швеция. У
иностранцев, приезжавших в Россию для работы, именно это вызывало ощущение
чистого листа, пустого места, на котором, в отличие от исполосованной реликтами
средневековья Европы, можно построить правильную жизнь в соответствии с
идеалами Просвещения. И, как следствие, — мощнейший клубок мотиваций, мастерски
утилизированный Петром.
Что же до реформ Александра Второго — то здесь, пожалуй,
скрытый ресурс заключался просто в свободе как таковой. Устранив сословный
профиль российского государства, реформаторы в том или ином смысле
раскрепостили не только владельческих крестьян, но и практически все социальные
категории общества — и, лишенное сословных пут, оно получило мощнейший импульс
развития по всем возможным направлениям. Пожалуй, это как раз было своего рода
исключение — во всяком случае, едва ли его можно сравнить с «ходом конем».
Попробуем сформулировать итог: жители России уже несколько
веков наблюдают, как их государство предпринимает успешные и неуспешные попытки
форсированным способом догнать страны-лидеры в тех или иных измерениях, ничуть
при этом не переживая об отставании в других, даже вроде бы связанных
измерениях. Так, в России в разное время строили сильную армию при слабой
экономике, сильную высшую школу при средней, достаточно узкой в плане охвата
населения, выигрывали космическую гонку, не умея сделать приличный автомобиль,
обзаводились полностью взятыми на содержание заокеанскими протекторатами, не
имея возможности обеспечить мало-мальски достойные условия жизни для множества
собственных граждан. Эти наблюдения как бы исподволь навязывают убеждение в
том, что только подобный путь к успеху и существует — и нет ни нужды, ни
возможности развиваться равномерным, эволюционным путем, надевать шапки по
Сеньке.
А кроме того — и
убежденность обратного характера: в том, что имеется какое-то одно направление,
одна тема, модернизировав которую можно вытянуть на современный уровень все
вообще. Как тут не вспомнить тональность бесчисленных «проектов»
преобразования СССР в капиталистический рай, коими кишела пресса поздней
перестройки: из наиболее одиозных напомню проект выкапывания и сдачи в
металлолом некого секретного медного кабеля, проложенного от Калининграда до
Владивостока — чтобы на вырученные деньги реформировать технологиче-ский
уровень промышленности. Или объявить всю страну с ее имуществом открытым
акционерным обществом, вывести акции на мировые биржи и, продав, опять-таки
решить все проблемы.
Помимо вящей бредовости, общее у
этих проектов — вера в чудесную отмычку: достаточно сделать что-то одно,
разовое — и все проблемы решатся. Ходом коня.
Наблюдали люди и другое. То, что до известной степени
описывается пословицей «от трудов праведных не наживешь палат каменных». Иначе
говоря, российская жизнь «не заточена» на поощрение индивидуальной
эффективности — у нас трудно добиться успеха честным соревнованием, а главное —
никто не верит в такую возможность. Классическая иллюстрация — очередь.
Проводивший в советское время полжизни в очередях, наш человек ни тогда не
умел, ни сегодня не умеет на самом деле в них стоять. То есть спокойно, без
нервотрепки, не задевая соседей, дожидаться своего часа, используя праздное
время для каких-либо фоновых полезных занятий вроде чтения. Напротив, всякий убежден,
что, пока он стоит в очереди, кто-то обязательно попытается эту очередь обойти
или же выдавить его из нее. Отсюда — нервозность, непрерывные попытки вторжения
в частное пространство соседей (от непосредственного физического контакта до
навязывания словесной коммуникации), лишь возгоняющие эту нервозность, а также
постоянное сканирование ситуации с целью поиска для себя самого возможности
«обскакать очередь».
Почему так — тоже нетрудно понять. В представлении
большинства наших соотечественников совокупный объем потребляемых благ,
доступных людям, неизменен или даже имеет склонность к сокращению. Исходя из этого вырабатывается естественная и оптимальная
стратегия — схватить по возможности больший кусок от этого общего пирога. Любой
другой человек — потенциальный конкурент за этот же кусок. Если этот человек
способнее тебя — то он откусит больше, и твой кусок скорее достанется ему, а не
тебе. Отсюда наша настороженность в контактах, наша агрессивность, наше
недоверие. Отсюда наша позиция по отношению к людям выдающихся талантов и
амбиций: их необходимо поскорее загасить, пока они не съели нашу долю. Если
рядом кто-то разбогател — то непременно за ваш счет!
Для сравнения: в той же Америке этот самый совокупный пирог
общественного блага мыслится растущим благодаря
деятельности людей, каждого человека. И успешный человек добавляет к этому
пирогу больше, чем среднеуспешный, и больше, чем сам
в состоянии откусить. В связи с этим, чужой успех не опасен — более того, эта
добавка ко всеобщему пирогу в значительной степени
возникает вблизи того, кто ее создает, — а значит, с этим человеком стоит
сотрудничать, помогать ему. Отсюда — коммуникабельность, предустановленная
доброжелательность. Отсюда же, например, отсутствие нашего
идиотского представления о том, что производство — это да, настоящее, а вот
торговля — это, конечно же, второй сорт. Для среднего американца разницы
нет: любая приносящая прибыль экономическая деятельность одинаково почетна, так
как увеличивает общественное благо…
Как подобное различие выглядит на практике, хорошо
иллюстрируют биографии — любопытно, например, сравнить таковые изобретателей
паровой машины Ивана Ползунова и Джеймса Уатта (http://gefter.ru/archive/12031)
или, скажем, сравнить судьбу В. Зворыкина, «отца» телевидения и электронного
микроскопа, с судьбой Л. Термена, придумавшего первый
электромузыкальный инструмент, охранную сигнализацию и много чего еще: оба
выдающихся инженера из одного и того же примерно круга работали в смежных областях и примерно одновременно
оказались в США. А затем их пути разошлись: Зворыкин остался на новой родине,
тогда как Термен в 1938 году вернулся в СССР
(кажется, не вполне добровольно), был репрессирован, всячески поражался в
правах, подвергался запретам на работы и умер в нужде и безвестности. Как вы
думаете, кому из них поставлен в России памятник? Разумеется, Зворыкину, даже
два.
Теперь взглянем на нашу российскую картину глазами этого
самого обладателя талантов и амбиций уровня выше среднего. Он отчетливо
понимает, что во весь путь, ведущий к успеху, окружающие станут его давить и гнобить. И лишь на верхних ступенях этой лестницы, этого
пути, он отчасти освободится от подобного пресса — просто в силу обретенного
социального капитала, который позволяет давать сдачи… Отсюда
понятная стратегия — попытаться тем или иным способом избавить свой путь от
этих ранних, опасных этапов, сразу оказаться на недоступной другим высоте.
Объехать на кривой козе, сделать ход конем. С другой стороны, это же
обстоятельство приводит порой к вызывающей прилив сладкой гордости картине,
когда в какой-либо высокой умственной отрасли российские представители в
большинстве своем оказываются мощнее иерархически равных им иностранцев. Это,
однако, говорит не о природном превосходстве россиян, а лишь о том, что наши
карьерные фильтры выбраковывают по дороге людей меньшего дарования — тех, кто в
других странах вполне способен достигнуть высокой иерархической позиции и
находиться на ней, к собственной и всеобщей пользе.
А дальше — все окончательно перемешивается и запутывается.
Идея проникает в глубины общественных отношений и в глубины нашего сознания —
образуется крепкая гармония, и у нас уже не возникает вопросов, почему в
русской литературе наиболее яркие образы людей с предпринимательским даром —
это Чичиков и Остап Бендер. Не удивляет нас и М. Фуко, высказавшийся некогда о
Лотмане в том ключе, что, дескать, Юрий Михайлович знал довольно
мало для ученого его масштаба. Мы-то понимаем, что этот недостаток
знаний происходил от внешних, а не внутренних факторов в жизни ученого, и
приходилось выкручиваться, обходя проблему конем за счет чего-то иного, других
достижений интеллекта.
Но то — Лотман, таких мало. Зато
несметно множество безымянных пошляков,
воспроизводящих шаблон без зазрения и смысла. Филологи, не знающие ни одного
иностранного языка, писатели, ничего не читавшие, политологи и экономисты,
никогда не слыхавшие ни про Гегеля, ни про фон Мизеса,
преподаватели менеджмента, никогда не руководившие даже собственной семьей. Нет
переводу готовым стать клиентами очередной финансовой пирамиды, вылечиться раз
и навсегда от всех болезней с помощью волшебного снадобья или обеспечить себе
вечную жизнь в Царстве Божием, купив в киоске амулетик.
Как к этому относиться? Мне кажется — с пониманием. Да, есть
у нас такое неоднозначное стремление, такая национальная черта. Она не раз
создавала для нас серьезные проблемы, но она же неоднократно приводила к
успеху. Стоит научиться замечать ее в себе и вокруг — и держать в узде,
избегать злоупотребления (ибо всякого злоупотребления стоит избегать), но не
отказываться от нее вовсе: это наша идентичность, отличающая нас от других и
дополняющая идентичности иных народов в совместной человеческой деятельности. В
конце концов, мы действительно сильно отстали и надо нагонять… А как еще?
