Об авторе
| Бахыт Кенжеев
родился 2 августа 1950 года в Чимкенте, в Южном Казахстане, окончил химический
факультет МГУ (1973). Лауреат «Русской премии» (2009). Предыдущие публикации стихов
в журнале «Знамя» — № 3, 2011; № 1, 2012; № 8, 2012; № 8, 2013, № 8, 2014.
*
* *
Вчера
ещё мне было девятнадцать.
Как англичане говорят, «я есть»
(допустим, сколько-то). Чёрт знает что. Спина
болит, немеют пальцы, сердце
частит, и даже выпивка не в радость.
Знай пью таблетки от холестерина,
от той ли мандельштамовской извёстки,
в крови, с которой вряд ли совладать
медикаментам.
Или я и впрямь
старик? Прекрасногрудая девица
стишкам кивает в такт, не представляя,
как с этим молодящимся козлом
возможно — ну, вы поняли. Бог с нею,
смазливой вертихвосткою. Но ах!
Куст жимолости пред грозою —
смеясь, качаются в её ушах
простецкие серёжки с бирюзою.
И
это хорошо, сказал Господь.
Всё хорошо. И рыба, символ веры,
и чешуя соскобленная, и
вода, и твердь. Приятели мои
ярились и подтягивали песням,
протяжным, словно родина, а ныне
утихомирились и молча тлеют,
читай — гниют, в недорогих гробах.
Сопровский. Пригов. Лосев. Величанский.
Пахомов. Шварц. Кривулин. Инна Клемент.
Дашевский. Всех не вспомнить, только имя
от каждого осталось, только имя
звенит в ночи, ни пить, ни есть не просит.
Где стол был яств, там мартовский сквозняк
листки слепой машинописи носит
по пыльным коммунальным коридорам.
*
* *
Болезнь?
Скорей целительная грязь, и безысходная свобода.
Знать, подступает, шелестя и длясь, немолодое время года.
Чихать
мгновению на наше «погоди». Кури да пей, бровей не хмуря.
Ведь что такое, в сущности, дожди? Круговорот воды в натуре.
Так
осень нищая объёмна и чиста, что соблазняет — не пора ли
начать, писатель, с чистого листа, кружащегося по спирали
над жестяной рекой, бездонною землёй (куда бредёте вы? Бог с вами!),
над городком, пропахшим дымной мглой и отсыревшими дровами,
ах, как они трещат, взрываются почти. Ленца, провинция.
Блаженство.
И выцветшей душе уже не доползти от подоконника до полотенца.
*
* *
Когда
я думаю о смерти
(я часто думаю о смерти,
не потому, что антисоветчик,
не оттого, что русофоб,
а просто жалок и растерян,
как некий мудрый заболоцкий,
поскольку небо, символ веры,
хохочет чаще, чем поёт) —
и,
становясь сосредоточен,
прошу неведомого бога:
эй, расскажи, владыка жизни,
невероятный воробей,
зачем доволен я не очень
и почему земная доля
велит нам маяться в юдоли
сует и старческих скорбей?
А
он мне голосом Синатры
зовёт в народные театры
и в колизей людей свободных
вальяжным шлягером летит.
Там бьётся музыка другая,
от юности изнемогая,
актёры в масках худородных
играют разный аппетит,
и
вдруг, нетленного любитель,
я становлюсь покорный зритель,
восторженный, подобострастный,
не англоман, не альпинист.
Я в гардероб сдаю галоши,
и хохочу, и бью в ладоши,
отважной силою искусства
преображённый навсегда.
5 октября 2014
*
* *
Бетонная
строгая школа —
гори, пионерский, гори.
Текстильный фасад радиолы,
дрожащие лампы внутри —
какою бедняцкою силой
сиял этот дивный пролог,
как всё это ласки просило —
Гайдар, Евтушенко и Блок!
А
всё-таки выцвело, кануло
в анналы, почудившись мне
слезою точильщика пьяного,
геранью в подвальном окне.
Горбатое время не лечится
припарками, разве что лёд
ушедшему в землю отечеству
на лоб воспалённый кладёт.
Послать
бы политику к чёрту.
Асфальт, словно небо, свинцов.
На Сколковском кладбище мёртвые
хоронят своих мертвецов,
но где-то не нашего хочут,
там сало рыдает в борще,
хрипит обезглавленный кочет,
поносят вождя и вообще —
зажрались.
Паси, царедворец
лукавый, мой бедный народ,
покуда гневливая Мориц
верёвку и мыло поет.
7 августа
2014
*
* *
не
беда что умер великий пан
никуда бессмертный он не пропал
он пылает спирт в голубом стакане
да и наш с тобой далеко не пуст
шелестит под ветром терновый куст
и шипит шашлычница на пропане
состоится
всё что назначил бог
своим пасынкам вот тебе и порог
и ремень с утра из воловьей кожи
а когда наступит достойная старость лет
бедный дачный быт которого больше нет
вдруг проступит сквозь плёнку неба себе дороже
понимай как знаешь читатель мой
отзвеню ключами вернусь домой
с пикника воюющих электричек
и речных трамвайчиков тень моего отца
притулится на кухне и тень моего лица
отразится в ртутном зеркале птичьих
перекличек
и скрипнет сырая дверь
в неизвестность ну кто я скажи теперь
и ответит господь никто ты
да и звать никак напиши письмо
покаянное вздрогни а там посмо
без страховки без голоса без работы
пирожки
с капустою милый прах
сизарей полёты в иных мирах
отдышавшись должно быть в самом конце я
отойду не знаю куда должно
быть в грядущее там хорошо темно
феодосия то есть теодицея
*
* *
Бывало
всякое. Вот светская тигрица —
вину загладить — подарила мне
увесистый тёмно-зелёный томик
из серии «Литпамятники» — письма
к
Луцилию. Легко они лежат
на прикроватном столике, а я,
надев очки для чтенья, временами
их раскрываю, то ли наслаждаясь
могильным
запахом желтеющей бумаги,
то ли страшась той пропасти (серьёзно!),
которая меж автором и мною
зияет. Я-то жив, а он, бедняга,
друзей
рыдать заставил, всех созвав
на пир и неразбавленным вином
попотчевав, скривил в улыбке губы
и сообщил: пора. Спасибо, принцепс,
что
от последнего избавил унижения,
от волосатых пальцев палача
на гордом горле. Всякое бывало.
Учили императора, ходили
в
потешные театры, капитал
законно умножали, украшали
дом фресками, на ложе возлежали
за дружеской беседою. Пора,
пора,
Паулина, если уж отец
отечества приказывает. Vale,
как кто-то повторит, должно быть, двадцать
веков спустя, над книгою моей.
2
января 2015
*
* *
Почему
я встречаю рассвет в печали.
словно бомж у костра, передёргивая плечами,
будто
ветр обрусевший над молодой могилой
лепечу: прости и помилуй?
Помахав
на прощанье пробитой дланью,
побродил по пустыне Спаситель, — и был таков,
ускользнул в воронёное небо с пшеничными хлопьями облаков.
Остаются граждане, убеждённые, что закланье
не
про них, уверенные: ни за что
не помрём, тем более на кресте, потому как
время другое, конь в пальто дружит с дедом Пихто.
Нет, мои славные. В муках рождаемся. И отбываем в
муках.
*
* *
Муравейные мы зверьки — что ни увидим, всё в норку тащим,
переполненную добром, как грешниками несуществующий ад.
Переливается жемчуг, слишком крупный, чтоб быть настоящим.
В Венеции наводнение. В Нью-Йорке лесбийский парад.
В
Буэнос-Айресе взгляд
красотки Эвиты, весёлой вдовы,
преследует меня с фасада
министерства порядка. На новгородском снегу индевеет заря.
Накатался, нарадовался. Запомнил даже тонкорунное стадо
тучных овнов (тоже ведь люди) в горах Тянь-Шаня. Из этого инвентаря
хорошо
бы теперь выбирать, насытившись днями,
всё, что душе угодно.
Только
ей, голубушке, не до старья. Привередлива и свободна,
хочет — волчицей воет, хочет — хохочет, а то и вообще изменяет мне,
и, разметавшись, порой пророчит, но чаще похрапывает во сне.
27
декабря 2013
*
* *
В
полумгле посёлок дачный. Водочный уют.
Дети жизни водосточной пляшут и поют.
Ветер
спит, собачка лает, знать, тревожно ей.
Ночь январская гуляет по земле моей,
Тянутся
к созвездьям ели под рояль в кустах.
Как мы, братцы, постарели — незаметно так.
Ночь
высокая, сухая. Смех Тамар и Зой.
Как хрустит снежок, вздыхая, под её кирзой!
Выйди,
выйди на дорогу — блещет в полусне
Млечный путь, внимая Богу или тишине.
Восторгаясь
бесполезным, может, и простим
дуру с финкой и железным зубом золотым.
4 января 2014
