Пестрая лента-7

 

 

Михаил Айзенберг. Справки и танцы. — М.: Новое издательство, 2015.

 

Новые стихи неоклассика Михаила Айзенберга, написанные уже в десятых годах XXI века (2010–2012) и собранные в эту книгу, уводят читателя через намеренно сухую детализацию в трагическую глубину.

 

Не будильник поставлен на шесть,
а колотится сердце быстрей.
Темнота отливает, как шерсть
у бегущих бесшумных зверей.

 

Один из лейтмотивов книги — образ зверя. Даже снег идет «с осторожностью звериной». Горящее подмосковное лето 2010 года означает не только начало книги, но и поворот, новое время: «Календарная химера / усмехается не зря: это лето без примера — / время без календаря».

Постоянные цвета («дотемна разыгрывать черноту») — темный (снег), черный (поле, память, речка) антрацит с его темным блеском, черный с бледной подкладкой («за черной маской бледностью мучной»), серый («деревья в серых балахонах») — неожиданно перебиваются карминным, синим, желтым — «зелень рассыпчатая бела», «светят сирени розовые столбцы».

Усталость от бесконечно длящейся реальной и метафизической зимы — «Вот и жди, когда распустятся воздушные тиски»… Цикл «Июнь-июль» продолжает «Июль-август», катастрофическое (переломное) лето. Классический летящий, «двойною рифмой оперенный стих» — с неожиданным перебивом, аритмией, экстрасистолой — предоставляет полную свободу; недаром поэт в своих интервью говорит про «неестественную напряженность» или «непоправимую расслабленность» речи верлибриста. В новациях Михаил Айзенберг действительно не замечен и в то же время не объявляет себя («нас») продолжателем традиций, это было бы, по его мнению, нескромным: «Для русской поэзии мы новые люди, в каком-то смысле дикари, и нужно это понимать, иначе ты сам себя ставишь в фиктивное положение» (из беседы в «Ex-Libris-НГ»). Но все-таки Айзенберг — уж никак не дикарь, ни «в каком-то смысле» — он поэт высокой культуры. «Воздушный чертеж» его стихотворений выполнен безупречно и отсылает (кроме Тютчева, Фета и Мандельштама) к первоначальной профессии, архитектуре.

Как, собственно, может объяснить поэзию даже сам поэт?

 

Что новый автор? Кажется, молчит он.
Легко сказать, что и на этот раз
полуизвестен, толком не прочитан.
Где Харджиев? Где новый ОПОЯЗ? —

 

иронично спрашивает Айзенберг в специально нарушенном добавленной строкой сонете. Да, конечно, — может быть, новый «Промежуток» прояснил бы современную поэтическую ситуацию через поэтику. Но обстоятельства складываются так, что и поэту не до поэтики: «Такие пасмурные дни, / что впору зверем притвориться / вблизи горящей головни».

 

 

Денис Драгунский. Отнимать и подглядывать. — АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2014.

 

…а Рената Литвинова назвала свою книгу «Обладать и принадлежать». Новый материал подброшен Александру Жолковскому — после статьи об инфинитивной поэзии порассуждать об инфинитивных наименованиях.

Обложка книги Д.Д. — компьютерный коллаж писательских глаз (даже фаюм-ский портрет попал, — помните темноглазую девушку со стилом, прижатым к губам), плюс изображение ВПЗР, Чехов/Толстой. Провокативное название опровергается подзаголовком: «Все, что вы не хотели знать о литературе». Ну почему же не! Очень даже хотели!

Итак: это не короткая проза Д.Д., которую читатель выделил из экранного, а потом и книжного потока и признал «своей» — за формат и остроумие. И это не длинный текст в жанре ретроантиутопии, «Архитектор и монах». Здесь совсем другое — собраны эссе, сочетающие в себе два противоречивых качества: увлекательность и ассоциативность.

Драгунский задался амбициозной целью восстановить треугольник «книга — критик — читатель» хотя бы внутри данного сочинения. Первое. Эта книга — о книгах, и не только. Второе. Автор выступает здесь и как критик, но не только. И наконец третье: автор здесь является безусловным читателем других (чужих) книг. Сочиняя свое — читает чужое; сочиняет и на полях чужих книг. Впрочем, чужих ли? Нет, ни одна из книг для автора не чужая, включая книги Шолохова, Фадеева и даже Кочетова.

Драгунский — интерпретатор-парадоксалист. В своих эссе, собранных под одним переплетом, он, например, ищет у Кочетова «булгаковских» отражений: мол, неслучайна и перекличка фамилий Турбин — Журбин, да и тему «писатель и власть» Кочетов рассматривает в романе, где главному персонажу дает фамилию Булатов, — случайное созвучие? Или? Можно ли предположить, что роман «Чего же ты хочешь?» имел непосредственным импульсом «Мастера и Маргариту»? «Мне кажется, что Кочетов написал ответ Булгакову. Полемическую, советско-коммунистическую версию «Мастера и Маргариты», замечает Драгунский в эссе «Писатель и его демон». Не убедил.

Драгунский показывает, как в музеях, в книгах, в том числе детских, фальсифицируется история, искажается историческая перспектива — и перед зрителем/читателем/посетителем предстает «особо утонченный фальсификат». Например, «псевдореликвия семьи». «Псевдоисторический артефакт». Смешно? Нет, очень серьезно: речь идет о создании некоей «новой старины», а значит — о «новой истории».

Большая постановочная псевдодокументалистика проникает сегодня повсюду: какие-то разрабатываются гербы, подозрительно присваиваются аристократиче-ские титулы… Однажды я спросила у потомка князей Голицыных, как так получается, что при помощи псевдонимов присваивается княжеская фамилия. А, отмахнулся он, психология дворни…

 

 

Вяч.Вс. Иванов. Пастернак. Воспоминания. Исследования. Статьи. — М.: «Азбуковник», 2015.

 

125-летие Бориса Пастернака было отмечено «не по чину» скромно. Если не считать концептуально выверенной выставки, открытой музеем Пастернака в стенах Дома И. Остроухова в Трубниковском. И если не считать изданных книг — и прежде всего книги Вячеслава Всеволодовича Иванова. Поэт здесь предстает как абсолютно живой человек, с характерными реакциями, жестами, эмоциями и речью. Ведь это, может быть, самое трудное — в мемуарах передать прямую речь. Особенно — поэта. Особенно — знаменитое пастернаковское косноязычие. Пастернак у Вяч.Вс. Иванова не косноязычен — но сложен. И начинаешь думать, что косноязычия на самом деле не было, а была именно сложность, которую трудно воспринимать — и, главное, понимать — на слух.

Сам автор оговаривается, что вел заметки, «касавшиеся лишь некоторых частей разговоров и полузашифрованные», до конца осени 1950 года. На них и опирается, как я поняла, в передаче прямой речи поэта. Но и в дальнейшем цитирует прямую речь Пастернака, ставя ее в кавычки, и этому тоже доверяешь: у автора слух на саму мысль Пастернака, а не только на звучание слова.

Конечно, вообще все существующие воспоминания соседей, родных, близких и далеких о Пастернаке окрашены индивидуально. Ракурс имеет значение. Что-то отмечено курсивом — а другое может выйти из поля зрения как неважное. («Курсив мой», отличное название для книги воспоминаний придумала Нина Берберова.) И личная установка, свой вкус, и отношение к событиям, к людям, близким Пастернаку, — могут выхватывать из темноты ушедшего одно — и гасить другое. Например, особая, подчеркнутая неприязнь переделкинца-соседа к Ольге Всеволодовне Ивинской, трактовка ее роли ставит под сомнение сюжетный куст — и зачем тогда Пастернаку ходить чуть ли не ежедневно в измалковскую избу? Только ли из чувства долга — и материальной поддержки детей Ольги Всеволодовны?

В любом случае — страницы книги Вячеслава Вс. Иванова вызывают чувство присутствия: ведь это пишет тот самый, в прошлом удивительно глубокий душевно и интеллектуально мальчик, которого поэт почувствовал необыкновенно близким себе, особо выделяя из всего окружения. Доверительно высказывая ему мысли, даже тайные. Мальчик, юноша, ученый, изгнанный из университета за свою смелость.

Дальнейшее в этом обширном томе — статьи о поэтике Пастернака, и каждая из них заслуживает отдельного комментария. О теме детства. О теме женщины. Ахматова и Пастернак. Связь внутрилитературных проблем с «внешней» биографией. Всего не перечесть. Не перечесть, но читать — обязательно.

 

 

Пастернак в жизни / Авт.-сост. Анна Сергеева-Клятис. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015.

 

Еще одна книга к юбилею. Биография поэта в формате, впервые опробованном В.В. Вересаевым («Пушкин в жизни», «Гоголь в жизни»).

На обложке — фотография, уральская, 1916 года: Пастернаку двадцать шесть, он прекрасен, сидит на стуле («Как может поэт сказать: «Вошла со стулом…»?! — Ахматова в книге В.Я. Виленкина «В сто первом зеркале») в дощатом помещении, в серой шерстяной фуфайке (не она ли в 1918-м будет согревать его от озноба лихорадки?), нога на ногу; хорошо различим шнурованный ортопедический ботинок с высоким каблуком — каблук компенсировал хромоту из-за неправильно сросшегося бедра. Пальцы музыканта. Взгляд исподлобья.

Выразительность приема была опробована и мною в книжке 1990 года «Борис Пастернак. Участь и предназначение», где свидетельства-фрагменты разного рода были даны не сплошным потоком, а разбиты по темам и предваряли само биографическое эссе. Есть целая серия популярных биографических книг такого рода, составленных Павлом Фокиным; они даже выходят в едином на всех серийном оформлении. Здесь — иное.

В книге собраны в мозаику фрагменты писем (Пастернака и к Пастернаку), дневники, воспоминания, художественные тексты — от «Доктора Живаго» до катаевского «Алмазного венца» и стихов Александра Галича 1966 года (что мне представляется не совсем уместным). Есть и кусочек из интервью переделкинской медицинской сестры, В.А. Голубевой. Фрагменты подобраны тщательно и кропотливо, от свидетельств о родителях до свидетельств о похоронах. Не исчерпывающе — для «исчерпывания» надо перепечатать пять томов пастернаковских писем, завершающих одиннадцатитомник.

Возвращаясь к теме юбилея: при открытии выставки в Трубниковском у меня случился спор с Еленой Владимировной Пастернак по поводу памятника. Я считаю, что родному городу поэта, Москве, оставаться без памятника нехорошо. Елена же Владимировна рассказала, что конкурс на памятник уже состоялся несколько лет тому назад, и выиграл его, конечно, Зураб Церетели. И сын поэта, Евгений Борисович, прямо и недвусмысленно попросил этот памятник не ставить. Он появился в городе Мучкап, — помните в «Сестре моей жизни» два стихотворения — «Мучкап» и «Муха в Мучкапской чайной». И вообще, считает Е.В., не нужно памятника поэту… Позволю себе не согласиться: в Москве, в Старосадском переулке, поставлен замечательный памятник Мандельштаму (первое место на конкурсе) работы Д. Шахов-ского и Е. Мунц; в Воронеже, в парке неподалеку от квартиры на улице Энгельса (до сих пор не переименованной в улицу Мандельштама, что напрашивается само собой), стоит прекрасный памятник работы Лазаря Гадаева; в Перми безо всякого конкурса поставлен очень хороший бюст Пастернака — рядом с той самой городской библиотекой (город Юрятин — псевдоним Перми в «Докторе Живаго»), где Юрий Андреевич вдруг увидел Лару, в читальном зале. Он, кстати, прекрасно сохранился, этот читальный зал. Выбор памятника зависит от состава комиссии — сначала надо правильно выбрать ее.

 

 

Альфред Шнитке. Статьи, интервью. Воспоминания о композиторе. Автор-составитель Андрей Хржановский. — М.: ARCADIA, 2014.

 

Эту книгу нельзя взять с собой на диван, развалиться с ней в кресле. Ее надо положить на стол, зажечь лампу, переворачивать страницу за страницей. Книга весит 2 кг 300 г, ее объем 65 печатных листов. Формат книги небывалый во всех смыслах: и книжного издания, и содержания. Биографические события здесь обсуждаются на фоне искушений и испытаний (заказами, компромиссами, конформизмом).

Для Андрея Хржановского это не первая книга в уникальном «хржановском» жанре — он выпустил аналогичные книги о своем отце, художнике, артисте и цирковом режиссере; об Эрасте Гарине. Сходного формата, огромного объема, сверхнасыщенности материалами, документальными свидетельствами, художественно концептуальные. Он делает эти уникальные книги с рвением и тщанием, подобными тому, как снимает свои уникальные фильмы.

Память о композиторе, конечно, — это сами его сочинения. Но реальным памятником стала и сама эта книга, составленная кинорежиссером, художником, книжником и, смею утверждать, писателем Андреем Хржановским (назову хотя бы такие его фильмы, как мультфильм «Полтора кота» и игровой «Полторы комнаты», оба посвящены Иосифу Бродскому).

Кстати, один из лучших, на мой взгляд, эпизодов в «Полутора котах» — музыкальные инструменты поднимаются над питерским пейзажем и летят, звуча, по воздуху. Повышенная музыкальность — одно из особых качеств художника Хржанов-ского. Вернее, так: у него неразделимы музыка, поэзия и изображение. Что же касается Шнитке, то он родствен Хржановскому по духу безусловно — повторяю, музыка, поэзия, изображение (театр, кино) для него неразделимы. Чем он восхищал своих современников? Родион Щедрин: «В атмосфере бесконечных осуждений, запрещений, препятствий, которые чинились его музыке, равно как и безудержных восхвалений (по другую сторону), он делал лишь одно — писал музыку. И как бы кто к нему ни относился, его главный аргумент — множество — гора — превосходных сочинений. Захочет сегодня сыграть Шнитке скрипач — есть что сыграть скрипачу, захочет флейтист — немало и для флейты, пианист — пожалуйста, органист, виолончелист — тоже, есть симфонии и хоры, концерты, оратории и музыка для хореографического воплощения. <…> В этом смысле я считаю его образцом, примером для всех скулящих». Эти слова были сказаны 21 февраля 1990 (!) года. Альфред Шнитке направил свое письмо в Комитет по Ленинским премиям с просьбой исключить его из кандидатов на премию: «Я не вижу для себя возможности принять эту премию, если она мне была бы присуждена — хотя бы потому, что я верующий человек, а Ленин был атеистом». Это письмо размещено Андреем Хржановским на странице, предшествующей словам Р. Щедрина; а на развороте слева воспроизведен фрагмент «Апокалипсиса» Иеронима Босха, — от созерцания читатель «увидит» монструозные обстоятельства, в которых рождалась музыка Шнитке.

И под конец: в Москве в Камергерском, в музее С.С. Прокофьева открыта выставка «Шнитке/Shnittke». До 30 июня. Можно успеть.